***
Это была обычная крыша. Обычная крыша обычной лондонской больницы. Каких десятки в городе… Меньше чем через пять часов наступит полдень, и солнце, только-только поднимающееся сейчас над вершинами далёких деревьев, зависнет в зените – вон там, чуть слева от спутниковой антенны… И тогда пыльный бугристый гудрон, на котором он провёл эту ночь, раскалится, расплавится и станет мягким, вязким и жутко вонючим. Что ж поделаешь – лето, жара… Но сейчас, ранним утром, здесь было прохладно и хорошо. А главное – тихо. Он был здесь совсем один. Он сидел на самом краю низенького парапета и смотрел на Лондон. Тот, кому доводилось подниматься на высоту – пусть даже не слишком большую, пусть всего лишь на высоту четырёх этажей госпиталя Святого Варфоломея – поймёт, что чувствовал он. Пьянящее ощущение свободы, едва ли не невесомости собственного тела, оставшегося один на один со вселенной… И никого вокруг. Ни единой живой души. Нет ни опротивевших ему людей, ни чадящих машин, ни зданий, физически давящих на него… Сегодня во сне он снова метался меж ними, взмахивал руками, словно подбитыми крыльями, натыкался на мусорные бачки, будто слепой, бился о серые стены, не чувствуя боли, и всё искал, всё звал кого-то по имени… Не выспался, конечно же, и теперь чувствовал себя так паршиво, словно его всю ночь напролёт били ногами. Зря, наверное, остался, но лучше уж здесь… Где нет никого и ничего – только белёсое небо, куда так и хочется взлететь, и всё ещё затопленная сумерками бездна, куда так и тянет сорваться… А что, может быть – тоже прыгнуть? Нет, какое всё же прекрасное утро… Лето, июль, воскресенье. Не надо никуда спешить. Почему же ему так откровенно хреново?! Он сидел и смотрел вниз – на редких прохожих, идущих мимо больницы – и вспоминал об одном человеке. О мужчине. Темноволосом и высоком, в тяжёлом пальто и синем шарфе, который восемь месяцев назад шагнул вот с этого края. Неторопливо и с какой-то отрешённостью он размышлял о том, долетел ли тот до земли живым? Случается – люди умирают в полёте от остановки сердца… Чёрт, ну вот о чём он опять думает?! Так ли было, по-другому ли – результат-то всё равно один. А всё равно интересно – как это будет для него? Ну вот – снова эти невесёлые мысли… А ведь, если разобраться объективно, произошло в общем-то рядовое для большого города событие – человек решил расстаться с жизнью. Совершить самоубийство на глазах у своего лучшего друга. Почему? Поди знай… Решил – и всё тут. И сделал шаг. И сразу возникла пустота. Невыносимая, чудовищная, выпивающая все силы. Жизнь без Шерлока – это была не жизнь. Это нельзя было назвать даже существованием. Он просто медленно умирал. Он слышал – так иногда бывает. Так бывает, когда привыкаешь к кому-то. Привыкаешь жить с кем-то вдвоем – и не просто жить, а вить, так сказать, совместное гнездышко. Привыкаешь к постоянному бурчанию и редкому, но от этого вдвойне ценному смеху, к едким и обидным замечаниям, адресованным твоему любимому свитеру… к движениям рук, держащих смычок… к сиянию хитро прищуренных глаз… к улыбке – тонкой, прозрачной, словно индийская кисея. К надёжным и крепким объятиям… К поцелуям. Всего лишь за несколько дней до встречи с Шерлоком Холмсом он точно знал уже с утра, чем будет заниматься вечером… И вдруг оказалось, что ни утро, ни вечер, ни даже ночь ему больше не принадлежат – всем этим всецело завладел один-единственный, совершенно невозможный человек, именующий себя консультирующим детективом и высокоактивным социопатом. Временами – ещё в самом начале их совместной жизни – Джон чувствовал, что его терпение подходит к концу, что он вот-вот выйдет из себя. Однажды, после очередного сорванного свидания, он был уже готов взбунтоваться, поставить ультиматум, покончить с этим безобразием раз и навсегда… Он вернулся тогда на Бейкер-стрит, кипя от ярости, взлетел по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, в бешенстве ворвался в гостиную, открыл было рот, но… В ту ночь у них и начались отношения. А теперь их больше нет. Нет их, и всё тут. И ничего нельзя сделать. Нельзя ничего изменить. Вот она – долгожданная свобода! Свобода, мать её! Постылая, ненужная свобода… Распоряжайся, владей ею, Джон Ватсон! Смотри телевизор, читай газеты, назначай свидания женщинам… Планируй, рассчитывай, используй своё время по полной программе – оно принадлежит одному тебе, безраздельно! Делай с ним, что хочешь. А ничего не хочется. Ни-че-го. У него нет больше Шерлока. У него нет больше цели. Ему не к кому больше возвращаться и некуда больше идти. У него есть только тоска. Получается – Шерлок и был смыслом его жизни? Тогда – как он мог даже в мыслях допускать такое?! А ведь, если подумать, у них всё было совсем неплохо… Он прикрыл глаза сухими, воспалёнными веками и начал вспоминать. Вот они встретились. Это было прямо здесь, в Бартсе – в лаборатории, на два этажа ниже, чем он сейчас сидит. Обменялись взглядами. И – он с первой секунды почувствовал это – между ними установилась необъяснимая, но прочнейшая связь. Что это было? Джон не раз спрашивал себя об этом, и на ум ему неизменно приходило забавное сравнение. Это было… это было, как будто внутри него кто-то нажал на курок, и сработал спусковой механизм, и выстрелом в голову ударило осознание: «Вот он!» Шерлок. Если бы он сказал… Если бы переступил через себя, если бы вовремя попросил о помощи… Если бы… Но «история не терпит сослагательных наклонений». Так говорил ему отец, и Джон всегда понимал это. Но запретить себе думать он не мог. Если бы… если бы только Шерлок был жив… и сидел бы всю ночь напролёт здесь – рядом с ним, на этой проклятой крыше. О, тогда она не была бы проклятой – она была бы усыпана звёздами, подобными тем, что мерцали бы над их головами. Может быть, они даже держались бы за руки, хотя Шерлок редко позволял по отношению к себе подобные нежности. Но Джон постарался бы, он бы очень-очень постарался, и дальше… дальше было бы неземное, сказочное блаженство! Целуя нежные до слёз губы, задыхающийся от счастья доктор не ощущал бы себя ни в этом мире, ни в каком другом – ведь его миром был он, Шерлок Холмс. Он был его сердцем и кровью, и воздухом, наполняющим его лёгкие; его космосом, его Вселенной, он был центром притяжения белого карлика по имени Джон Хэмиш Ватсон… он был всей его жизнью. Шерлок. Шерлок… Через мёртвую мембрану телефона он передал своё последнее «прости». Снова не захотел разговаривать, пакостник?.. «Иногда молчу по несколько дней». Чёрт, ну почему же у них всё так нелепо и трагично закончилось? «Ты слишком громко думаешь, Джон»… Он открыл глаза. Тот же город, то же «Лондонское Око», отчетливо вырисовывающееся на фоне ослепительного неба… та же площадь перед фасадом больницы. Снизу доносятся радостные детские крики – свободные от учебы сорванцы радуются жизни. Голову уже чуть припекает – кажется, он слишком долго предавался воспоминаниям… Поморгав, он посмотрел вниз. Из-за угла соседнего дома появилась немолодая уже женщина, показавшаяся ему смутно знакомой. В левой руке – большой пакет с тостами, в правой – сумка и невзрачный букетик. Склонив голову набок, он наблюдал за ней. Женщина пересекла парковку для машин «неотложной помощи» и положила цветы у стены больницы, прямо на асфальт. Глупая. Их же здесь затопчут. Он хотел крикнуть, предупредить… но никак не мог вспомнить, как её зовут… Кажется, что-то такое на «Х». На краю площадки стояла одинокая деревянная скамейка, и женщина направилась к ней. Села, раскрыла пакет и достала из него кусок белого хлеба. Он сглотнул голодную слюну и попытался вспомнить, когда последний раз ел. Неужели?!.. Он пересчитал снова. Нет, всё точно – два дня назад. Ну ничего себе… Нет, это неправильно. Так нельзя. Очередной кусок медленно таял в руках горестно горбившей спину старушки. Горка хлебных крошек на асфальте под её ногами росла. И Джон решился. Он поднял голову и обвёл взглядом пустой, ненужный ему город, залитый до самого горизонта фальшивым солнечным светом… а потом подался вперёд. Он безбоязненно скользнул с крыши вниз и коротко вскрикнул, ощутив всем телом нескончаемую радость свободного полёта. «Прощай, Шерлок…»***
Марта Хадсон, крошившая на скамейке хлеб, увидела подлетающего голубя и замерла, чтобы ненароком его не спугнуть – Молли говорила ей вчера, что здешние птицы недоверчивы, очень странно себя ведут и к новым людям привыкают медленно… Женщина недоумённо пожала плечиком, обтянутым траурной кофтой, и вполголоса произнесла, обращаясь к застывшему напротив Джону: – Ну, чего ты смотришь? Ешь давай… Эх, счастливые вы всё-таки, птицы. Никаких вам забот… Он больше не был человеком. Теперь никто не мог помешать ему расправить крылья.