Недобрая сказка

Из глубины веков доходят до нас истории о существах, рыскающих в темноте, прячущихся в тенях. О созданиях ночи, хищных и опасных, что охотятся на людей: потому что именно человеческая плоть и человеческая кровь не только питает их, но и делает сильнее. Ещё больше силы даёт им человеческое сердце, душа человеческая; особенно душа ребёнка, не успевшая ещё запятнаться. Невероятная несправедливость! Самое большое зло появляется из чистых помыслов и светлых побуждений; в него оно врастает корнями, из него пьёт соки, пока не выжмет досуха и не оставит лишь пустую оболочку. А когда всё закончится, оно расправит крылья и возьмёт куда больше власти, чем раньше, и даже дневное светило перестанет быть ему помехой. Тогда и намётанный глаз не отличит его от божьих созданий, по праву занимающих своё место в тварном мире; оно может казаться благим и приязненным, но стерегитесь! это всё лишь личина, маска, ложь. Оно не знает жалости, и люди ему – лишь корм и игра. Стерегитесь!.. В истории, что я хочу вам поведать, всё именно так и случилось. А началось всё со злосчастнейшего происшествия, что раскрутило спираль событий, некоторые из коих приобрели вес со временем; но тогда, в ту ночь, это было всего лишь убийство трёх человек - сущая малость по сравнению с делами действительно жуткими, кои творились в ту пору сплошь и рядом. Грабители напали на семью, что возвращалась домой после заката – и рядом не было ни стражи, ни радетельного случайного глаза, чтобы их защитить. Длинный нож прошёл сквозь живот мужчины, жена упала с перерезанным горлом, а ребёнок… что ребёнок? Мазнули лезвием походя, поперёк груди наискось, чтобы не кричал и не бросался, да пошли сбывать награбленное: драгоценное ожерелье из морских камней, полдюжины золотых и серебра две горсти. Богатая добыча! Людей и за меньшее убивали. И мужчин, и женщин, и детей. Вот только слишком большой морокой показалось им проверить, насмерть ли прирезали мальчишку. Стоило бы, стоило! может, нанеси они тогда последний удар, всё и закончилось бы той ночью. Ни жертв бы новых не случилось, ни зла… но уж вышло как вышло. Лежал мальчишка на мостовой булыжной, в луже крови своей и родительской, а сердце всё билось, пусть медленнее и медленнее. О чём он думал в эти последние часы своей и без того короткой жизни – неведомо; но говорят, что когда перед рассветом слетел на его тело ворон, чтобы полакомиться человечиной, он был ещё жив. Слишком слаб, чтобы отогнать от себя падальщика; и кто знает, что чувствовал он, когда клюв начал терзать его рану, куски парнóго мяса отрывая. Известно лишь то, что к рассвету окончательно его глаза остекленели, и стража нашла три мёртвых тела в подворотне, два из которых были уже совсем окоченевшими, а третье – едва-едва. Ворона-падальщика не увидели они, потому что не остался он рядом с трупами. Утреннее светило прогнало его с улицы, обожгло чёрные перья, исторгло из его глотки вопль, что почти не напоминал вороньего карканья; ибо людская живая плоть превратила его из птицы в вальравна, ночную тварь, одержимую чернейшими из желаний. Пересидел день под стрехой вальравн, рождённый из боли, страха и горечи, осознания несправедливости и желания мести, из молодой непродолженной жизни. А когда вновь опустилась на улицы ночь, расправил он крылья – шесть локтей в размахе! – и вылетел в город, в чёрную тишь, в смоляную муть. И толкали его вперёд два движителя, два главных стремления: вновь напиться человеческой крови, набить брюхо человеческой плотью, что дали бы ему силу ещё бóльшую, - и поквитаться с убийцами, со всеми, кто оставляет людей лежать мёртвыми в переулках ради горсти монет. Потому что был он вальравн, тёмное, потустороннее создание – но был он и тот убитый мальчишка, пусть и на самую малость. Две сущности переплелось в нём неотъемлемо: птичья и человечья; и вместе породили они существо, что ни птицей, ни человеком не являлось. Демоническая, магическая тварь! Наделённая особой, страшной силой, но взамен могущая жить лишь под покровом ночи, под сиянием луны и звёзд. День для неё был заказан, равно как и утро; но вечером вылетало оно на охоту, и горе тем, кто не прятался под крыши домов с наступлением темноты! Особенно если этот кто-то имеет привычку таскать с собой ножи и кастеты, лишать имущества добропорядочных людей. Не детское мясо, жёсткое – но и его хватало вальравну первое время. И всё бы ничего… Только долго такое положение вещей не продлилось. Ибо с магией приходит знание, а с силой – желание ещё большей силы; сама тёмная природа вальравна подсказала ему, где найти источник. Сердце ребёнка, живое сердце, отданное ему добровольно, без всякого принуждения, должно было избыть в нём птичью, животную половину. Сделать существом высшего порядка, которые, как известно, ближе не к зверям-птицам и прочим неразумным тварям, а к венцу всего сущего, главному божьему творению - человеку. Человечье искал вальравн, в себя вобрать – человечье; и оттого не страшнее ли он? Когда одинокая тварь ночная себе тепла возжелает живого, жди беды! И беда не замедлит на порог явиться. Огни влекли вальравна, огни представления бродячих артистов, пришедших вместе с осенью в город. Под куполом неба, усеянного звёздами, под свечением разноцветных фонариков показывали те сноровку и умение, что граничили с магией, но ею, разумеется, не являлись. Вальравн многое знал о магии, и не было ничего от неё в том, как люди в цветастых облегающих костюмах глотают огонь или достают платки из ладоней. Но зрелище зачаровало его, зачаровало, как ничто до сих пор: ни лихорадочный азарт охоты, ни вкус людской крови, ни крики лиходеев, враз обернувшихся жертвами; птица видела россыпь блёсток и ярких безделок, а ребёнок… ребёнок был зачарован сказкой. Тем, что происходило там, по ту сторону освещённого круга, куда заказана ему теперь дорога; в мире, которому он больше не принадлежал ни в снах своих, ни в кошмарах. С теми, кто был не его, не его, не его… Но лучше всех были они, трое гимнастов-канатоходцев с улыбками, сияющими ослепительней дневного солнца; но, в отличие от солнца, улыбки не резали кинжально-остро взгляд, не опаляли саму суть вальравна. Они заворожили его, эти люди, заворожили больше цветных фонарей или ловких трюков; но больше всего его заворожил мальчишка, не старше чем тот, чьё тело накормило падальщика и породило вальравна. Он был похож на него, на того, кто истёк кровью на холодных камнях – волосы цвета вранового крыла, небесно-синие глаза; такой синевы не видел вальравн в своей новой полужизни, потому что не видел он ни дневного неба, ни скорлупы яйца малиновки, ни других таких глаз. О, он был прекрасен: гибкий, изящный, весь как ртуть или стальная нить, или вода, быстрая и бурная речная вода. Или птица, дивная синяя птица, пляшущая на канате, красующаяся перьями, приглашающая протянуть крыло, поиграть, пролететь сквозь ночь вместе с ним. Забрать себе. О, как этого желал вальравн! Но не выкрасть его ночным татем, не отобрать у родителей силком; тогда он не будет свой, не будет послушный, не предложит себя сам, открытый, доверчивый. Тут нужна хитрость, нужен умысел; и вальравн был на него способен. Коварная тварь! Тёмным магическим даром воспользовался он в эту ночь, чтобы заполучить себе желаемое. По его молчаливому велению тренькнула верёвка, удерживающая родителей мальчишки наверху, много выше деревянного настила сцены; тренькнула и оборвалась, выдавливая из десятков глоток единый выдох потрясения. И ночь окрасилась криком. Прекрасно! Прекрасно! Что было потом! Шум, суета, сломанное мерехтение фонарей! Осколки, осколки улыбок, осколки света, режущие темноту – и угасающие! И хлопанье чёрных крыльев, хлопанье крыльев до самого рассвета. Которые вернутся на следующую ночь, чтобы окутать вуалью, чтобы утешить сумеречным шёпотом, покойным тёмным покрывалом, что приглушает слова и звуки, а самое главное – приглушает боль. Чёрные перья на подушке, мягкое касание крыла перед рассветом сотрёт слёзы из глаз, утешит, горечь утишит; вальравн терпелив. Каждую ночь он рядом, весь забота, весь ласка; сперва бесплотный дух, скольжение прозрачных теней по углам, неразличимое присутствие. Потом – ночная говорящая птица, друг и советчик, утоляющий скорби хранитель, защитник от мира. Затем – оперённый плоский силуэт, надежные руки, предрассветные сказки. Доверие. С первой улыбкой забрал вальравн юного Ричарда к себе в поместье. Вы спросите, откуда у птицы, пусть и магической, может случиться четыре стены в распоряжении и крыша над головой; но именно так и было. Заморочил своим демоническим даром вальравн разум прежнего хозяина, да и поселился в доме себе по вкусу; а хозяин тот с тех пор прислугой стал, единственным из всей челяди. От прочих-то избавились, чтобы слухов почём зря не шло: всё больше распустили к обоюдному удовлетворению, присовокупив им на добрый путь к положенной плате каплю морока; но кое-кто и пищей вальравну послужил, кого выявил тот нечистым на руку. А там сказать ли, что к тётушке поехал бедолага в соседний город, или что сбежал с украденным… неважно. Не те времена, чтобы людям ровный счёт вести и чтобы дело кому-то было до других, кроме как ради посплетничать; но сплетни – не факел и не меч, злословие держать в узде можно. Пусть идут слухи, зарождаются легенды. Вальравн в безопасности. Не поймать его, не призвать к ответу за злодеяния. Что он? Туман, текущий сквозь пальцы. Сон предрассветный, что в памяти не удержать. Что ему люди… Лишь один человек значение имел тогда, лишь один, о ком вальравн беспокоился: его улыбчивое ночное солнце, его птенчик, его отважная сладкоголосая малиновка. Скоро, скоро пробьёт тот час, когда его сердце очистится от мути и пятен, оставшихся после смерти родителей, когда засияет снова, как живой горячий самоцвет, медово-плавленый изнутри, лучистый снаружи. Когда сам Ричард поднесёт его своему стражу и хранителю, своему наставнику и утешителю на доверчиво раскрытых ладонях. О! Как вальравн ждал этого времени! Ждал и был рядом, прятал в перьях и иногда отпускал полетать по крышам; а то вдруг захиреет маленькая птичка, если негде будет расправить крылышки? Вальравн делил с ним ночь, но тщательно прятал при том свою чёрную суть. Потому что был он хитёр и умён, и знал, что раскрой Ричард правду – и не видать больше его улыбки и его сердца, его света и его тепла, его средоточенной человечности. А значит, таиться, таиться и лгать! Убаюкивать бдительность мнимой добротой и искренней заботой. И тогда… Тогда он будет совсем-совсем его. И он был, и это оказалось даже несложно: доверчивый, наивный мальчишка, который так хотел верить людям и демонам поровну, не знал, что есть зло абсолютное, и подавно уж не подозревал о том, что зло это предательски притаилось совсем рядом, воплотилось в существе, ближе коего и нет никого. Не успел Ричард узнать о жизни больше, просто не успел: забрало чудовище его сердце прямо из грудной клетки распахнутой, трепещущее, восхитительно ласковое и тёплое, предложенное. Впился в него вальравн когтистой лапой, сдавил, ловя последние угасающие биения – и разодрал клювом на истекающие кровью и светом ошмётки! Проглотил, затолкнул в свою утробу ненасытную, принялся переваривать: и алую кровь, и лучистый свет; смех и мечты, доброту и лёгкость походки, умение любить и способность надеяться, идти вперёд и не сдаваться… и веру, веру в лучшее для себя и других. Лишь пустая, лишённая всего оболочка осталась, вальравну неинтересная. Какой ему прок в померкших глазах, в теле без души и улыбки? Пусть идёт куда хочет! Да хоть сгниёт, коль без сердца не сможет жить. Вальравну безразлично. Куда важнее ему, что, разложив свет на радугу и смешав её в единую чернильную муть - так смешиваются в неё яркие краски, лишённые своей обособленности - вальравн смог напитать себя украденной, чуждой силой; черпнуть в ней человеческого и черпнуть магии. Чтобы преобразиться – с лихвой достанет. Ооо, какое то было редкое, изысканное удовольствие – сделать желаемое не только своим, но и самой своей частью! Хмельной мёд, волшебный нектар, небесная амброзия, залог того наивысшего, что обычно существам ночи недоступно! Сколько там осталось птичьего? Всё ушло с рассветом, испарилось с солнечными лучами, было сожжено в огне! Но не опалился впервые вальравн, ибо стал он больше, чем вороном, и больше, чем тварью – в накидке из перьев стоял у окна тёмный рыцарь, рыцарь человеческой стати, облика благородного и приятного глазу; а за окном наливалось синевой небо, насыщенной синевой крыла сойки. Впервые видимое вальравном дневное небо, которое теперь тоже было его – и в нём он обнаружил ту самую синеву, которая поманила его когда-то из-под полукружия чёрных ресниц. Ту самую, что он увидел бы в зеркале, отрази оно его теперь; ту, что будет существовать лишь для людей, его окружающих, среди коих он найдет теперь место. Успокоится ли он на том? Не верьте! Не верьте, если кто-то вам скажет, что можно пригубить чужой души и на том остановиться! Вальравн, тёмный рыцарь на вороном коне, вышел на солнечную дорогу, на дневной путь! Он может быть где угодно, когда угодно! Бессмертный, закутанный в мрак и тени, как в плащ, он может проезжать под твоими окнами, и ты не догадаешься повернуть голову, определить в знатном господине злобную тварь! Стерегись! Стерегись! Он рыщет в поисках новой жертвы. *** Год ли прошёл, два ли… Вальравн нашёл себе следующего питомца. Уличный пацан бездомный, босота. Всё те же синие глаза, всё та же сажа волос. Ухмылка вместо улыбки, жёсткие пальцы, весь – ногти, кости и зубы, волчья щетина и прижатые уши; и сердце, верное сердце, жаркое до алых углей. За его спиной была та, кого он привык защищать, та, что его породила: у людей обыкновенно так бывает, что кровные узы крепче некуда, и много приходится класть усилий, чтобы их заменить. Пришлось поработать и вальравну. Первым делом он освободил мальчишку: разорвал связи, устранил тянущий его назад груз; зачем тому якорь, зачем бесполезный хомут на шее? Зачем, чтобы был ещё чьим-то? Вальравн не потерпит! Отберёт, оторвёт ненужные части, вышвырнет их на помойку – а остальное оставит себе, заберёт себе преданность, ему не принадлежащую. Прельстит куском хлеба и служением, ибо это то, чего хотят такие вот маленькие солдаты, дети нищеты и войны; и шёпот, шёпот, полнящий ночи до краёв, и шелест плаща из перьев – слышите, как они шуршат друг о друга, ниспадая до земли каскадом, укрывая снова? Гордость вальравна: собственный сорокопут, по ошибке названный Сойкой, нанизыватель вредных букашек на колючки! Вот только вместе со стальным стержнем вкупе шла неподатливость; Сойка не слушал шёпота, чурался ласки; во взгляде его сквозила подозрительность, и он всегда был свой собственный, всегда. Вальравн был терпелив, он умел ждать и умел таиться, умел становиться елейней масла и тоньше смазанного ядом лезвия. Он говорил тихо и ступал мягко, даже если его внутренности скручивало в узел от желания просто взять, забрать то, что причитается ему по праву. Два года лжи, два года масок, два года благородных дел, два года, чтобы укрыть крыльями от всего мира, чтобы запутать в паутине, свить кокон и растворить в себе. Два года! И все впустую. Заподозрил Сойка неладное. Увидел истинное лицо вальравна сквозь маску, сквозь ложь, сквозь напускное благородство. Заметил, что не бывает оно – таким. За несоответствия зацепился, за щели в почти идеальной личине, за заусеницы и зазубрины; разодрал пелену, разорвал, выпутался, оставляя лоскуты кожи! Сбежал! Сбежал сорокопут вальравна. Сбежал. И не было проку гнаться за ним, возвращать обратно: сердце его потеряно навеки, и не вернуть его ни магией, ни словами, ни мороком каким. Неблагодарный! Пусть пропадает пропадом! Не вальравна – так ничей! Недолго свободная, безвальравновая жизнь Сойки продлилась. Жестокой, беспощадной рукой была выдрана из гобелена человеческих судеб. С нитями торчащими, с лохмотьями. Для того даже приближаться к нему не пришлось – и через десятки миль влияла на распорядок вещей злая воля вальравна. Магией он обладал для того достаточной, и достаточной холодной жестокостью; и даже не своими руками со свету он Сойку сжил, а чужим оружием. Потеря времени, потеря сердца. Но хуже всего – ущерб для гордости. Думал вальравн, что всё ему под силу: любого человека на свою сторону переманить, любую действительность под себя промять. Что на ошибки он не способен, не способен и на провалы; что всё всегда будет у него получаться. Но как бы не так! Случай с Сойкой научил его потере и научил поражению, научил, что даже он не сможет получить всё желаемое, ни сразу, ни потом. Вот так на него обрушилась реальность! И поделом бы ему все его душевные терзания, все тревожащие его разум мысли о собственном несовершенстве, если бы Сойке не пришлось заплатить за них жизнью. Не дорогая ли цена вышла за муки бесчестной твари? *** Третий мальчишка пришёл к нему сам. Даже искать-выбирать не пришлось: всё как по мерке - и возраст, и облик. Любопытство его приманило, то самое любопытство, что сгубило кота; а ещё сочувствие, умение сердца за других болеть. Вырос он на сказках, сказках чудесных и сказках страшных, а пуще всего – на тех, где злые создания были не порождениями тьмы и всего дурного, что в мире есть, а только лишь холода и одиночества, неизбывной горечи, чужого предательства, отсутствия родного плеча. Прекрасные, непонятые, вынужденные прятать свою боль под блестящими, отражающими поверхностями или непроницаемой чернотой. О них размышлял Тимоти в тишине библиотеки пустыми днями, и в спальне своей ночами, не менее пустыми. О них, и об их тяжкой доле, о том бремени скорби, что им доводится влачить, от людей запираясь. Ни на минуту не верил он, что в сказках голословные выдумки лишь, плоды неуёмной фантазии. Сличал истории, собирал по крупинкам знания, отделял зёрна от плевел – в этом он был хорош, ох как хорош! И да, он действительно пришёл сам, вычислив нечеловеческую природу вальравна. На порог заявился, от прошлой жизни сбежав, потому что был в ней никому не нужен – или только думал так; но не всё ли равно, коль действительно в это верить? От бесполезности своей уставши, пришёл он к вальравну, к тёмному рыцарю; вдруг улыбнётся удача, и тот его к себе допустит? Будет сперва циничен и мрачен, в скорлупе сердцевину мягкую пряча, шипами расщетинившись. Ибо доверия к людям не имеет он; откуда бы? Коль от других в этом мире отличен, то жди беды! Мир тебя отторгать будет, с гноем и муками, коль под него не подстроишься, не согнёшься и не сломаешься: а если и того не можешь? Как не сможешь спилить у себя крылья, что на суд чужой зависти обрекают, или глаза золотистые выколоть, если с ними родился. Об ужасной участи существ инаковых думал Тимоти, за них скорбел, их горестями проникался. Быть не может, что злобен вальравн! Он мстит за невинных, ворам и разбойникам кошмар и наказание, он благороден, он движим чистейшими помыслами, кои даже тяжкая его доля не испятнала! А что ребёнков себе забирает, так то ерунда и поклеп, мало ли чего люди кажут; так и Тимоти самого чуть колдуном не прозвали когда-то за учёность и сидение над книгами. Ещё немного, и в жертвовании младенцев его бы уличили! Невежество то, и не более, стоит ли слушать. Ох, а ведь стоило бы к легендам прислушаться, принять на веру молву в этот раз, стоило бы. Не в те сказки Тимоти верил, чернейшество зла не признавал – зря! Ибо не всё зло из чужих дурных поступков рождается, возвращается к подлинному обидчику – да и тогда его прощать не след, ведь мерзость мерзостью останется, из любых побуждений сотворённая; но тут и вовсе случай другой. Не было у вальравна ни мягкости внутренней, ни теплоты, ни сочувствия; ничего людского в нём не было, кроме облика теперь, и то из чужих сердец выращенного. Жаль, не знал об этом Тимоти, и предупредить его было некому… Осторожным с ним был вальравн, сперва своему везению не поверив: и впрямь, где это видано, чтобы жертва сама на корм шла, олень на ружьё выходил, заяц в пасть волку прыгал, рыба в руки плыла? Но яснее некуда потом стало, что нет здесь подвоха; мальчишка и так весь его, добровольно сердце отдать готов, только не откажись, прими да воспользуйся. Кто-нибудь и отказался, быть может. Вверенное принимать, поганить, над доверием чужим насмехаться... Но не вальравн, не вальравн! Кого другого бы тронула мальчишеская забота и привязанность беззаветная, но не его, не его! Ему лишь потому они в радость, что стараться не надо желаемое получить. Ни шёпота ласкового Тимоти не досталось, не умасливаний, ни перьев мягких, ни ходьбы на цыпочках, ни волшебных иллюзий. Только когти, сквозь рёбра-прутья клетки грудной проросшие! Ломающие хрупкое, выскребающие изнутри нежное, паутинкой нервных жил перевитое, как кружевом ажурным тончайшей работы! Чудное творение природы! Что прикоснуться-то… глянуть нельзя, дыхания не затаив! Ибо найдётся ли ещё нечто, столь же искусное, столь замысловатое, мерцающее загадочно и дивно из-под филиграни цветом горячечного румянца, ветреного заката и розовоперстой зари? Нет другого такого! И его теперь тоже нет; смялась филигрань под тисками, порвано кружево нервов, течёт сердечный сок по когтям, капает на холодные плиты; вальравн его языком ловит, ухмыляется сыто, на тело у ног своих не глядя. Взял он уже своё, а что с прочим будет – снова не его забота. Был ли жив Ричард без сердца? Кто знает, кто знает. Да и без сердца-то разве жизнь? А вальравн, себя вдоволь насытив, ещё бóльшую силу получил! Новые желания его снедают, ещё неуёмней! Теперь не только ребятишек беречь след; вальравна уже иная жажда мучит! Берегитесь его, берегитесь! Ибо сердцами, пусть даже со спросом взятыми, себя сердечней не сделаешь! Ни на чуточку! *** Времени много прошло. Набрал вальравн мощь такую, что не было ему равных на многие земли округ; встречался он и с иным существами, что человеческому миру не принадлежат, и страх им внушал неизмеримый. Ни от кого не отступал он! Даже прочих созданий тьмы на своём пути не терпел, в прах развеивал без разбору. И получить мог едва ли не всё, что пожелал бы. Завидная участь! Да не столь и завидная, как казалось. От пресыщения ли своего, от вседозволенности ли – но стало вальравну скучно. Чего-то иного захотелось ему, чего-то особого, что до того не отведывал. В голове перебрал он дела и занятия, что хоть отдалённо удовольствие сулили; но мало что не успел перепробовать до сих пор, а прочее не привлекало его вовсе. И всё же созрел у него замысел, как развлечь себя впечатлениями новыми, дотоле не испытанными. Решил вальравн с человечьей женщиной возлечь, в облике рыцаря себя потешить. Раньше-то ему такое недоступно было, сама мысль отвращение вызывала – чтобы с людьми да вытворять такое! Даже звучит пакостно, не то что выглядит. Но время прошло, и облик его не птичий теперь; ночь с человеком провести – ещё одно утверждение магии и силы его, победы над природой своей животной и демонической, дважды изменённой. Триумфальный венец, сладкий плод запретный, что даётся лишь за труды тяжкие – за обман и лицемерие. Да и чего не вытворишь от скуки… Долго он присматривался, выбирал себе кого по нраву, чтобы годящей была: привык себя всем лучшим баловать, так и здесь от привычки не отступил. Ведьму себе нашёл, что чудо как хороша - с таковой и царю, и богу снестись не зазорно; род она издревле вела, глубоко корни семейного древа её проросли. Ох и горделива она была! Красоте своей и уму цену знала! О ней в сказаниях народных говорили, как о Жар-девице, Премудрой и Прекрасной! Непросто заполучить себе такую! Но после Сойки никто ещё не сумел вальравну воспротивиться; ведьма та и смогла бы, может… знала она, кого на порог принесло, знала и как его отвратить. Но не захотела. У себя приняла, обласкала. Отдалась на ложе шёлковом, гладила чёрные перья, целовала… Послушной была, любое желание предвосхищала, только бы гнев вальравна не навлечь; а когда пресытился он ласками, медовой росой напоила. Разнежился вальравн, рассторожился… а она и за порог! Поминай, как звали! Спохватился вальравн – где же девица дерзкая делась? А она далёко уже. Магией-то достать её – раз плюнуть, да только зачем? Лень на ведьму тратиться, пусть бежит; никакого проку с неё теперь уже нет. Если искушение снова располыхается, как огонь из едва тлеющих углей, пеплом присыпанных – другую себе разыщет, неиспробованную, чтобы желания свои утолить. А эта к чему ему? Да и действительно, о чём вальравну тревожиться? Чем ему девица помешать может, пусть даже обладает она знаниями и уменьями, что иным неподвластны? Что она против вальравна! Как лёгкое дуновение зефира против грозы яростной или бури, что небо и землю терзает; как нежный росток, едва сквозь землю пробившийся, - против сапога тяжёлого, железом подкованного. Какая в том может быть ему опасность! Во всём прочем он беды и заподозрить не мог; той беды, что иные назвали бы ответственностью, но для тех, кто без любви своей и ответной берёт беспощадно – лишь неизбывная то досада, прискорбное невезение. Вы, должно быть, и догадались уже, о чём я речь веду: о плоде того, что должно свершаться лишь по согласию взаимному, и никак иначе; о завязи нового существа живого, что в мир спустя девять месяцев придёт. Знал вальравн, конечно, что бывает такое; но между людьми лишь, а от порождений тьмы женщины человеческие не несли до сих пор. Не слышал вальравн о подобном, а значит, и не было. О чём беспокоиться? Не знал вальравн, что сердца мальчишечьи настолько приблизили облик его внешний и внутренний к людскому, что стал он и к продолжению рода способен. Другая, быть может, дитя от создания ночи и не выносила б; но не ведьма-чаровница, ибо знала она множество способов, как жизнь сохранить, даже начатую едва. Дитя насильника своего в чреве почуяв, не стала она о том жалеть. Знала она наперёд, что сыну ей предстоит дать рождение, воспитать и обучить, передать тайные знания. И что непростое это будет чадо: от таких матери и отца простыми не рождаются. Будет в нём сила особая дремать, коя многое миру дать может, но многое и взять от мира. Огромная честь такого сына растить, но и взыщет это с родительницы по-особенному! Потребует уловок и умений, что другая бы ребёнку дать не смогла; но не зря ведь вальравн её выбрал? Непревзойдённой она была даже среди подобных ей, несравненной. *** В отдалении от взглядов человеческих, в тайном своём убежище металась ведьма в горячке, и поддержать её было некому – ни воды подать, ни лицо измученное омыть от испарины; но и сама она справилась с испытанием, что рано или поздно выпадает на долю многих женщин – справилась в одиночку. Спустя два солнечных цикла произвела она дитя на свет синеглазое, зашедшееся сразу же криком. Требователен был тот вопль и пронзителен, но самая странность не в том, а в ином заключалась: с полным ртом зубов младенец родился! Да таких белых, да крепких, да острых, что страшно к груди прижать, молоком поя материнским! Ох и настрадалась с ним ведьма… Но всё равно ведь дитя любимое, пусть нежеланное. Выпестовала, выкормила, свою кровиночку, что рос не по годам, а по дням или часам даже. И смышленый же был! Всё ему просто давалось, даже магия, матери его неподвластная. И тело его не совсем человечьи приметы казало: раны на нём заживали, как лёд затягивает полынью на крепком морозе, и ловчее он был своих сверстников, и сильнее – да что там сверстники, среди взрослых мужчин равных ему не нашлось бы! Был бы он светом очей, гордостью материнской, если бы от отца природу свою значительно не унаследовал. Кто не мечтает о дитяте, что прочих во всём превосходит? Но к уму и сноровке ещё кое-что шло довеском: натура у него была не мёд и не сахар. Норов свой жестокий он являл легко, скор был на расправу. И гонором обладал изрядным. Говорят, от природы дети чисты и невинны, но не таков сын вальравна, щурок злоехидный! Печать на нём с рождения лежала, что грехом его отца была; и носил эту печать воронёнок глазу невидимо, но и сомневаться в её существовании не приходилось. Заноза, колючка! И всё ж не только лишь отродьем демоновым был воронёнок; был он и сыном человеческим, человеком наполовину, и притязаний на него силы тёмные не предъявляли. Волен он был свою дорогу выбирать, на развилке стоя; и за эту его двойственную сущность уцепившись, начала мать его добру учить, совести и справедливости. Над слабыми насилия не совершать, а защищать их, против злоумышленников бороться, душевное благородство проявлять и в словах, и в поступках. Ибо можно достичь блага людей, что тебя окружают, и блага своего, творя дела добрые, мировому порядку угодные; и впитывал мальчишка её наставления терпеливые, с неохотой, но впитывал; и стал следовать им потихоньку, силу свою добродетельно прилагая. Пусть слова матери и на неблагодатную почву падали, неплодородную и каменистую – а всё ж не та земля, чтоб ничего не родить. Проросла в нём отзывчивость, и против совести шёл он всё реже. Зарёй материнских очей стал! Своеволие и непокорность из него она наставлениями не выговорила, но и к лучшему то: смирение и послушание для тех лишь, кто слаб али неразумен. Не про воронёнка так будет сказано, не про него. Вечерами долгими, когда наставало время историй, равно чудесных и правдивых, у жаркого огня сидючи, задавал воронёнок вопросы; и много было вопросов тех, но среди них один звучал всего чаще. Просил полукровка рассказать об отце своём, и просьбы становились всё настойчивей. Отговаривалась мать сперва, байками отмолвлялась – но не смогла держать вечно сына в неведении, судьбе противясь, участи его неминуемой, кою даже она отвратить не умела. Рассказала однажды, пусть не всё – но самое главное… Загорелся воронёнок жаждой мести праведной. Собственного отца со свету сжить вознамерился: не пристало чернейшему из существ землю топтать, творить всё что вздумается! Пусть никто не мог до сих пор дать укорот нечестивцу – разве и сын не сможет? Магия частью передалась ему с кровью отцовской, ведьминское колдовство её собою дополнило; если не он, то кто? С мыслию этой ещё глубже в учение он погрузился, науки постигая и упражняя тело. Видела мать, что он задумал, отговорить пыталась; страшилась того, что вальравн сильнее окажется. Десятки лет тот прожил, человеческой плотью питаясь, мощью обладал немыслимой, а ещё мудростью вековой, опытом, коему равных нет. Куда с матёрым вороном мериться воронёнку? Погубит себя ведь, погубит! Не к добру ему правду поведала! Да ложь прямая для ведьмы запретна… что тут поделаешь? Мыслей своих отцеубийственных полукровка не оставил. Что ему материнские воспрещения? Покинул он её, пусть и с благодарностью, сразу по достижении осьми лет, как только посчитал себя к тому готовым; взял он с собой дедов меч, что из поколения в поколение в их роду передавался; ибо чем тварь сражать, как не священным оружием? Кому меч боле всего пригодится, как не последнему в цепочке поколений, на великий бой выходящему? Два года отца своего воронёнок разыскивал! Расспросами искал, а кроме них - магией и сокровенными искусствами, коими владел в достаточной мере и превосходном количестве. Пока не обнаружил того на исходе зимы в замке, затерянном в лесах, где вальравн в тишине и отдалении от жилища людского осваивал накопленные годами древние магические знания, могущество наращивал своё. Замыслил он недоброе, тёмные мысли в его голове роились! Темнее ночи самой: да и каким ещё быть мыслям у демона, из полумёртвого тела рождённого, мясом людским вскормленного? А силы колдовской у него, как поминалось уже, доставало к тому времени и без учения с лихвой. Отпрыска своего за три лиги почуять – так точно. Поразился вальравн, сперва собственным ощущениям не поверив: не ожидал он, что дитя у него объявится нежданно-негаданно. Дело просто неслыханное! Заподозрил даже, что обманка то, искусно составленная… но кому под силу демоническое чутьё обмануть, что на родную кровь взволновалось? Невозможно! И впрямь ведь сын; вспомнил тогда вальравн ночь с ведьмой усладительную и пожалел, что не догнал беглянку, не убил до того, как развился плод в её чреве нежеланный. А был он нежеланным вальравну, тут конечно уж. Это людям дети – продолжение рода, наследники. Возможность себя в мире хоть частицей какой удержать, вещественный след оставить, огонёк новый от своего огня зажечь; да и сама природа велит жизнь давать, восполнять то, что унесено было погибелью, распорядком естественным. Но вовсе не так дело у твари ночной обстоит! И без того он бессмертен и вечен, ни к чему ему своя кровь в чужих жилах. Только соперника растить… зачем? Да и не заложено заботы об отпрысках в тварях подобных, ибо отпрысков тех быть не должно. А значит, и чувствам отцовским взяться неоткуда. Так что замыслил вальравн ошибку свою исправить и убить сына; пусть сего не случилось давным-давно, в самою тому подходящую пору - так и теперь наверстать не поздно ведь. Вряд ли время было упущено: чего мальца бояться? Неужто тот чем-то навредить ему сможет? Ему, вальравну! Обернулся тёмный рыцарь вороном, из замкового окна вылетел и навстречу сыну устремился. В несколько взмахов крыл управился, к магии самую малость прибегнув. Расстояния ему все – рукой подать, каким бы далёким путь для всех прочих ни был. Ещё один знак превосходства вальравна, знак, что высшим существом его клеймит! Не видать ему сегодня поражения, знает он. В себе уверен, урок Сойки позабыв; неудачи в его памяти не осталось. Краткий полёт свой завершив, перед полукровкой на землю он опустился и враз в полный рост вырос, снова из птицы в человека обратившись. Перья яростным вихрем вместе с обрывками мрака фигуру на мгновение ока окутали, да и спали в никуда, людской облик под собой обнажая, вполне заурядный и взору вместе с тем приятственный. Вот так отец и сын впервые друг друга увидали: один другого со своими представленьями сравнивал, а тот в ответ взглядом мерил оценивающим, коий для незнакомцев обычно приберегают; а впрочем, незнакомцем ему сын и являлся. Узрел мальчишка, что отец его велик и страшен, и видом весьма грозен, хоть и в человечьей сейчас ипостаси находился. И сила от него исходит неизмеримая, неодолимая – мурашки по коже. Но не убоялся воронёнок, ибо к такому он и готовился; а то и похуже чему, повыше да почудовищней. А у вальравна презрение из глазниц вместо со взглядом сочилось: уверился в том, что схватка несложной будет. Даже одного оборота малых песочных часов не продлится! Да чего уж там… и песчинка упасть не успеет, прежде чем вырвет он сердце из груди своего сына, как это с Ричардом и Тимоти когда-то проделал! Страшное, страшное задумал! Когти навострённые, рука набитая; ни жалости нет, ни сомнений. Что ему помешать теперь может? А воронёнок смело взгляд отца оценивающий встретил, своего взора не отвратил. Обнажил дедовский меч, тем показывая, что не в семью пришёл проситься и не за отцовской заботой. Всё, что желает он – без следа уничтожить тварь, что над матерью поглумилась, землю освободить от пяты врага коварного, нечестивца и обманщика! Встал в стойку боевую, приготовился сам и чары свои приготовил, что ему от отца достались и от матери. Не дастся так просто! Своего достичь вознамерился твёрдо! Тишина царила на дороге лесной, тишина, что едва ударами сердца прерывалась. Три биения пульса длилась она, три биения пульса и не боле. А что стало с нею потом! Вспышкою молнии, громовым раскатом, стремительным порывом ветра устремились противники друг к другу! Словно две могучие стихии сцепились! Сталь против когтей, демоническое колдовство против чар полукровки! Ярость и натиск, гнев и буря, мастерство телесное и магическое поровну! Сцепились и закрутились вихрем шальным, в уязвимое целя, достать изловчаясь, ранить смертельно! Кровь родную пролить, ненавистной ставшую! И сперва было не понять даже, кто кого одолевал в схватке, что казалась вальравну столь неравной. Силён оказался мальчишка, силён. Не было у него опыта того, что у вальравна, и колдовства накопленного, и сердец съеденных – но от ведьмы он был рождён, саму судьбу заклинавшей, а это дорогого стоит!.. Но сколь бы ни был он для своих лет силён и умел, начал его вальравн превозмогать. То кромешным мраком окутает непроглядным, безвоздушным, то туман нашлёт такой плотный и тяжёлый, что в горле комом застывает, душит, то клинки призрачные призовёт, кои вместе с кровью саму жизнь выпивают, в тело воткнувшись. Усталость мальчишку сковала, двигаться вольно не даёт; руки и ноги словно свинцом налились, поначалу расплавленным, а после застывшим. И меч дедовский он уже едва поднять способен, и чаровство материнское истаивает, подводит – до донышка его почти израсходовал. Изнурён воронёнок, и всё, с чем на битву он шёл, истощилось. Праздновать победу вальравн готовится, глазами сверкает в предвкушении! А и есть от чего! Думает он, что сердце сына пожрав, он мощь свою в разы увеличит! Если сердца людей обычных сделали из низшей твари едва ль не венец бытия, то что сказать о том, кто чуть не на равных с вальравном сражается? В ком течёт его кровь, и кровь ведьмы великой? Удивительной ценностью сын обладает; понял теперь это вальравн. Раньше б догадался – и по собственному бы побуждению зачал и вырастил; но откуда знать-то ему было, что дать ребёнку жизнь способен? Да и чего гадать о возможностях упущенных, жалеть, на голову пепел сыпать! Подумаешь… теперь-то всё равно пришёл мальчишка, на самый порог притом, как Тимоти когда-то – протяни руку да бери. И беспокоиться ни о чём не надо, хлопотать, воспитывать. Всё за него ведьма уже сделала, даже редкую магию в жилах того взрастила, коей теперь напитаться можно, к своей приобщить. Вот ведь везение! Занёс руку демон для последнего удара, когти на пальцах отрастил! Пощады у него сын не просит, в глаза всё так же дерзко смотрит – но понял уже, что схватка проиграна, что слишком много на себя поставил; в себе уверен был без всякой меры, и вера та не оправдалась. Последний час его пробил, последний час жизни нерастраченной, едва початой! Ухмыляется вальравн! Близится, близится пора истинное могущество обрести! Вонзил он острые когти свои в тело сына, меж рёбрами пальцы пропустил; нащупать за ними желал сердце живое, бьющееся пока, магии полное! Шарит, рвёт плоть лёгочную в клочья, кровью руки свои обагряет, траву окропляет алым, горячим. Ищет сердце в груди сыновней, ищет!.. Ищёт, ускользающее призрачно, пустотой подменённое; неужто в пятки от страха ушло? Но нет, должно оно быть на месте, уже близко, так близко! Каким оно будет – драгоценность, коей подобия нет ни на земле, ни на небе? Сердце потомка величайшего из демонов и величайшей из ведьм? Уж точно невероятное что-то! Два прошлых ему не чета! Предвкушает вальравн, облизывается, грудную клетку когтит, рёбра изнутри выскребает. Ищет он, ищет… и ищет… Но вместо сердца тёплого, что нащупать ожидал, совсем иное находит! Лишь кусок чёрного стекла вулканического в груди у сына обнаружил! Шар обсидиановый полированный, глянцевый, в коем ни магии, ни чувства! Твёрдый он и холодный, не мерцает внутренним светом и жизнью не пропитан; совершенно бесполезен вальравну! Не чуял демон разочарования такого, не ожидал насмешку встретить на месте возложенных надежд! Растерялся на мгновение. Замер в досаде, возмущением заклокотал… Тут-то и собрал воронёнок все силы, что остались ещё, всё магию, что растратить не успел. Извернулся на когтях, его грудь пронзивших, мечом размахнулся – и отсёк противнику голову! Страшно закричал тогда обезглавленный вальравн! Вернее, голова его закричала, обращаясь с посмертием в птичью из человечьей, застывая в облике не людском и не животном, а где-то посередине. Откуда ни возьмись, пухряные чёрные клочья облеклись в плоть, поднялись в воздух, россыпью беспорядочно закружились; тело руками судорожно всплеснуло, что на глазах крыльями стали, - да на дорогу и повалилось недвижимо. Только перья ветром ворошило, что опускались медленно на землю, с корнем выдранные... да и всё на этом. Смерть, которую призывал вальравн так часто союзницей, сама его теперь нашла, против него обратилась! Конец демону настал, ночной твари! Радуйтесь! Радуйтесь! Нет опасности больше, повержено зло! Хоть и цена за то была заплачена немалая. Едва дышит сын вальравна, после схватки измученный; кашлем заходится, кровью в дорожную пыль истекает. Мучительной судорогой с головы до пят свело; другой бы мёртв на его месте был уже, с грудью вот так развороченной – но он держится, будущее из рук выпускать не желает. Не сейчас, не после победы такой! Глупо умирать, когда враг повержен уже лежит у ног твоих! когда чествоваться готов победителем! Ну уж нет, не сдастся теперь воронёнок, раз уж раньше того не случилось. От раны своей непременно оправится, только время и отдых дай; матери своей благую весть донесёт, что страданья её отмщены и можно не бояться боле. Закончена битва, и в его пользу закончена; кто до него подвиг совершал, подобному равный? Есть чем годиться полукровке! Медленно на ноги поднялся он, с трудом дыхание переводя. Смерил мутным взглядом тело мёртвое вальравново, что в двух частях неподвижно валялось - да проковылял мимо, на меч опираясь, чтоб себя при ходьбе удержать. Случится вдруг встать на колени – и не распрямишься больше; в другой раз так не повезёт. Нужно держаться! Сознание ускользающее в стальном кулаке сжимать, дыру в груди затыкать ладонью. В замок герой теперь направлялся, чтобы в нём ночь скоротать да подлечиться; там и можно свернуться клубком в безопасности. Не на лесной же тропинке зверям на потеху? Дорога долгой вышла, а изувеченному – и подавно. Уже солнце краем своим горизонт целовало, о верхушки деревьев отираясь, когда воронёнок замка достиг. Нашёл он там и кров, и пищу, и постель мягкую, на которую попорченное тело своё можно опустить; и даже травы и снадобья нужные, чтобы рану должным образом обработать. Остался он под той крышей на дни длинные, ночи нескончаемые: восполнить нужно было утраченное всё, прежде чем в обратную дорогу пускаться. Уж больно уязвимым он стал – любой разбойник или солдат с ним справится, верх возьмёт, как он сам над отцом своим. Вот уж иронично бы всё обернулось: вальравна сразить, но от руки человеческой погибнуть! Не бывать такому! После всего – не бывать! Так что позволил себе воронёнок покоем мимолётным насладиться. Тем более, припасов в замке достало бы не только ему, а и сотне людей; да не на дни, а на месяцы. Но не только лишь кров и пищу, да настойки лекарственные в замке он обнаружил. Успел прежний хозяин сверху донизу обиталище своё под себя обустроить, самым нужным для себя заполнить. Были там и свитки, над которыми он работал, все его записи, все его планы. Сжечь собирался воронёнок нечестивое то знание, сжечь не глядя… Да любопытство разобрало. Не на службу себе поставить тёмные силы, что в кровь и смерть корнями врастают, так хоть их суть выведать в точности. Лучше предостережённым быть, чтобы с ними потом бороться! Кто знает, когда пригодится? Так что заглянул воронёнок сперва одним глазком в написанное, потом другим… А затем и вникать начал. Открылся ему великий план, которому вальравн последние годы следовал, к воплощению коего стремился. Возмездие собирался учинить для злоумышленников, что мирных людей беспокоят ночами, деньги и жизни отнимают. Для всех и разом, чтобы очистились улицы городов страны оной, да не только оной, а и соседних. Всё прошедшее время вальравн к благой цели свои помыслы направлял! Ибо не только птицей-демоном он был, не только тварью ночной, злобной, не только колдуном-обманщиком и людоедом, что солнечному лику вызов бросил. Был он ещё и тем человеком, из плоти которого родился магической бестией; жаждущим правосудия и возмездия человеком. На самую малость – но был; и эта малость стала движителем его помыслов, стержнем тем, на коем чёрная сущность его обращалась. Раскаялся тут сын вальравна, что мать свою он послушал, в злоучастие отца поверив. Да воплотись такой план в жизнь, сразу же тьмы и страданий в мире поубавилось бы! Насколько бы стало жить проще людям обычным, что силой чар не владеют и защитить себя возможности не имут! Магии на задуманное нужно значительно, но разве не стоят те малые жертвы, что принесены в угоду цели, всех людей, которых можно будет ими спасти? Текла в жилах воронёнка кровь вальравна, мешалась с ведьминской. Густая, кипучая, для чар сытная – не кровь, а ихор! Кто ещё подобным похвастаться может? Нет никого! И хоть недоставало пока у него мощи на выполнение плана, понял мальчишка, что только сам-один теперь в силах задуманное отцом осуществить, достичь блага всеобщего. Только время на то нужно. И знания копить, и чары. Тем он и собирался заняться теперь, мысли о матери в сторону отметая – раз лгала она ему о черноте помыслов вальравна, с чего он теперь перед ней отчитываться должен? Пусть остаётся в неведении! А то помешает ещё… никак нельзя допустить такого. Ибо обязан он завершить начатое; долг перед отцом и миром теперь на его плечи лёг. И решил воронёнок его исполнить исправно – ради всех, кому защита нужна, ради всех, кто пострадал когда-то или ещё пострадает. Достойная цель! не из последних! И всё же миру поостеречься бы стоило. Потому что есть закон природный, что до сей поры не нарушался ни разу. И удастся ли однажды воронёнку порядок вещей переиначить, неведомо. И закон сей вы, полагаю, уже от кого-то и до меня слышали. Я вам напомню лишь, как он звучит – и узнаете сразу. Вот он, в самом низу к истории этой присовокуплен, письменными буквами. Глядите: Убийца вальравна сам становится вальравном. И на том истории конец ли? Кто знает.