Человек, которому действительно не все равно

- Франкенштейн. - Да, Мастер? - Еще ложку. Он горчит... - Ах да, конечно. Франкенштейн досадливо закусил губу. Он становится рассеянным, что есть непозволительная роскошь с его стороны. Такого с ним прежде никогда не случалось. В сложившейся ситуации подобной невнимательности тем более нет места, однако Франкенштейн ничего не мог с собой поделать - его голова была доверху переполнена одними лишь мыслями о состоянии Мастера. Впрочем, его мысли и чувства и без того уже который век не принадлежали ему... Но теперь, ко всему прочему, им властвовали совершенно не свойственные ранее эмоции. Рассудок заволокли подчас беспричинные тревоги, смятение, но, пожалуй, самым неожиданным ощущением по причине его недопустимости была злость. Он злился на Мастера. А большей частью на самого себя, на собственную никчемность. Ведь не углядел же. Не уберег... Сегодня Мастер бледнее обычного. И Франкенштейн едва ли не скрипит зубами, в очередной раз прокручивая в мозгу недавний эпизод; осколки той злосчастной чашки больно врезались в память. Теперь, традиционное уже чаепитие обратилось в сущий ад, и всякий жест, всякое движение служило невольным напоминанием о тех сведенных судорогой пальцах. Вот и сейчас, подавая Мастеру чай, он против воли задерживает дыхание. Пристально наблюдает, как Мастер подносит чашку к губам, как делает первый глоток, смакует, прикрыв глаза и прямо-таки излучая довольство и расслабленность. Франкенштейн, напротив, натянут как струна. Как ни посмотри, ситуация складывалась дурно. Мастеру действительно плохо, а Союз подбирался все ближе и ближе, и Франкенштейн знал, что в скорости им вновь придется использовать свою силу. В их совместном прошлом Мастеру не раз доводилось снимать печать, однако последствия никогда не были столь... губительными. Самым верным решением было бы вернуться в Лукидонию, где Мастер мог уединиться в своей усыпальнице. И Франкенштейн не раз пытался склонить его к погружению в сон, но Мастер был непреклонен. Впрочем, это вовсе не останавливало его настойчивого подопечного, и Франкенштейн раз за разом возобновлял в столь короткий срок ставший ненавистным разговор. - Мастер... Франкенштейн сам удивился тому, насколько тихим и жалким прозвучал его голос. Однако, он возымел нужный эффект, и Мастер был ненавязчиво возвращен в гостиную из своих, ведомых только ему одному, размышлений. Если он и был чуть расстроен - что Франкенштейн буквально прочувствовал каждой клеточкой своего тела - то собственной наружностью, по крайней мере, никак этого не выдал. Только поставил чашку на блюдце и повернул голову. Глаза в глаза. Нелепо что-то спрашивать, нет смысла отвечать - они оба знают этот разговор наперед. Слово за словом. Но все-таки... - Мастер. Боюсь показаться назойливым, вновь и вновь возвращаясь к известному предмету наших разногласий, но я не могу молчать. Ваш организм ослаблен. Глупо это отрицать, последствия уже проявляют себя... Райзел промолчал на это, судя по всему, приготовившись слушать долгую речь. Что ж, не то чтобы Франкенштейн рассчитывал на что-то... - К тому же, имеют место быть не совсем удачные обстоятельства - Цербер двенадцатого старейшины. Они сильны, и столкновение с ними лишь вопрос времени. Модифицированные навряд ли справятся. Мне... - Франкенштейн не смог сдержать горькой усмешки, - известно ваше отношение к людям. Ваши убеждения не позволят вам остаться в стороне. Но после столь длительного сна тело Мастера может не выдержать, а я... - "все мои познания в медицине, всяческие достижения человечества - все это ничто, один мусор, ежели дело коснется вас" - ...я ничего не смогу сделать. - ... И все-таки молчание? - Мастер, прошу вас... - голос чуть дрогнул, - Вам необходимо отдохнуть. Хотя бы немного! Райзел прикрыл глаза. В то же мгновение все переживания и тревоги, усталость, клубком змей сцепившиеся воедино в области грудной клетки, достигли той самой критической черты, когда рушатся границы дозволенного. - Во имя всего святого, есть ли предел вашему неразумию!? Райзел не без доли некоторого смятения взглянул на него. Доселе Франкенштейн никогда не позволял себе такого... резкого тона в разговоре с ним. Как бы то ни было, спустя мгновение его лицо приняло обыкновенное выражение. Франкештейн вспыхнул. Эта невыносимая невозмутимость. - Почему я должен объяснять вам столь очевидные вещи? - продолжил он, чувствуя как кровь закипает, - Ваше упрямство выше моего понимания. Я в силах самостоятельно справиться с этими псами, если потребуется, и присутствие Мастера вовсе не обязательно. - ... - Почему вы молчите? Разве я не прав? К чему эти самопожертвования? Это место, эта школа... вы и впрямь считаете, что все это стоит подобного расточительства вашей жизни? Это смирение с собственной участью... Отрекаясь от себя, вы предаете тех, кто вас любит. Райзел чуть нахмурился, так, словно эти слова причиняли ему боль. Франкенштейн заметил движение, но готов был в этот момент сказать что угодно, только бы стереть с губ Мастера печать его бессловесности. - ...не благоразумнее ли будет позволить себе чуть отдохнуть? Я не хочу, чтобы вы ушли так же, как в прошлый раз, на века, и не сказав ни слова. Я ждал вас 820 лет! 820 чертовых лет я не знал ни того, где вы, ни того, что послужило причиной вашего исчезновения! Несколько жестоко с вашей стороны, не находите? Каждый раз я терпеливо ожидаю ваших объяснений, не осмеливаясь спросить сам... Вам доставляет удовольствие наблюдать со стороны, как я терзаюсь в догадках, лелея тщетные попытки понять вас, причины ваших поступков?.. Неправда. Все неправда, и после ему будет очень больно и стыдно за эти речи, ибо немыслимо роптать на своего бога. Но Франкенштейн продолжал говорить, он давился собственной желчью... - Ты действительно так считаешь? - вдруг тихо спросил Райзел. Франкенштейн, едва не поперхнувшись, заглотил обратно свои слова, затолкнул поглубже рвущийся наружу ядовитый монолог. Он затравленно притих, всматриваясь в лицо Мастера. Что-то странное было в его выражении. Как будто треснули швы кожаной маски, и сквозь них на него глядел кто-то другой. Глядел? Нет. Это был не его Мастер. И даже не живое существо. Перед ним вещь. Просто футляр. Нет, не так - заколоченный гвоздями ящик, а внутри чудовищной силы немерено и всякому запрещено открывать этот ящик, да и вообще знать о его существовании. Запихнули на чердак и благополучно забыли. Футляр. Живой мертвец. И чем дольше Франкенштейн смотрел, тем отчетливей представлялся ему тот Мастер, которого он не знал. Такой, каким он был наедине с собой, как представлялся самому себе до того, как в его размеренную жизнь без всякого спросу ворвался человек. Франкенштейн пристыжено опустил голову. Да, он не хотел быть один. Не хотел вновь ощутить это удушающее чувство, когда Мастера нет рядом. Но... если как следует поразмыслить, что он знал об одиночестве? Ничего. Совсем ничего. А Мастер знал. Более того, он им жил тысячи лет. И эти глаза... Такими глазами смотрят приговоренные пожизненно. Все встало на свои места. Непреклонность Мастера, его почти что детское "не хочу спать" - всего-то нежелание забыть этот ни с чем несравнимый привкус скоротечности, ощущение того, что рядом кто-то есть, и этот кто-то - не только он, Франкенштейн; его постоянно тормошат дети, не давая покрыться мхом, он ежедневный слушатель нескончаемых препираний модифицированного с юным ноблесс, кто-то бегает, суетится, моет посуду... кругом столько удивительных и неопознанных вещиц. Это было так очевидно - все, чего хочет Мастер, так это защитить тех, кого он здесь обрел, эту жизнь, которой был лишен там, в своем большом пустом особняке, что по сути склеп, а не место жительства. Точно так же утопающий хватается за соломинку... Франкенштейн не смел поднять взор. Его лицо горело. Святое небо, как же он был слеп. Прежде чем Франкенштейн смог совладать с непривычными для него чувствами, Райзел вновь укрылся своим безличием. Не глядя на замершего посреди комнаты человека, быстрым шагом он стремительно вышел из комнаты. "Франкенштейн, молодец. Молодец. Ты просто редкостная дрянь..." - мужчина устало опустился на диван. Внутри как будто стало пусто. Кровь медленно остывала. "Высказался? Доволен?" *** Тихо. Так непривычно тихо. А в руках Райзел держал несколько измятый лист. Инструкция. Нет, скорее подробнейший трактат о приготовлении кофе. Франкенштейн писал его несколько месяцев назад, в надежде помочь Мастеру скорее приспособиться к этому новому миру. С тех пор мало что изменилось. Он по-прежнему не мог понять, что надо сделать и с какой стороны подойти к этой странной штуковине, чтобы добиться от нее этого самого загадочного "кофе", которым его временами баловал Франкенштейн, пытаясь хоть как-то разнообразить питание Мастера. На чай рассчитывать не приходилось. Франкенштейн не придет на помощь, как всегда делал это ранее. А эти... ммм... "модифицированные"? Райзел глубокомысленно наклонил голову набок - он ведь правильно произнес это слово? Эти модифицированные человечки, его рыцари, их сейчас также нет поблизости. И человеческие детеныши сегодня почему-то отказались воспользоваться гостеприимством их директора. Какая же это все-таки удивительная вещь - инстинкт самосохранения... Что ж. Большая кнопка. Нажать. Вроде как ничего сложного. *** - Мастер? Он так и знал. И, судя по всему, подоспел вовремя. Франкенштейн выглядел уставшим. Несколько часов добровольного затворничества в недрах своей лаборатории, вопреки ожиданиям, не принесли желаемого успокоения. Скорее, Франкенштейн добился прямо противоположного результата. И неизвестно, сколько еще времени он сходил бы с ума, если бы в какой-то момент не пришло осознание того факта, что Мастер за время его отсутствия запросто мог помереть с голоду возле холодильника полного еды. - Не получается... Райзел произнес это как бы ни к кому конкретно не обращаясь. Он беспомощно топтался с доверху набитой кубиками сахара чашкой и старательно смотрел в сторону, всем своим видом выказывая нежелание признавать, что проиграл какой-то там кофеварке. Впрочем, все еще нерабочий прибор красноречиво намекал на обратное. Франкенштейн прерывисто вздохнул, отмечая на будущее обязательно создать более тщательный алгоритм. - Вы забыли вставить вилку в розетку... - с этими словами он взял из рук Мастера чашку. Их пальцы соприкоснулись. Райзел судорожно отвел взгляд, что не ускользнуло от внимания Франкенштейна. Неловкость. Он также не знал, как себя вести. Мгновение назад Франкенштейн готов был молить о прощении, целовать руки Мастера, но... слова клубком колючей проволоки застряли в горле. - Франкенштейн. Я... - неожиданно заговорил Райзел, но споткнулся, заметив, как дрогнула рука с чашкой. Это его смутило, однако он продолжил. - Мне не всегда удается в достаточной мере выразить то, что я чувствую... Франкенштейн забыл как дышать, с жадностью ловил каждое слово Мастера. - Мне страшно, Франкенштейн, - он говорил очень тихо, почти что шептал. - Порой кажется, что стоит только закрыть глаза... и проснуться уже не получится. И всего этого не будет. Как бы то ни было... то, что случилось 820 лет назад... - Райзел осторожно коснулся его запястья своими пальцами и Франкенштейн испуганно замер. Он понял, что сейчас услышит. - Н-не надо... - одними губами прошептал он. - Я очень виноват перед тобой. Франкенштейн отдернул руку, прикрыл ей лицо. Господи. Сам того не ведая, его Мастер избрал для своего человека самую изощренную пытку. - Мне стоило поставить тебя в известность тогда. За что, за что он извиняется перед ним? - Мастер... "Терпи, Франкенштейн. Заслужил." - Могу ли я... - Райзел запнулся, подбирая слова. Это заминка длилось лишь краткое мгновение, но Франкенштейну оно показалось вечностью, и сердце пропустило удар. Он всем своим существом чувствовал, как над головой замерло лезвие гильотины. - ...рассчитывать на твое прощение? - Мастер, пожалуйста! Райзел умолк, заметно смешавшись. Он не понимал, что сказал не так, и внимательно наблюдал. Франкенштейн вел себя странно - отвернулся от него, неестественно закрыл глаза руками. Его плечи мелко дрожали, как в ознобе. "Все же, красноречием судьбой я обделен..." - печально заключил Райзел, неверно истолковав то, как отреагировали на его слова. Он расстроил Франкенштейна и сам расстроился. Райзел уже хотел было подойти к Франкенштейну, потрогать его за плечо, чтобы как-то утешить, но не стал этого делать. Его человечек силился что-то сказать. Получалось невнятно и скомкано, но Райзел услышал. Одно только слово. "Простите." Франкенштейн повторял его снова и снова, всхлипами выталкивал из груди, задыхался. Но не плакал. Или плакал? Позже он никак не мог вспомнить, этот кусок словно вырвали из памяти. В какой-то момент Франкенштейн почувствовал, как со спины его несмело обвивают чужие руки. Он не сразу сообразил, что происходит; окружающие предметы предательски размывались, однако... мизинец? Франкенштейн непонимающе уставился на него. - Мир? - тихонько проговорил Райзел, уткнув холодный нос Франкенштейну куда-то в область шеи. Губы сами собой изобразили нечто похожее на улыбку. Все-таки, его Мастер порой обезоруживающе мил. Как ребенок. Большой такой ребенок, которому уже не одна тысяча лет. Франкенштейн вдруг понимает, что сейчас, в этих нерешительных и скованных объятьях, он, должно быть, самый счастливый человек на земле. Сплетая свой палец с примирительно подставленным мизинцем, он чувствует, как слабое дыхание едва ощутимо щекочет шею, и в один миг все кажется таким нелепым и похожим всего-то на плохой сон. Союз, всякие Кромбели, двенадцатый старейшина со своими церберами, KSA. Голова сделалась пустой, мысли - густыми, как мед. В данный момент для него существовал только Мастер, его руки... У Мастера худые руки. "Быть может, Мастер недоедает..." - рассеянно подумал Франкенштейн. И тут же с жадностью ухватился за эту мысль. *** Кадис Этрама ди Райзел заинтересованно так прислушивался к движению на кухне. Несколько раз он порывался было принять участие в этом радостном и суетливом действе, но стоило ему только показаться в дверях, как Франкенштейн деликатно выгонял его вон и усаживал на диван. Райзелу оставалось только терпеливо ждать. Судя по всему, Франкенштейн намеревался сотворить нечто особенное. Неплохо было бы, будь это обычный рамен... Но таким он навряд ли будет, учитывая, сколько времени уже с наслаждением убито. По мнению Райзела, это были излишние хлопоты. Ему пришлось бы по вкусу все, что бы ни приготовил Франкенштейн. Впрочем, сегодня он не считал себя вправе лишать своего Франкенштейна удовольствия побаловать его. Этот человек действительно счастлив, отдавая себя ему, такому скучному и древнему как мир. Райзел вздохнул. Они столько времени вместе. А все-таки, каждый раз доставляя Франкенштейну подобные беспокойства, он чувствовал себя очень виноватым. Однако... грешно признать - ему было приятно. И сердце непривычно сжималось от того, что есть на свете хоть один человек, которому действительно не все равно.