Исавель

Голос у Исавель чистый, нежный и мелодичный. Как журчание чистейших родников на Арадонских горах. — Сегодня, — говорит юная императрица, нарочно растягивая гласные и почти равнодушно разглядывая браслеты на хрупких запястьях, — мне было видение. Мы должны провести обряд, — и смотрит пронзительно и настойчиво. Сидит на мягких подушках девушка тоже почти расслабленно, и только неестественно напряженная спина позволяет заметить это «почти». Антинох, главный жрец Арадона, в видения своей госпожи не верит. Они если и сбывались, то лишь благодаря таланту окружающих ее людей, но никак не благодаря пророческому дару повелительницы. — И что за обряд? — устало спрашивает старый жрец, со вздохом распрямляясь. Ему не особо интересно: капризы императрицы редко отличаются многообразием, а спина ноет все сильнее, и, быть может, сейчас даже лучший лекарь ему не поможет. Исавель, на его взгляд, просто разбалованная девчонка, и вряд ли на этот раз она потребует что-то большее, чем очередной праздник или карнавал... Когда Исавель выпрямляется с хищной улыбкой на тонких губах, Антинох смотрит на нее почти с ощутимым ужасом и, наверно, отвращением. Но повелительнице все равно, что чувствует старик, как все равно, что он едва ли не отшатывается. Она смотрит прямо, требовательно, жестоко. Слова отказа почти срываются с губ, но взгляд девушки — ледяной, уверенный, приказывающий — останавливает его. Что же, вряд ли это сколько-нибудь повредит репутации правящей семьи, а народу всегда хочется зрелищ.

***

Оскопление проводят быстро и четко. Двадцать пять мужчин выбранных в жертву, ах нет! удостоившихся чести быть жертвами обряда, который принесет победу в будущей войне. Двадцать пять столбов, руки мужчин намертво привязаны к ним так, что из-под веревок на запястьях сочится кровь. Палач и трое его помощников, обряженные сегодня — и это веселит Исавель безмерно — в одежды священнослужителей, действуют так слаженно, что можно было бы залюбоваться их четкими и скупыми движениями. Один удерживает корпус жертвы, двое других широко разводят ноги, резкий взмах серпом палача — и еще один дикий, безумный крик ввинчивается в ясное голубое небо. Короткая молитва, помощники отпускают, почти бросают вырывающегося, вопящего от боли мужчину на песок и равнодушно переходят к следующему. Процедура повторяется. Песок арены пропитан кровью, воздух — соленым потом и тяжелым свинцовым привкусом, сухостью оседающим в глотке. Исавель сидит на троне тонкая и до неестественности прямая, кривит сухие губы в усмешке при воплях. Надо же, как легко, оказывается, сломать мужчину! Как легко заставить его кричать! Повелительница щурит хитрые зеленые глаза и недовольно цокает, когда ей кажется, что процедуру проводят слишком медленно. Императрице быстро наскучивают и крики уже оскопленных, и кривляния палача, призванные изображать обряд, и девушка даже думает, что жертв все же было выбрано слишком много. Она с нетерпением ждет, когда четверо жрецов на арене доберутся до последнего человека, того, из-за которого и проводилось сегодняшнее мероприятие. Зато публике забава пришлась по душе. Почтенные горожане переговариваются, бурно жестикулируют, подаются вперед, чтобы лучше видеть, и выглядят радостными. Если только злобные гримасы на их лицах можно считать радостью. Исавель довольным взглядом ребенка, чья проказа пришлась по душе взрослым, обводит возбужденно галдящую толпу, вслушивается в кровожадный гул и торжествующе смотрит на главного жреца. Удовлетворенная улыбка скользит по ярко-красным губам: наконец ей удалось поразить старика! Антинох бледен — даже про больную спину забыл! — то и дело подносит руку ко рту, вытирает выступающий пот со лба, однако глаз от арены не отводит. Исавель следует его примеру. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь... Императрица раздраженно выдыхает. Как же медленно! А впрочем — девушка вновь предвкушающе улыбается — так даже лучше, больше помучается ожиданием... Исавель подается вперед и скользит по мужчинам равнодушным взором. Кровь и страдальческие гримасы не трогают ее, не вызывают ничего, кроме короткого передергивания узкими плечами. Жаль, конечно, что так вышло, но им просто не повезло. Ей нужно было придумать прикрытие для публичной пытки, и ничего лучше в голову не пришло. А вот и он! Спутанные вьющиеся волосы, твердый подбородок, крепкое мускулистое тело, к сожалению, не украшенное свежими шрамами. Богине Войны ведь все самое лучшее нужно подавать. Исавель еще больше подается к арене, так, что сидит уже на краешке трона, вцепляется в резные подлокотники и с ненавистью смотрит, смотрит, смотрит. Ах, с каким бы удовольствием она сама пытала бы его! Вырезала бы на теле кровавые узоры, выдирала мягкие волосы прядь за прядью. Ах, как же хотела бы она лично провести для него обряд! Наблюдать, как искажается в зверской муке знакомое с детства лицо, как вырываются из груди крики, как... А-а-ах! Императрица ловит на себе заинтересованные взгляды и резко выпрямляется, попутно запоминая наглецов. Их — тоже казнить. Или в тюрьму. За сомнения в своей повелительнице. Ну а пока она подождет своей забавы, посмотрит, как корчится от боли тот, кто посмел предать ее. Улыбка на ее лице почти не вымученная. Жертва тем временем поднимает голову, безошибочно среди наряженных вельмож находит лицо своей повелительницы и смотрит прямо ей в глаза. Исавель это раздражает, потому что во взгляде мужчины смешалось слишком много: и недоверие к происходящему, и боль — а ведь это ей больно! — и даже обвинение. Девушка до боли сжимает подлокотник трона, и в глазах темнеет от ярости. Да как он смеет?! Это ведь он предал ее! Он, а не она... Глупец! Разве не думал он, что будет первым, кого заподозрят в краже государственных документов из спальни императрицы и передаче их иностранным шпионам? Разве не понимал, что, предав ее, понесет заслуженное наказание? Мать верно говорила, что люди — продажные твари, готовы отдать все за лишнюю монету. Императрицу трясет крупная дрожь, когда она вспоминает, как расслаблен и весел был ее бывший любовник и друг, когда в их покои вошла она со стражей и приказала арестовать. Как изменилось его лицо, как гримаса недоверия и боли исказила красивые черты. Как будто он не понимал, почему она так поступает. Смотрел обиженным взглядом побитого щенка, смел напоминать о былой дружбе и... любви. А как он яростно отрицал свою причастность, как доказывал, что ему незачем было, что это не он! Так ведь некому больше! Некому! Жалкий актер!.. Переданные бумаги стали поводом для объявления войны. Той самой, ради победы в которой и проводят этот бредовый обряд. Люди, впрочем, довольны и даже, кажется, вдохновлены абсурдом на арене. Императрица еще раз обводит взглядом трибуны. Как знать, кто из них погибнет, к примеру, на следующей неделе в боях за южные границы, а кто через месяц? Ее народ оказался втянут в кровопролитную войну из-за одной продажной твари, притворявшейся другом, ее народ будет страдать. Исавель стискивает зубы и с горькой ненавистью смотрит на виновника грядущих бед. И никогда не признается себе, что ей гораздо больнее оттого, что в первую очередь преданной им оказалась она сама. — Пошел прочь! — цедит владычица Арадона испуганному мальчишке-рабу, поднесшему ей вино. — Прочь! — кричит императрица, взмахивает рукой — и алая жидкость под жалобный звон упавшего кубка проливается на пол. Но девушка уже ничего не видит. Она жадно подается к арене, где дождался своей очереди виновник обряда, цепляется за подлокотники так, что на тонких пальцах проступает кровь, а костяшки белеют. Исавель не слышит более гула толпы, не видит бледного, как сама смерть, Антиноха, не замечает возбужденных рабов и вельмож... Предатель пытается вырваться, когда помощники палача широко разводят ему ноги, скользит ужом, как если бы только сейчас осознал, что все происходит на самом деле... Его борьба, откровенно говоря, изначально обречена на поражение, и он это тоже понимает. Потому, наверно, вдруг резко замирает и прикрывает веки, словно сдаваясь. Резкий взмах серпом — и он кричит! Кричит, а Исавель внимает этому крику как самой сладкой песне. Изучает искаженное лицо, запоминая каждую черту, впечатывая образ в память. Заставляет себя привстать, чтобы лучше видеть, и изо всех сил старается не отвернуться и не сбежать. И очень не хочет слышать в этом крике недоверие и обвинения. Он сам виноват! Виноват ведь? — Ну же! Еще! — шепчет она в исступлении, кусая вмиг побледневшие губы, слизывая выступающую кровь. И смотрит, смотрит, смотрит. — Еще! Больнее! Кричи же! Жертва, словно услышав ее, издает еще один крик, самый пронзительный, последний, и затихает, уронив голову на грудь и тяжко дыша, а Исавель пронзительно горько хохочет. Смех полубезумный, едкий, оседающий кислотой на языке и губах проносится по помосту. Не сразу Исавель замечает изумленные взгляды приближенных на себе, и даже когда ловит, не прекращает смеяться. Лишь хохочет исступленнее, горше, безумнее. — Богиня довольна! — возвещает она, поднимая руки и делая шаг к народу. — Богиня приняла нашу жертву! Нас ждет победа! — и с той же безумной улыбкой наблюдает за ликующими людьми. Трибуны взрываются облегчением, смехом, улыбками, счастьем. Надеждой. Исавель тоже счастлива. Жертв тем временем уводят под радостные крики горожан с арены. Покалеченные мужчины едва передвигаются, даже с помоста видно, что каждое движение причиняет им страшную, почти нечеловеческую боль. Гримаса сочувствия на несколько секунд искажает красивые черты императрицы, поддавшейся сомнению. Быть может, не стоила ее месть страданий людей? Но девушка быстро прогоняет ненужные мысли, сегодня ей ничто не сможет испортить ее счастье. Она ведь счастлива? Исавель все еще наблюдает за возбужденной толпой, когда слышит знакомый клекот. Хлопанье крыльев свидетельствует, что прилетел долгожданный посланник. Но сегодня слишком хороший день, и, какие бы вести ни принесла птица, ничто не сможет ее огорчить. Императрица уверенно подставляет руку, и сокол ее осведомителя, пожалуй, теперь единственного человека, кому девушка может доверять, тяжело опускается на сгиб локтя, царапая нежную кожу. — Ты видел? — заговорщицки шепчет Исавель птице и заставляет себя по-детски заливисто рассмеяться. — Видел? Он за все заплатил! Та-а-ак, что тут у тебя? — она отвязывает от лапки сокола тонкий свиток, бросает последний взгляд на арену, с которой уводят жертв недавнего обряда, ухмыляется и разворачивает тонкий пергамент. Он почему-то потрепанный, словно отправитель схватил то, что первое попалось под руку, весь в чернильных пятнах, и посреди этого безобразия кривые, неровные буквы... Исавель стремительно бледнеет, шагает назад, оступается, роняет свиток. Прижимает дрожащую ладонь к губам и что-то шепчет, отталкивает бросившихся на помощь рабов и жрецов. Обводит безумным взглядом затихшие трибуны. В свитке два слова: «Не он».