c'mon baby let's improvise // i'm so fuckin' into you

Поймав сквозь запотевшее стекло зефирные сердечки в глазах переслащенной школьницы, что, ломая кости, сжимала руку своего прыщавого кавалера в безобразном колпаке Санты, Сехун сплюнул приторную сладость в смятую салфетку и проводил девчонку уничтожающей гримасой; над ухом издевательски хихикнул Бэкхён, залпом допивая свой дрянной мокко, пока та, обиженно насупившись, одними губами посылала Сехуна нахуй. — Мне нужна вторая печень, — уткнувшись в кружку с цветочным чаем, констатировал Сехун, замыленным взглядом буравя столпотворение на сжатой в праздничных тисках улице; вспышки ослепляющих гирлянд на городской ёлке поджигали изрешеченную сетчатку, заставляя жмурить уставшие глаза и до синяков терзать бумажную кожу на собственных запястьях — бесило; ему бы без эксцессов отстоять десятичасовую смену в чертов сочельник, чтобы после на целых две недели запереться изнутри в своем убежище на пару со списанным вискарем, что он так удачно стащил из супермаркета, где работала Сучжон. — Дай в долг? Не хочу цирроз раньше времени. — Ты жалкий слизняк, — небрежно бросил на другой конец стола Бэкхён, ловя безразличный взгляд выцветших глаз, — Думаешь, я позволю тебе скатиться в задницу и на этот Новый Год? Тэмин обещает отличную вечеринку, и, если понадобится, я не постыжусь и оторву твои сальные патлы, но притащу тебя туда. Понял? — Нахуй Тэмина и его безвкусные девичники. Претензия на дешевую порнуху до сих пор сотрясает мою невинную душу. Последняя из таких, на которую его уломали прийти Бэкхён и Чанёль, закончилась десятком вылаканных бутылок мартини и тремя килограммами съеденной из чужих рук клубники — грандиозная бабская попойка склизкими соплями, что плавно перетекли из припудренных носов на их кривые и явно не целованные члены; оргия стеснительных очкариков-школьников — совместная дрочка под латинское порно, последующие рыдания по бросившим их сучкам и кобелям и записанные в блокнотики советы о том, как залатать израненное сердце. Тэмин не смог смотреть ему в глаза чуть больше месяца, Бэкхён же до сих пор не умолкал о грандиозном болте своего парня; а еще Тао — Тао никогда не обращал на него даже грамм своего внимания, а отсутствие штанов в то злополучное утро лишь увеличило сокрушительный позорный проигрыш Сехуна в удивительных раскосых глазах, что теперь смотрели на него с нескрываемым лелеемым отвращением. — Как только ты перестанешь выебываться перед самим собой, все моментально наладится, — чуть смягчившись, добавил Бэкхён, — И, да! Подстригись. Работаешь в парикмахерской, а выглядишь как пугало, — и, перекинувшись через столик, он схватил вырывающегося Сехуна за лохматый хвостик на макушке. — Возьму и побреюсь. — Вперед. Второй раз Чунмённи глаза в любом случае не выколешь. — Пошел ты, — усмехнулся Сехун, небрежным жестом подзывая официантку. Скомканные купюры — ни воны на чай; Сехуну абсолютно похер на ее щенячьи глаза. Как и на все остальное, в принципе. — Сколько Санта Клаусов проблевалось в этом месте? Уже на пороге, развязывая узлы на кедах, Сехун наткнулся на красный половик, желавший ему ядовитой втоптанной краской счастливого Рождества; гостиная сверкала аляпистой мишурой, а воздух отравлял липкий искусственный снег из аэрозолей, что оседал на плоской плазме, где на всех каналах шло цирковое представление под названием Рождение Христово: Дева Мария на десятисантиметровых шпильках, сверкая голой задницей, кудахтала над колыбелькой Иисуса, роль которого досталась какому-то перекормленному нитратами аленькому поросенку, а у Иосифа из-под золотистого плаща торчали джинсы и электронные часы. — Моя бабуля бы в гробу перевернулась, если бы увидела это, — прыснул в кулак Чанёль, встречая появившегося в дверях Тэмина с зеленым пластиковым подносом в руке; Сехун не смог не закатить глаза, глядя на его отклеивающуюся седую бороду — высокий и тощий, он больше напоминал ему переродившегося Гэндальфа Белого, нежели Санта Клауса; и розовый сосок из-под распахнутой шелковой рубашки был слишком красноречив. — Между прочим, это я добавила в его образ изюминку, — закусила напомаженную губу Сучжон, заглядывая за раскрытые полы; Сехун заметил на его сосках наклейки-снежники. — Я всегда знал, что у тебя проблемы, — усмехнулся он и получил в печень локтем, — Кажется, твое подпольное пойло выжгло тебе последние мозги. Теперь я не смогу нормально дрочить, потому что перед глазами будет мелькать это нечто. — Так представляй меня. Ухо полоснуло высоким пронизывающим голосом, и Сехун затылком ощущал, на шестых чувствах пропуская через себя каждый тяжелый вздох застывшего в проеме тела. Тао смотрел сквозь, в немой усмешке вздернув пробитую бровь. Всем своим видом он источал поганое благополучие — ему хотелось врезать. Идеальный макияж глаз — бесчисленные минуты с кистями возле зеркала, пока сам он резал пальцы ножницами и подметал с заляпанного пола чужие волосы; и костяшки сами собой добела разжигались; эта хлопковая черная рубашка под горло по точеным изгибам скользила, и он крупно дрожал, пока помутившееся сознание тянуло за нити словно расстроенная скрипка, что с пробирающим до костей лязгом раздирала слишком гладкую ткань на широких плечах. И глаза слезились — прозрачные слезы на огненных щеках; от него несло за версту, он вонял этим прогнившим пластиковым достатком, что за душой — сизая пустота; его хотелось сломать, разодрать, наизнанку вывернуть. А еще свернуться на коленях и долго, громко, до судорог плакать. Все началось в тот день, что теперь навсегда вырван из всех календарей мира; Тэмину удалось притащить Сехуна на выставку молодых фотографов, где выставлялся Чонин, и через пару минут забыть возле глянцевого полотна, сунув в руку бокал дешевого вина. Рысьи глаза впивались в грудную клетку, перча белое полусухое, что разом высушило воспаленную глотку, заставляя тщетно вытягивать граммами затхлый воздух, осевший на озлобленной гримасе искусанных губ. Найти Чонина и выпытать имя — не ощущая пространства, Сехун рванул в толпу, но едва ли не сразу же был остановлен тяжелым рывком. Черноглазый, в белой водолазке под горло — он представился Цзытао, открыл свой самый безобразный на свете рот — прекрасный; смешение самоиронии, самомнения и эстетической, на первый взгляд, безвкусицы. Он путался во временах, смеялся над самим собой и высасывал кровь из все тех же истерзанных губ, а Сехун лизал собственные, ненавидя себя за то, что не он был тем, кто изодрал их. Он разочаровывал и завораживал одновременно: его хотелось заткнуть и никогда не останавливать. Желание нести чушь, спорить о самых абсурдных вещах и защищаться матом, с пеной у рта доказывать свою правоту. Хотелось стать центром его внимания раз и навсегда. — Давай баттл-сэлфи? У кого убедительнее получится изобразить отвращение с членом в руке и спермой на животе. — А выигрыш? — встрял Тэмин, запихивая посеревшему Сехуну в руку печенье в форме оленя. — У кого меньше лайков — тот становится причиной новой порции спермы. И Тао отвернулся к появившейся в дверях Сыльги, словно не нуждаясь в ответе от такого как Сехун. — Не в первый раз, а? — в полголоса хихикнула Сучжон, глядя, как Сехун откусывает оленю песочную ногу. — Знаешь, что заканчивается у него дома быстрее всего? — уперев язык в щеку, прыснул Бэкхён, — Салфетки. Сехуну нужно выпить. На кухне Цянь старательно вырисовывала кондитерским шприцом игрушки на бисквитной ёлке, а Солли макала тонкие пальчики в разноцветную глазурь и без умолку о чем-то рассуждала, болтая тощими ногами. Сехуна немало удивило ее появление; еще месяц назад она была спрятана за створами больничной клетки собственными заботливыми родителями после очередной бухой истерики, а сейчас на ее лице через два слоя тональника сияла вполне сносная улыбка, кровавые губы были изогнуты дугами, а на коленях почти затянулись синяки. Она улыбнулась ему мимолетно, а он заметил курящего возле открытой форточки Чунмёна, который мелко вздрогнул, поймав его короткий взгляд; и моментально выкинул почти полную сигарету, прыжком слетев с подоконника. — И тебе привет, — шепнул в удаляющуюся спину Сехун, открывая один из шкафов, в котором Тэмин хранил элитное папочкино вино. — Уже? — усмехнулась Солли, пряча недвусмысленный шрам на ухе за выпавшей из пучка прядью волос, пока Сехун откупоривал бутылку. — Это в медицинских целях, — буркнул он, наливая себе до краев. — Безусловно, — хихикнула Цянь, подмигивая ему через плечо, — Уже успел вляпаться? — Не переоценивай, — привкус передержанного винограда ударил в нос, и Сехун облизнулся любимому сорту, — Оно помогает мне делать вид, что я счастлив всех вас видеть. — Съешь пирожное, — Солли соскочила со стола и прильнула к его груди; сжатый меж пальцев жирный квадратик коснулся смоченных губ; вязкий крем упал в миллиметре от новых джинсов, — Только что из печи, между прочим. — Разве я сказал, что голоден? — оттолкнул ее Сехун, краем глаза заметив пустую упаковку из кондитерской в мусорном ведре, — Жажда. — Так выпей воды, — разочарованно фыркнула она, слизывая с теста зеленую слизь покрасневшим языком, — И, да, не издевайся сегодня над Мёном. Познакомившись с тобой, парень выкуривает по пачке за день. — Я не виноват, что он хочет мой член, — пожал плечами Сехун, делая хороший глоток, — Меня тяжело купить этими дешевыми соплями вроде облизывания шеи и слюнявых поцелуйчиков. Ничего не могу поделать с тем, что он хочет от меня детей. И, кстати, я тут вычитал у Фрейда, что... — Сехуна понесло? — в дверях показался Бэкхён, блять, блять, блять, нахуй вырвать себе поганый язык, потому что Тао стоял за Бёном, смотрел в упор и вкрадчиво — тяжело. Шум из гостиной волнами раскачивал кухню, но Сехун захлебывался пустотой кошачьих глаз, затягивающих все нутро в черную всепоглощающую дыру. — Твою мать, я убью тебя, Сехун! — взвизгнул Тэмин, приметив открытую бутылку коллекционного, но Сехун заворожено не дышал, вырисовывая на задворках разума набросок удивительно уродливого прекрасного лица. — Смирись, мой друг, — делано скривился в ухмылке он, ведя дорожку по нижней губе, — Сегодня мы нажремся в жопу. — Фальстарт, Сехунни, — хрипло протянул Тао, змеей приближаясь к застывшему парню. Рубиновые припухшие губы блестели помадой; вишневая химия мешалась с калифорнийским виноградом — пара сантиметров между ними. Целоваться — важно; недосягаемо. Сехун залпом опустошил бокал. Время близилось к полуночи, и вся компания медленно перекочевала в зал, располагаясь около плазмы, где уже вовсю гремел корейский голубой огонёк. Сехун откровенно бесился, когда Тао в излюбленной сволочной манере называл его любимую Хёну крашеной шлюхой и стебал бархатные ковбойские сапоги Бистов, которые Сехун ждал уже больше полугода в D&G на сэйле. Но что-то в его матовом чуть ироничном взгляде, поволокой скользящем по изящно двигающимся под Shadow телам, в расслабленной ладони, кольцом накрывающей нетронутый бокал, в усыпанных перстнями пальцах, отбивающих ритм на прозрачном стекле, заставляло Сехуна тушить, тушить, втаптывать себя же, потому что Тао — настоящий; порывистый и отрицающий, не заставляющий соглашаться с собой, но с удовольствием вступающий даже в немой спор. Сехун любил таких людей; а еще прекрасно понимал, что у таких как Тао нет нужды смотреть дальше своего носа. Сехун медленно опускался на землю, в который раз ломая позвоночник. — Я говорил, что мы с Чонином нашли помещение для съёмки? — между тем Тао уже обращался к Бэкхёну, отвлекая того от разгорающейся перепалки с Чанёлем, который пытался заглянуть Хёне под юбку, — У его друга нашелся друг, который пообещал сам целую студию в пригороде. — Довольно далеко от университета, — нахмурился Бэкхён, вслепую ударив Чанёля по затылку, — Хотя, нет, думаю, что это и к лучшему... такое не должны раньше времени увидеть. Сехун ни хрена не понимал, о чем говорили эти двое; единственное, что ему известно: Тао — модель и муза самых сумасшедших фотографов Сеула; единственное, что его волновало — мимолетный блеск матовой смоли глаз и разрывы на бумажной коже, что на острых скулах натягивалась при секундном упоминании о предстоящем трансе, прикрытым возвышенным творчеством. — Мы взорвем эту суку и его гребаную патриархальную цензуру, — стиснув челюсти, процедил Тао, от козырька Бэкхёну салютуя, но тот лишь покачал головой неуверенно как-то, беспокойно. — Может, направим твою энергию в мирное русло? Ни один месяц уже прошел, отпусти, Тао, постарайся... мало ли что. — Бэкки, Бэкки... ты слишком скучно мыслишь. Мы живем лишь однажды! Так почему бы не прожить эту жизнь так, как нам кажется правильным? Я слишком долго от этой самой жизни отказывался. И, кажется, Бэкхён собирался возразить ему что-то, должно быть, довольно существенное: что месть порочна и глупа, но... в эту самую секунду его скрутил в своих руках Чанёль, заставляя откинуться на спину и подставиться под глубокий, не терпящий отлагательств поцелуй. И Сехун мог поклясться, что тень улыбки полоснула по тонким сухим губам. Ублюдок двуликий. Сехун снова поймал себя на мысли, что ему здесь не место. Он подцепил пальцами устрицу и упал на подушку; пара горьких капель ужалила язык — перед ним сидела Цянь, держа в одной руке лимон, во второй же покручивая запечатанную бутылку шампанского. — Сыграем в бутылочку? — глядя на взрывы мелких пузырьков, окликнула компанию она. — Мы еще не достаточно пьяны, — снисходительно покачала головой Сучжон, перебирая выбеленные пряди Тэмина, что лежал на ее коленях. — Позже, — добавил он, заметив, как непроизвольно крупно вздрогнул Чунмён, и блик беззаботности, который он дарил смеющейся Сыльги, разом исчез за зажмуренными на мгновение глазами, — У меня должно быть железное оправдание после, почему загажен ковер. — Ну тогда сам предлагай. — Как насчет рюмки правды? В гостиной с мороза стоял Чонин; не утихающий генератор. Он был лучшим из них — трудолюбивее, ответственнее, умнее. Единственный, кто не платил за экзамены в университете, а числился среди достойнейших студентов, улыбался со всех досок почета и шел на международный гранд. Он был одним из немногих, кого Тао действительно уважал; Сехун слышал однажды их разговор о проблемах транссексуалов, и его поразила та вдумчивость вопросов и лента спокойных, осознанных рассуждений, которую они выстроили на двоих, каждый ответ заканчивая вопросительным знаком, а затем еще долго и очень упрямо в разных концах комнаты в воздух о чем-то додумывали, так в итоге не придя к соглашению — многоточие чернильное. А нужно ли оно таким, как эти двое? — Или сперва построим карточный домик? — бросив в коридор мокрую парку, добавил он, приземляясь рядом с Тао. Тот встретил его легким кивком и полуулыбкой, несмотря на общее негодование от этой детсадовской игры. — Последний раз я играл в это лет в десять в лагере. А Сехун невольно задался вопросом, в каком возрасте на смену его шкодливости пришла озлобленность, что вылилась в легкую пассивную деспотичность, с которой он существовал в их и без того больной компании. Идеальное дополнение. — А я бы с удовольствием вспомнил детство, — хихикнул Тэмин, а Сехун был в шаге от того, чтобы швырнуть в него уже полупустую бутылку. Было решено играть; Тао внимательно выслушивал правила, пока Сехун хлебал прямо из горла, умоляя градус сковать его до сонного бреда, потому что играть с Тао в по-детски трогательную игру... неправильно, абсурдно, не для них. Ему здесь нечего делать. — Предлагаю слегка изменить правила, — снова поднимаясь на ноги, с улыбкой окинул взглядом компанию Чонин, — За каждую упавшую карту провинившийся делает глоток. Если по его вине развалится весь домик — полбутылки. — Не думаю, что Санта Клаус оценит наше поведение, — одобрительно хихикнул Бэкхён, перебирая мягкие пальцы Чанёля, — А я надеялся найти под ёлкой подарочек утром. — Я подарю его тебе сегодня ночью,— целуя замок из их сплетенных рук, подмигнул ему Чанёль, а Бэкхён мгновенно вспыхнул, но не толпы смущаясь — себя, его и такого странного их. Тао стиснул зубы, Тао начинал вскипать, камнем выбиваясь из этой интимной глубины, что накрыла случайных друзей-недрузей, дышащих в унисон друг с другом; теплее. Сехун поднялся на ноги резко. — Эй, Хун, — с колен Сучжон позвал его Тэмин, — Тащи колоду. — У меня-то откуда? — Ты работаешь в парик... ладно, ладно, в салоне, — хихикнул тот, уворачиваясь от тени стыдливого негодования на лице друга, — Можно подумать, ты там реально творишь искусство. Давай, неси быстрее. Сехуну нечего было возразить, поэтому он молча вышел в коридор и вытащил из рюкзака довольно потрепанную колоду карт, из которых он любил в каморке складывать пасьянс, отнекиваясь от наплыва визгливых клиенток. По дороге обратно он заглянул на кухню, вытащил из холодильника пару бутылок шампанского и схватил со стола уже начатую кем-то соджу. — Приступим же, — тщательно перемешав карты, воскликнул Тэмин, пока Сехун из-под чуть опущенных век глядел на Тао, который, чертов сукин сын, расстегнув всего одну пуговицу на своей блядской рубашке, склонился чуть ниже; в приглушенном свете его темная кожа напоминала разлив жидкого золота и, черт подери, жажда растопить его собственным языком душила за хрустнувшее горло. Сехун бы и рад отшутиться, но первая же карта в его руке дрогнула, когда Тао в ожидании закусил нижнюю раненую губу. — Это нечестно! — взвизгнул Тэмин, глядя на упавший валет червей, а Сехун дышал сбивчиво, улыбаясь, — Ты специально это сделал! — Хунни всегда найдет лазейку к бутылке, — прыснул Бэкхён, уворачиваясь от пятки в живот, что сразу была перехвачена рукой Чанёля, заставляя Сехуна пятиться назад и недовольно фырчать под дружный смех компании, кроме... Тао выглядел разочарованно, раздраженно теребя жесткий ворот и закатывая глаза под каждый новый восклик; разбуженный персидский кот, воистину. Сехун веселился. Для атмосферы Солли откуда-то вытащила большую свечу; в комнате запахло пряной ванилью, что, казалось, вот-вот взорвется от смешения их сводящих с ума парфюмов. В тусклом свечении силуэты друзей расплывались, и, глядя на застывшего над выстраивающимся домиком Тао, на искусно перекатывающие пальцы карту, Сехун лепил его силуэт вымоченными в остатке вина губами. — Твою мать, — насупилась Цянь, когда ее карта, пару секунд колыхаясь, обратно на ладонь ей упала; Солли, хихикая громко, протянула ей откупоренное шампанское. Пара капель с сухих губ полоснула кремовый ковер. — Эй! Изгадите еще и этот — меня четвертуют! — насупился Тэмин, наблюдая, как та толкает опасно накренившуюся бутылку подальше, — Он стоит чертово состояние! — Напомни, когда наши посиделки заканчивались чинно? — ловя налету руку Цянь, прошептала Солли, поглаживая на ее запястьях выпирающие косточки, подожженным взглядом впитывая влагу с растянутых в ухмылке губок. — Какая же красивая... — шепотом под кожу; пламенем свечи по телу — она будто соткана из блесток, что на изнеженном теле словно звезды; каждое касание ее губ — розжиг. Тяжелое дыхание мазнуло ухо; Тао, его закрытые глаза и бесконечные ноги — произведение искусства в руках природного художника: хотелось каплями воска закончить лепку, и, кажется, Сехун подушечками пальцев вел по этим поганым пухлым губам, но... Сехун сделал украдкой глоток, пока Чонин своей рукой рушил в три этажа карточную колоду. Сехун загибал собственные руки в бараньи рога, пока компания, улюлюкая, во все глаза следила, как он одним глотком бутылку опустошал. Сехун истерично хохотал, когда Чунмён Чонина седлал, остатки капель с ним на двоих деля; Тао же мякоть клубничную в ладони сжимал и собственные пальцы в рот вбирал — сосал; Сехун захлебывался. Это было схоже воплощению его мазохистских мечт-игр — добровольно смотреть на желанное тело в непозволительной близости, на его искренние полуулыбки (не ему, но он стерпит), что в запредельном градусе дарил собравшимся — ярко, ослепительно, Сехуну в сердце; на победный восклик, салютующую в липкой ладони бутылку и закатанные в экстазе звериные глаза. — Давай до дна! — в едином порыве ревели ребята, а Тао искал по кругу глазами пытливо, и, наткнувшись на болезненно зажмуренные щелки Сехуна, запрокинул голову, подставляясь. Его губы обхватили горлышко полной бутылки — отсечка; Сехун распахнул глаза от знойного прилива к коже. Его словно подпалило, стоило струе завибрировать в чужом горле — словно Тао сосал сейчас чей-то член, причмокивая. — Что за мерзкое пойло! — отбросив бутылку в сторону, Тао промокнул влагу с губ. — Это, на минутку, самая дорогая бутылка в местном супермаркете! — вскинул руками Тэмин, недовольно фыркая мерзкой ухмылке напротив. — Не забывай, что Цзытао у нас сомелье без диплома, — хихикнул откуда-то с фронта Бэкхён, и был удостоен взгляда, точно нож по стеклу. — Как бы ты не выделывался перед нашим заморским гостем, все равно в его глазах будешь полным ничтожеством, — подмигнул Тэмину Сехун, допивая свое вино, словно вливая его в глотку Тао, что уже шипами сверкая, развернулся к нему. — Мне кажется, настало время для бутылочки, — вылизывая губы, улыбнулся он. — Нам нужно придумать штраф, — опустив в центр пустую бутылку, произнес Бэкхён, — Если отказываешься целовать с языком — пьешь стопку, если отказываешься целовать совсем — стакан. — Бён Бэкхён! Ах ты, ревнивый муженек! — и под голос Тэмина Бэкхён ярко вспыхнул, утыкаясь смеющемуся Чанёлю в плечо. — Это скучно, — хмыкнул весь вечер молчавший Чунмён, выглянув из-за плеча Сыльги, — За отказ — правду, — темная лошадка распахнула глазки; Сехун усмехнулся, глядя на своего обожателя, — Нет-нет, лучше действие, — чуть погодя добавил он, на Сехуна глядя, — Телом. Да! Стопка с кожи! — Чунмённи предлагает нам Соломонов выбор, — шаловливо сверкнул глазами Тэмин, принимая вертикальное положение, — Но мне нравится. — Безусловно. Все, что связано с телом — твоё, — прыснул Тао, вжимая ладони в ворс нового ковра; предыдущий был жесткий, липкий — во всеобщей сперме, и это было до безумия дико, прикольно, Тао помнил, как зайдя за Чонином утром, нашел их с голыми задницами друг на друге; и, кажется, Тэмин вспомнил о том же. — Ты можешь отказаться, — воскликнула недовольно Сучжон, опуская ладонь Тэмину на плечо; она была очаровательна — муза художника: алые губы, пепельные волосы. Сехун хотел бы быть счастлив за друга — ведь нашелся хоть кто-то, кто по задумке обязательно должен был его образумить, но в ту секунду Сехун был готов перегрызть ей глотку. — Вот еще, — отрицательно покачал головой Тэмин; у него сегодня в планах был поцелуй с этой сволочью, — Никаких отказов. Сегодня же Рождество! Время чудес! У тебя просто нет выхода, мой друг, смирись. — Я и не собирался, — обнажив заточенные зубы, ответил Тао под одобрительный свист. — Кто-то сегодня наконец приспустит паранджу, — хихикнул Бэкхён из-за надежной защиты в виде широкой любимой спины, — Играешь, теперь вот пьешь... неужели жарко стало? — вот только Бэкхён вовсе не Тао подмигнул. — Ну ведь сегодня же Рождество, — Сехун чувствовал новый очаг меж лопаток — капля за каплей вниз по пояснице под раскаленными звериными глазами. — Время дарить подарки. И, действительно, какого черта этот напыщенный, воняющий шальным баблом индюк, со своими радикальными, граничащими с экстремизмом, взглядами и жаждой борьбы за справедливость через повешение делал здесь, среди них — беспризорников, с вписанными в паспорта родителями-кошельками, разбросанными где-то по миру? Устрицы, улитки, лобстеры; Сехун в который раз оглядел их типичный праздничный стол — тарелка Тао блестела пустотой; он был уверен, что тот продолжает глотать по утрам растворимый кофе и не брезгует быстро растворимым рамёном. Парадокс человека, сделавшего себя вне блеска успешных отцов — из трущоб к небу чисто внешне; внутри все тот же скитающийся по подворотням мятежник. Они здесь все такие — захлебнувшиеся золотом брошенки; и самый из них — Ким Чунмён, чей папаша сидит в правительстве и грызется с себе подобными кобелями, спрятанными за спиной руками в карманы себе загребая, пока сын его загибается иглой ржавой, на которой сам сидит уже больше года и приглашает разделить с ним компанию (Цянь была последним его успешным проектом — прикрывала распоротые руки вуалью и постоянно повторяла, что она — дама двадцатых годов; мода на порошок, меланхолию и стихи в бреду), среди них был когда-то точь-в-точь Чондэ, закончивший с пропитанным кровью платком у разодранного рта. Сехун, наверное, потому еще здесь, что когда-то в вихре табачного дыма и океанах горящей водки, что топила отравой вены и заставляла остервенело смаргивать соль, растерял все свои ядовитые таблетки, что с нескрываемым трепетом Чунмён приносил ему в своих гнилых (ослепительно-белые протезы) зубах. Тао же, казалось, упивался своим превосходством над каждым из них; и делал это до черта красиво, умело — по костям. Это было хуже, чем разложение Чунмёна или двойная жизнь Тэмина, или его же, Сехуна, осознанное затворничество — деланное благополучие, за изнанкой которого до безумия пусто: и некому помочь, и никто не позвонит, и никто тебя не любит. А ведь у него, наверное, есть семья. Ведь у всех где-то она есть... — Нам нужна маленькая стопка, солонка и лайм, — щелкнул пальцами Тэмин, поднимаясь на ноги, — И текила, — проходя мимо Сехуна, он схватил его за шиворот, — Уверен, ты вычислишь ее среди запасов моего отца. — Ой, перестань делать такое удивленное лицо, О Сехун, — хихикнула Сучжон и, не дождавшись руки Тэмина, поднялась следом за ним, — Ты ищешь халявную выпивку не хуже свиней, надрессированных на трюфели. И никогда не подводишь же. Уникум! — Стерва, — оскалился Сехун, заставив ее вздрогнуть и забежать за плечо Тэмина, — Сегодня у меня иная цель. — Чушь, — выглядывая одним глазом из-за его спины, растянулась в гадкой ухмылке Сучжон, — Хотя... неужели ты созрел подарить кому-то из нас свою девственность? — У Сучжон сегодня, кстати, очень красивые трусики, — подмигнул ему Чонин, глядя, как та принялась одергивать свою юбку, — Беленькие, и по контуру кружево — красотища, хотя... главное же то, что под ними, а, Хунни? Она, кажется, остается в тотальном проигрыше перед... — Мне кажется, или вы немного забылись, друзья? Тао опустился на лопатки и смотрел на огненными переливами устланный потолок; и эта цветная агония мгновенно померкла под тяжестью его ледяного взгляда. Тао дергался; Тао выгибал пальцы; Тао было отвратительно. Сехун же делал пометки. На будущее. Ему нравилось разбирать Тао на кости: толстые, обглоданные, сломанные. (— Он как ребенок, — говорил ему Чонин когда-то, снимая с пятидесятого этажа панораму, — Ему категорически много и безумно мало внимания, понимаешь? Проведи с ним любой тест — результат покажет, что его биологический возраст граничит на отметке «пубертатный». Мой тебе совет, подумай хорошенько прежде чем...) — С этим мы разберемся позже, — кошачий шепот Тэмина Сучжон за ушко, и рука вдоль по бедру, пробегаясь по ткани юбки, — Но первым делом — текила! Давай, Сехунни, страна должна знать своих героев! — Довольно бесполезных, — хрустнул пальцами Тао, провожая Сехуна мимолетным взглядом. — Заманчиво звучит, — ответил Сехун, останавливаясь около шкафов с книгами; не глядя, он просунул руку меж трактатов по юриспруденции и лесбийских романов, — Чем бесполезнее — тем счастливее. И в следующую секунду он выудил из щели запечатанную бутылку текилы; — Bang! — Сехун прошел мимо со сложенными пистолетом пальцами, и цель — втянутая в рот розовая губа; Тао по-кошачьи ухмыльнулся, пальцами по джинсе, что к колену прилипла, проведя. И почему-то вздрогнул. На маленькой дощечке лежал лайм, Чонин кристаллики соли глотал — новые свечи были зажжены. — Ну что, мы играем или? — Тэмин положил пустую бутылку в центр. Сехун считал Тэмина безумно красивым, еще со школьной скамьи помнил вкус его извечно кислых губ. Тэмин — один из его незаконченных эскизов, что клоками был брошен в переработочную машину. И с тех пор отношения их — обрывки, недосказанности и редкие взгляды уколами. Сехуну не по характеру просить о чем-то, но в душе он промолвил просьбу: не наткнуться на него сегодня. — О да, — Тао поднялся с пола, — Мы играем. Тэмин первым раскрутил бутылку; горлышко указало на Сучжон. Под разочарованный свист он притянул встрепенувшуюся девушку к себе и без права на вдох впился в подрагивающие губы, позволяя ей играться в послушную девочку. Та конвульсивно дернулась в его руках, беспомощно падая на рьяно вздымающуюся грудь; разведенная спазмом кисть соскользнула со стального плеча, опускаясь на вытянутую нитью поясницу, и Сучжон болезненно выдохнула ему в губы. (— Страшно, тварь? Правильно, меня надо бояться.) — Эй, завязывайте! — Спальня еще никем не занята! Сквозь слишком громкий гул никто не заметил ее тщетные попытки вырваться из пут; Тэмин бледнел, она же задыхалась, сжимая в кулаке его взмокшую рубашку. Тихое пусти с приставкой прошу, пожалуйста, но он продолжал за нее в остервенении цепляться, и тогда та укусила его за язык, пташкой отпрянув в угол комнаты, пока он хватался за щеку. Вот только кругу было абсолютно все равно; никто не заметил, не почувствовал, не увидел. Сучжон встряхнула головой, и неулыбка коснулась ее дрогнувших губ. Сердцу страшно; оно не подготовлено к последующей расправе. Бутылка досталась Бэкхёну; легким движением руки она указала на Чонина. Бэкхён побледнел мгновенно, а Сехун рассмеялся, глядя на его бегающие глазки по деланному безразличию Чанёля, с которым он вышвырнул его сжатый кулачок из кармана своей толстовки, заставляя придвинуться к скептически ухмыляющемуся Чонину, что уже протянул к нему свои вечно холодные ладони, но... — Стопку! И Бэкхён кротко вздрогнул — жесткие пальцы вдоль по молочной коже; рубашка насквозь промокла, и сердце пропускало за ударом удар, пока он не спеша его раздевал, лопатками укладывая на ковер. Кристаллики колкой соли на впалом животе — Бэкхён прикрыл глаза, и лишь реснички порхали, порхали, порхали. Обжигающий язык мокрой дорожкой вниз, острые зубы за бумажную кожу — краской, пятнами, и Чонин облизнулся сладко, глотая горечь въедающуюся. — Учитесь, дети, — ухмыльнулся он, помогая Бэкхёну подняться; тот же утирал со лба вязкий пот, что вовсе не от стыда выступил. Чанёль поцеловал его придирчиво — в висок, ни сантиметром ниже. Бэкхён молчал. Становилось не смешно. Только кто сорвется первым? — Стопку! Я хочу стопку! — не спуская глаз со стеклянного горлышка, повторял Чунмён, а Сехун усмехался несмело, пробираясь к нему поближе. — Сегодня ты наконец вытянул свой счастливый билет, — шепотом в сухое ухо, усыпанное почерневшими серьгами. Его губы чертовски горчили — не обжигали, не разжигали, не горели; он кипел пузырями под его ладонью, что за щеку и до сотой аккуратно; он на вкус — водка и трава первосортная, недавно сожженная. Его язык сладкий до рвотных позывов. Сехун давился, посасывая. Сехун им ни черта не упивался. — Пожалуйста, хватит, — в воздухе осела граничащая с мольбой просьба, обескураживающая даже подпаленное сознание Сехуна. Он прекратил немедленно, резко убирая руки за спину. Чунмён сгреб себя в угол, улыбаясь тупо и больно. А затем спрятался в коленях. Окончательно. Компания, жадная до подобных зрелищ, улюлюкала в е с е л о. Где-то на гранях сознания проскользнула мысль, что происходящее чертовски неправильно, абсурдно, нелепо. Каждым своим прикосновением, касанием, желанием они разрушают то хрупкое и безумно важное, что у них в этом мире друг для друга осталось. Сучжон жевала фальшивую пленку улыбки, потирая запястья, что завтра фиолетовыми разводами измажутся; Бэкхён в слепую искал на мгновение потерянное место рядом со своим, прижимаясь к рукам и к груди, но тщетно — холодно, пусто и грязно до скрежета. Чанёль молчал, открещиваясь. Ему бы воды горячей и одеяло чистое — отмывать и прятать. А Чунмён метался в коконе паутины вязкой, душащей, стягивающей — Сехун гребаная скотина. Какого черта он полез к нему? Какого черта бередил развороченное? Господи... Сколько там до рассвета? Сколько терпеть еще? Пальцы легли на бутылку неуверенно; легкий толчок. И Тэмин ослом заржал. — Стопка, — Тао явно не ожидал. Сехун улыбнулся ему вымученной гримасой. Сехун словно в теле Чунмёна оказался. Его не хотели. И от этого лишь сильнее болело. — Сейчас не твоя очередь, — Чонин крутил в руках заветную бутылку, что в свете свечи на дне словно ядом пузырилась, — Сехун целовал. За Сехуном выбор. — Давай рюмку, — Сехун обрывал нити, Сехун (не) понимал, что делает, — Не хочу навязываться мистеру Совершенство. — Я не это имел в виду... — он резко замолчал, когда Цянь поднесла к его рту лайм. — Откуда ты хочешь взять в рот? — Тэмин упирал язык в щеку, издевательски зубами щелкая, сжимая солонку в руках. Грань. Еще один шаг. Сехун бредил каждым сантиметром этой бронзовой бесценной кожи. Он бы до мяса вдавил собственные колени в пол, до мутной слюны и гортанных хрипов позволяя трахать себя в рот; он бы заключил его в цепи собственных рук, перевернул бы на живот, заставляя прогнуться в кошачьей бескостной спине, чтобы до последней капли, до глухой мольбы, до онемевших рефлексов вылизывать его нутро, давиться и добавлять себе же — пробовать, убеждаться, тонуть. Он позволил ему абсолютно в с ё. Сехун прокашляться не в силах — горло напрочь забило собственной трусостью. — Может, живот? — Чонин поставил бутылку перед собой и откупорил крышку; Чонин — чертов дьявол, сукин сын. — Ключицы? — Рука, — прервал всех Тао, слишком настороженно принимаясь закатывать рукав строго до локтя. Цянь удивленно уставилась на него, но перечить не посмела; Сехун перед ним, перед вытянутой рукой. Сехун — жертва на привязи. Мышь в мышеловке, вот только весь писк застрял глубоко в легких; сгорел под этим животным взглядом ожесточенных превосходством глаз. Его кожа горела — огненная гладь; нечеловеческий жар под пальцы и в кровь, Сехуну казалось, будто их вены переплетаются мертвым узлом — воедино. Натянутые расстроенные струны, и мелодия в неумелых пальцах проникала под кожу, будоража. Сехун склонил голову и коснулся языком сгиба, ведя сухим кончиком по соленой дорожке вниз, вдоль фиолетовых плетений; страх подкатывал к горлу, заставляя хватать губами душный воздух — ближе к чужому теплу, словно балансируя в сантиметре от точки невозврата. И Тао кротким ударом вздрогнул, подаваясь чуть ближе — вжимая его языком в изгиб локтя, покрытый испариной. Соль щипала воспаленные нёба; Сехун поднял застланные чертовым желанием невидящие глаза, а в следующую секунду впился зубами в лайм, зажатый меж припухших губ. Это интимнее секса. Это вдоль по гладкой распаренной коже, минуя рёбра чуть затянувшихся шрамов; это глаза в глаза — домашний кот с котом из дебрей; это глянцевая ночная гладь полумесяцев, однажды и теперь навсегда в собственном когда-то пустом взгляде. Это оглушительнее оргазма. И обжигающие языки текилы вдоль по гортани, к самому паху, тугим узлом до боли стягивая нутро. — Твоя очередь, — сквозь плотный заслон послышался чей-то голос; Тэмин пытливо поочередно смотрел на них. — Это обязательно? — неизменно ледяным отстраненным тоном переспросил Тао, но Сехун рядом, Сехун слышал эти вибрирующие неуверенностью полутона. — Трусишь? — закусил губу Тэмин, картинно закатывая глаза, но Тао лишь пожал плечами, опуская руку на бутылку. Тэмин. — Стопку. — («— Не тебе выбирать, — от гогочущего Чонина») — Расслабься, детка, я люблю нежно. Сучжон покрылась ледяной коркой, не переставая потирать алые запястья; Тао усмехнулся кротко, когда тот абсолютно по-сучьи по его скулам липким языком вывел чертово сердце. Сехун видел кулак и костяшки белые, что задержались в воздухе, стоило Тэмину капитулировать на свое место. Он до рези зажмурился — бутылка попала в руки Цянь; он до слез улыбался внутри, добавляя к слабостям Тао еще один пункт. Было приятно видеть в нем человеческое. Начался второй круг. — Вы, должно быть, издеваетесь... — пораженно выдохнул Сехун, глядя на горло бутылки, что напротив Тао. — Шоу продолжается! — довольно потирая руки, хихикнул Чонин, принимаясь нарезать новенький глянцевый лайм. — Иди сюда, — усмехнулся Тао, чуть наклоняясь, подпаляя, — Давай просто покончим с этим. Его крашеные губы еще не остыли после последнего глотка — пьяная вишня, до полуобморока. Тао схватил его за напряженную шею, языком по горькой кромке зубов с тигриным напором; Сехун как-то беспомощно вздрогнул, податливо раскрывая губы. Вверх по загривку подушечками, он пропустил сквозь пальцы спутанные пряди, стискивая их в кулак — Сехун душно ему в рот застонал, позволяя себя трахать языком на разрыв. Как он и мечтал. Без воздуха, на острие ножа — Сехун задыхался, хватаясь за лицо, за плечи, за бедра, но ощущение пространства неумолимо сужалось до болезненной пульсации — струны будто чьи-то руки настроили, и тихая-тихая убаюкивающая мелодия легким облаком под кожей рассеивалась. Сехун положил ладони на впалые щеки и выдохнул в истерзанные губы; Тао второй раз дрогнул, слега опешив, отступая. Сехун же упал ему на грудь, на мгновение поцелуй разрывая: глаза в глаза. Наслаждение и растерянность. Вызов. Сехун подушечками огладил бритые виски, а в следующую секунду вновь припал к алым губам. И целовал его, как в своих снах: без нажима, без рассудка — эмоциями. Это не нежность и не страсть — это третье чувство; чувство неизведанное, привлекательное, важное. Это давление и боязнь что-то сделать неправильно, и беспечная детская радость, потому что Тао в поцелуй тихонько выдохнул, не отталкивая, не злясь — отвечая. Целовать его медленно, пробуя — высшая степень доверия к самому себе. И улыбку Сехуна ничем не затопить, ведь руки Тао уже на его талии, поглаживали. — Эм... — оклик Тэмина; тот весь в пятнах, напряженные челюсти; Цянь хотела было прикрыть ему рот ладошкой, но не успела. Сехун, словно под током дернулся; Сехунов вакуум разорван. Тао смотрел на него пьяно, одурманенный. Неловкий кашель наполнил притихшую комнату; и только по телевизору почти на единичной громкости звучала “Sorry Sorry”. Сехуну потребовалось время, чтобы открыть глаза; он чувствовал жаркий прилив к щекам, отчаянно краснея, не зная, куда себя деть и как восстановить былое безразличие. Тао, напротив, смотрел на стены, собственные ладони, плитку в коридоре — куда угодно, но не на Сехуна. Тао красивый; в свечении почти погасшей свечи теперь он переливался оттенком дикой розой. На губах остатки не погашенных шипов, черт, иди сюда... — Почему это происходит на каждой чертовой вечеринке? — змеей зашипел Чунмён, выползая из своего угла; позеленевший, бледный, злой; остервенело он смотрел на их разгоряченные лица, и Сехуну казалось, что еще пара секунд, и яд из его зубов брызнет на их губы и под развороченные раны, прямиком в кровь, — Почему каждый чертов раз все заканчивается этим беспределом? Ну почему?! — О чем он говорит? — удивленный подобной реакцией, Тао растерянно покосился на Чонина, но Тэмин прервал его сухим жестом, оскалившись плотоядно. — Кажется, о прошлой вписке, когда застал Сехуна за дрочкой... или о позапрошлой? Когда Сехун трахал До Кёнсу на раковине... — Тэмин загибал пальцы задумчиво, с паршивым превосходством глядя на Тао. Сехун судорожно рыскал по воспоминаниям, что под тяжестью градуса с каждым днем превращались в мутное месиво, но что-то урвать ему все же удалось: это была ноябрьская ночь, бутылка вина и привезенный отцом Чонина швейцарский шоколад на щеках, на носу, на груди, а затем холодный язык на горячих губах, и два прищуренных глаза напротив — с той самой поволокой, отраженной в дымчатых угольных стрелках... нет, нет, такого быть не может. Если бы Тао его трогал, он бы помнил... — А, может, Чунмён имел в виду все твои бабьи попытки флиртовать с Хунни? — прорезался Бэкхён, укрываясь в руках успокоившегося Чанёля, что теперь обнимал его так же крепко, так же по-своему. — Я не флиртовал с ним, — сквозь зубы. А Сехун едва ли сдерживал себя от пьяного бреда, потому что так и не научился он среди друзей, коллег и своих бывших любовников сдерживаться, а, особенно, когда Тао смотрел на него так пытливо, заставляя встрять, заставляя связать не связываемое, заставляя обидеть его, оскорбить; не научился не поддаваться соблазну в этой ребячьей «бутылочке», обойтись без нелепых косяков и возбуждения, которое не скрыть. Не выставлять себя полным кретином. — Ну конечно же нет, — усмехнулся он, поднимаясь на ноги, — Я же блоха в глазах великолепного. И, полагаю, я должен извиниться за свои слюнки и микробы, что ты проглотил, но мне все равно понравилось. Счастливого Рождества, урод, за тебя! — и он вылакал остатки текилы, что вниз по подбородку на этот ковер, — И ахуенного Нового Года. — О, боже, Сехун-а... — дернув его за рукав, простонала Сучжон, — Выруби королеву драмы и садись обратно. (она просто боялась остаться совсем одна) — Ты ведь еще тортик не попробовал, — надула губы Цянь, Солли закивала ей в такт, — А мы ведь старались весь вечер у плиты! — ее глаза большие, и под пылью капля насмешки над его глупостью. Тэмин притянул Сехуна к себе, располагая меж разведенных ног. Суета била по мозгам, когда игра была объявлена законченной: все вскочили с пола, бутылки гремели, что-то сыпалось на пол, и все они говорили, говорили, говорили, а Сехун откинул голову Тэмину на ключицу и вдохнул пряную примесь алкоголя, пота и горького гнева. Тэмин целовал его в шею, едва касаясь губами дрожащего кадыка и натянутой лебединой кожи. И ему правда стало немного лучшего. Правда. Стало. А Сучжон сидела рядом и молчала. (— Молчи, пока я не дам тебе слово.) Сехуну хотелось уползти зализывать раны, хотелось добить свое беспамятство, хотелось трогать себя, пока на губах еще обрывками горело нутро Тао, пока он вновь не начал себя раздражать. Но вокруг всем весело — праздник в самом разгаре, и в нос ударил запах марципана. А, значит, остаться нужно хотя бы потому, что цирк еще не закончен. Только кто из них клоун, а кто дрессировщик? Он вымучил улыбку для Тэмина и коснулся его щеки губами; стоило всем вернуться обратно в гостиную, Сехун поднялся на ноги и вышел в кухню. — Ешь побольше шоколадок, белоснежка, — Бэкхён зашел следом с использованными бокалами в руках, — Низкий уровень сахара в крови повышает стервозность и сучковатость. завязывай с этим, Сехун. ты скоро доиграешься. Сехун подцепил устрицу с чьей-то тарелки — склизкая дрянь; во рту стало кисло от лимона — в мозгу горько. Он вдруг вспомнил, как они до бабушкиной смерти, до золотого куша родителей, до его саморазложения отмечали Рождество всей семьей; как с утра ходили на базар и покупали свежие овощи и рыбу, как раскрасневшиеся и замерзшие возвращались домой и вместе лепили рисовые пирожки; как мама играла им что-то на фортепиано, а Сехун пел корейскую классику, пока все-все родственники у стола собирались; как они шумно общались и за первым тостом счастья друг другу желали. Как они были единым целым. — А если я подожгу ее водкой? — переспросил Сехун, а Бэкхён усмехнулся как-то невесело, опуская бокалы в раковину. — Важна степень розжига. Пара рюмок для настроения — то, что надо. Пара литров до пьяных слез и самоистязания — твой случай. — И каков диагноз? — Въебать бы тебе хорошенько за дурость, Хунни. А затем обнять и плакать. И Сехун рассмеялся — идеальный баланс между кровью и желчью. Мускатный привкус кольнул язык; Сехун вздрогнул и непроизвольно поджал пальцы на босых ногах, соприкасаясь с ледяным подоконником. Бутылка орехового ликера холодила ладони, морозный вихрь ерошил слипшиеся волосы, чуть больше воздуха... — Почему ты здесь? — Тао стоял в проеме кухни и, прижимаясь головой к откосу, внимательно смотрел ему в глаза. — Почему я не должен быть здесь? — прыснул в ответ Сехун, салютуя ему откупоренной бутылкой. Кремовая жидкость выплеснулась на джинсы — Сехун подцепил каплю пальцем и запустил в рот, посасывая. — Я бы хотел поговорить с тобой, — Тао сделал шаг вперед, но взгляд не смягчил — напротив; судья перед подсудимым, — Ты когда-нибудь бываешь трезв или не обкурен? — Я и то, и другое — вместе взятое. Тао не имел никакого права осуждать его. Тао не знал и сотой доли его личного. Между ними пропасть в тысячи и тысячи метров. — Ты не найдешь меня трезвым до конца новогодних праздников. Либо смирись, либо пошел нахуй, но перестань смотреть на меня как на дерьмо. Я и без тебя знаю себе цену. — Дай сюда бутылку. Сехун глумливо хихикнул, прижимая бутылку к груди, но пальцы у Тао сильнее. Ему хватило рывка, чтобы отнять у того бутылку и припасть к горлышку. Сехуну хотелось закусить этот бешено дергающийся кадык зубами; пососать губами, оставить свой фиолетовый грязный след на этом чертовом подонке, что посмел лезть к нему в пустоту. Хотелось сдавить его стальные плечи, хотелось пробить себя судорогой сломанных костей, хотелось вылизать его рот до душной сухости, чтобы он умолял его заполнить снова... Тао жадно проглотил ликер и тыльной стороной ладони утер пару выбившихся капель, что на губах точно сперма. — Ну и дрянь же ты пьешь. — А тебе что нравится? — Мартини. Пополам с ананасовым соком. Я люблю полусладкое, — и кончиком языка он очертил контур своих тонких мокрых губ. В любой другой ситуации Сехун бы подыграл своему случайному мальчику, но перед ним стоял Тао — ледяной скол; Тао не флиртовал — Тао всегда отвечал по существу, предельно кратко, без права на встречный вопрос. На кухне темно: Сехун здесь, чтобы заглушить надоедливые голоса, от которых сбежать никуда нельзя; Тао — чтобы погасить их же назойливые глаза. Идеальная пропорция. — Какого хрена ты здесь забыл? Только не говори, что ты искал этот ликер или мою компанию. — Почему же нет? Я слышал, что папашка Тэмина привез хороший алкоголь. Дегустирую. И, да, твоя компания мне не нужна. — Чушь. — Послушай, там, в гостиной, ты сказал... — Тао выглядел растерянным; не переставал облизывать губы — карманы топорщились от сжатых в них кулаков, — ...что тебе понравилось меня целовать. — Целоваться в принципе прикольно, — склонив голову к плечу, полушепотом произнес Сехун. — Люди делают это для удовольствия, недотрога. И Сехун пытливо взглянул на него; мозгом он понимал, что ему нужно оскорбить его настолько сильно, чтобы этот вечер стал их последним. Чтобы он отсюда в бешенстве вышел и больше ни разу не поднял на него свои невозможные глаза. Потому что впускать его в свое ничто было до дрожи страшно — не поймет, не примет, уйдет. Так же оглушительно, как и все те, что уходили до него. Сехун тяжело сглотнул спертый воздух. — Так зачем ты здесь? Со мной? Сейчас? Тао прикрыл глаза; а в следующую секунду сделал уверенный шаг к нему — считанные сантиметры перед лицами друг друга. Тао улыбнулся; а в следующую секунду опалил горячим дыханием его губы, не спуская взгляда с притворной уверенности Сехуна, что дернулся кротко, кажется, в сторону совершенно другую, но в итоге понял, что сам себя в клетку загнал добровольно. — Мне кажется, у нас осталось незаконченное дело... — У меня стоит с тех пор, как ты впервые коснулся меня там, в гостиной, — не слыша себя, выдохнул Сехун в приоткрытые пурпурные губы, что дрогнули на первом же звуке, — Но что-то подсказывает мне, что ты здесь совсем по другому поводу. Тао резко отпустил глаза вниз, глядя на его оттянутую ширинку; Сехуна словно подожгло изнутри под этим хмурым пытливым взглядом — хотелось дотронуться, сжать себя, успокоиться, но... — Ты снова далек от истины, — насмешливо покачал головой Тао, опуская руки на сутулые плечи, — Хватит вопросов. Я покажу тебе. Ладони порхнули по ломаной траектории вниз к остриям ключиц, очерчивая наточенные крылья, и, чувствуя его ледяные руки, Сехун будто слышал, как распоролась кожа жестких подушечек, как его словно окатило кровью — густым горячим теплом. Он тяжело выдохнул, не смея перечить, двигаться, дышать; лишь смотрел, как пальцы умело чертили по коже, пробирались в прорезь рубашки и заливали бледную кожу алыми каплями. Он чувствовал, что его топило, ломало, пополам сгибало. Что еще минута, и все его принципы слетят к чертям, как и его рубашка, что по спине на пол. Тао подтянул его за руки к себе, позволяя ногами обхватить себя за талию. Горячий влажный язык коснулся изгиба ключиц, вырывая у Сехуна первый приглушенный стон; он вжался спиной в ледяное стекло — сводящий с ума контраст температур, что разжигал беспечное, резкое, почти болезненное желание. Гребаный идиот. — Боже, какая крутая... — языком влажную дорожку вниз, где меж выступающих ребер чернилами кассиопея выбита — идеально по контуру, отпечатком точно под кожу. Сехун никого не подпускал к ней прежде, скрывая ее под слоями ткани, в ночной тьме, за собственноручно возведенными стенами. — Когда-нибудь ты расскажешь мне, почему именно она. И он взглянул на него снизу вверх — отблески звезд в его глазах горели отчаянной страстью, стиралась та напускная злоба на все дышащее, ненависть к окружающим, отрицание реальности. Они смотрели друг на друга всепоглощающе. Сехун предлагал, а Тао не отказывал, разве чуть заметно сглатывал, языком собирая с собственных губ растерянную уверенность. — Погоди, неужели у тебя никогда не было? — Сехун едва ли не пораженно вымолвил, глядя, как Тао сжал кулаки, поднимаясь с колен. — С такими как ты — нет, — сипло прошептал Тао, протягивая ему руку, — Пойдем отсюда? Сехун не смел уточнять, насколько болезненная правда скрывалась за словами, которыми Тао буквально изрезал себя; он принял его руку и соскочил с подоконника, переплетая их пальцы. А затем развернул к себе и легким касанием припал к губам, пробуя. Чертовски горький, ведомый. Он позволял прижимать его к себе, до болезненных выдохов сминать желанные губы; Сехун оттягивал его волосы, вылизывая податливый рот, что часом ранее — пасть разъяренного зверя, готового разодрать свою жертву. А теперь Тао жался к обнаженной груди совсем несмело и прикрывал глаза пыльные, разрывая собственную грудь тихими вздохами. — Я знаю, где Тэмин резинки прячет, — в приоткрытые губы прошептал Сехун, по-мальчишечьи улыбнувшись. Тао удивленно хмыкнул и влажно поцеловал его в щеку, прищурившись весело. Веселье — последнее, что ждал от Тао Сехун. Похоть, страсть и даже грубость, но никак не улыбки, смущение, намек на симпатию. Чертово Рождественское чудо — в голове белой краской, и рука в руке теплела неумолимо. В комнате просторно и очень тепло; Тао закрыл за ними дверь на замок и, на ходу в темноте оглядываясь, принялся расстегивать рубашку. Бронзовая кожа в лунном свете приковывала к себе, мгновенно отрезвляя: стройный, подтянутый. Идеальный. Сехун такого не достоин ни капли. — Еще одна! — подойдя ближе, Тао увидел словно маркером выведенные буквы, смысл которых ему до конца понять было еще очень непросто. И снова не стал спрашивать их значение, обещая себе же в будущем разгадать это послание. — Она важнее, да? — пальцами по покатой левой лопатке, что всего пару недель назад зажила только. — В ней весь мой недосмысл, — сухим дыханием в ухо, и Тао дрогнул, падая на кровать. Останавливаться сейчас казалось безумием; Сехун опустился сверху, губами впиваясь во влажную грудь. Язык очертил темные горошины сосков, и Тао душно всхлипнул, сжимая одеяло в кулаке. Сехун накрыл ладонью ширинку и слегка надавил на выпуклость, вырывая из Тао первые приглушенные стоны; потянул за зиппер, и Тао приподнялся над кроватью, нетерпеливым рывком стягивая с себя узкие джинсы вместе с бельем. Налитой член прижался к впалому животу; Сехун взял тяжелый ствол в руку и, подхватив пальцем каплю смазки, размазал ее по бархатистой головке; Тао сладко всем телом вздрогнул, подаваясь бедрами на каждое движение сухой руки. Ему хотелось попросить отпустить, и одновременно он умолял продолжить; вся эта идея начала казаться чертовски глупой, неправильной, не для него, но... Сехун подул на головку и в следующую секунду смочил ее языком, вбирая в рот. И мир мгновенно сузился, погас, исчез, уступая свое место лишь непреодолимому желанию и жажде ощущать. Тао, не слыша себя, сиплым безмолвным криком раздирал грудную клетку от умелых ласк, что дарил ему этот диковатый парень, привлекший его однажды своим отторжением реальности раз и, кажется, теперь навсегда. Под спиной взмокшее одеяло жарко липло к коже — Тао не выдержал — захныкал протяжно, когда Сехун очертил языком взбухшие вены, опуская ладонь на поджавшиеся яички. А затем снова замолк, вскидывая бедра, пытаясь задать Сехуну желанный ритм, но тот железной хваткой сжал его бедро, вдавив податливое тело в скрипящий матрац — контролируя каждый вздох, движение, ощущение себя. Он сглатывал собственную слюну — горький вкус прошедшего дня, солью пропитанная кожа, алкоголем отравленная влага. Сехуну кружило голову; он не спеша сходил с ума, насаживаясь и насаживаясь на истекающий мускусной смазкой член; а Тао душно всхлипывал, не смея стонать, не переставая повторять заветное имя, зарывшись пальцами во взмокшие волосы. — Эй, ты в порядке? — глядя глаза в глаза, прошептал Сехун, поглаживая пальцами нежное бедро, когда Тао судорогой пробило, и слезы брызнули на щеки. — Да-да, просто... — под пальцами Сехун почувствовал ребристую кожу, но в комнате было слишком темно, чтобы рассмотреть неровность, а Тао дернулся кротко, подтягивая к себе ногу, — Потом... Сехун не стал задавать лишние вопросы, лишь аккуратно приподнял сжатую в колене ногу и, коснувшись губами гладко выбритого паха, расслабил горло, вбирая член до самого основания. И Тао сорвало; протяжный утробный стон наполнил оглушительно тихую комнату, отдаваясь где-то под ребрами приятной тянущей болью. Сехун пораженно отметил, что, должно быть, это его первая оральная близость, раз он так остро реагирует на подобные вещи. Кубики пресса — стальные; Сехун поглаживал их успокаивающе, ни на секунду не переставая ласкать мечущегося под ним мальчика, с первого раза угадывая, где и как нужно надавить, чтобы свести его с ума окончательно. Он выпустил изо рта головку, чуть оттянув кожу, и снова вобрал полностью, заставляя того сдавленно кричать в полный голос. Тао страшно, ведь он снова лишился полного контроля над ситуацией; Тао хорошо, ведь он впервые в жизни получает наслаждение без последующего наказания. Он уверен в Сехуне; в его крепких жилистых руках, что, не гранича с привычной ему прежде безоговорочной властью, в мимолетном успокоении дарили незнакомую ласку. Это лишало рассудка окончательно. Когда Сехун снова оттянул кожу, посасывая самую толстую венку — Тао закоротило. Зажмуренные глаза — обойма в виски; и темнота взорвалась обжигающими осколками. Он конвульсивно вздрогнул, а в следующую секунду кончил так, как никогда прежде. Остро, больно, оглушительно. У Сехуна на губах мутные капли осели — горчило алкоголем, но в томительной истоме он не задумывался над подобным; вибрировало горло, а Сехун облизывал кромку зубов, медленно поднимаясь с колен. Сердце — бомба; еще пара секунд, и оно нахрен взорвется. Он прижался мокрой щекой к его бедру и прикрыл отяжелевшие веки. — Иди ко мне, — через пару минут сиплый шепот разорвал его обволакивающую тишину. Тао смотрел на него с нескрываемой мольбой. Сехун, несмотря на собственную боль в паху, подтянул себя к нему. В уставших глазах немного меньше того холода, что раньше вихрем сбивал с ног; на губах — кровь из старых прокушенных ран. Вместо лишних слов Тао его поцеловал, наплевав на то, что на этих самых губах остатки собственной спермы не впитались еще. Он целовал его медленно и глубоко, глотая тихие стоны Сехуна, что терся пахом о его бедро. — Коснись меня, — выдохнул в жаркий рот Сехун, опуская онемевшую руку Тао на свой колом стоящий член. — Почему ты так невзлюбил меня? — пальцы неуверенным движением сошлись кольцом у основания, — Что я сделал тебе? Каждый наш общий знакомый считал своим долгом сообщить мне об этом. — О да, я отсасываю всем, кого ненавижу, — произнес Сехун, а в следующую секунду они рассмеялись в унисон, утыкаясь друг другу в плечо, — Я хотел поговорить с тобой сразу же после того, как на меня снизойдет просвещение, но его все как-то не было и не было. — Твоя правда, — усмехнулся Тао, большим пальцем очертив головку, а Сехун тяжело выдохнул, обдавая его лицо горячим воздухом. Тао же, наверное, впервые лишился чувства тревоги, глядя на такое непривычно уставшее лицо. Почувствовав легкую уверенность, он сильнее сжал влажный ствол и, глядя, как тот вскинул свои узкие бедра, поддался точно заданному темпу; безразличие на искусном лице сменилось тенью наслаждения, что коснулась уголков приподнятых губ. Сехун протяжно застонал, закрывая пылающее лицо ладонью. — Ты сейчас очень красивый, — прошептал Тао, поглаживая опухшую мошонку, а Сехуну приходилось стягивать себя изнутри, чтобы не взорваться в следующую секунду, — Знаешь, я ведь наблюдал за тобой... И он прижался губами к пульсирующей венке на шее, с удивлением замечая чернильную полоску, уходящую за ухо. Еще одна метка. Сехун вздрогнул и снова застонал, когда Тао натянул кожу и замер на мгновение. Тао поцеловал его шею, впитывая под собственную корку тысячи оттенков спиртного и сладостей, что превратились в самый сумасшедший коктейль, отравляющий, наверное. Вот только целуя его, Тао наконец чувствовал себя живым. Воскрешенным. — Что ты сказал... — Я за тобой наблюдал. С первого дня нашего знакомства и вплоть до этой секунды. И, знаешь, что я заметил, Сехун? За все эти месяцы ты улыбнулся лишь трижды по-настоящему: второй раз, когда поцеловал меня на подоконнике, и вот сейчас в третий, — он не прекращал его ласкать, четко улавливая необходимый баланс в шаге от падения; ему важно было высказаться сейчас, когда тот приподнял занавес с е б я, обнаженного не только снаружи, но и внутри, — А ты помнишь первый? Не помнишь, конечно. Но я напомню. Балкон и ливень стеной; мы тогда напились на дне рождения Чанёля и на бутылку поспорили, что ты уломаешь первого встречного на секс, а если тебе откажут, то ты передернешь на камеру, и, если не кончишь за три минуты, то я выложу это в инстаграм, — Сехун удивленно уставился на него, а Тао усмехнулся, глядя на его багровое, искаженное стыдом и наслаждением лицо. — Я был уверен, что ты откажешься и пошлешь меня, но ты улыбнулся тогда так широко и... пошел. Черт подери, та девчонка огрела тебя такой звонкой пощечиной, что я думал, она тебе голову оторвет, — Сехун откровенно начинал бредить, тихонько постанывая и от стыда пряча голову в изгибе его ключиц, падая, падая, падая. — Нет, не смотри на меня так, я тебя не заснял только потому, что мы долго целовались у нее на глазах, а когда она убежала, мы попытались вернуться в квартиру, но уснули в подъезде, а проснулся я уже совсем в другом месте. — М-мы целовались? — теперь Сехун понял, откуда появились те царапины на щеке, что заживали больше месяца, и вжался всем телом, отчаянно толкаясь в ослабшую руку, — Тебе хоть понравилось? — Меня никогда прежде так не целовали, — и Сехуна кольнуло от этой правды. — Черт подери, — душно выдохнул Сехун, будучи больше не в силах сосредоточиться лишь на своих ощущениях; жесткие пальцы сжимали несмело, заставляя его неконтролируемо биться в немой просьбе поскорее все это закончить, потому что разговор назревал сам собой; Тао... ну что же ты такой глупый. — Каждый раз, когда мы где-то встречались, я чувствовал себя настоящим кретином рядом с тобой. — Ты кретин хотя бы потому, что так думал, — и Сехун бы обязательно огрызнулся, если не узлом стянутый пах, — Какого черта вообще? — А то ты не понимаешь. Взгляни на себя! Ты смотришь на всех сверху вниз, словно все мы — пыль под твоими ногами, — и Тао резко заткнул его поцелуем, увеличивая давление, срываясь на бешеный ритм, заставляя давиться воздухом и лить душащие жаркие слезы. Солено, жарко, важно. Сехун кончил в руку Тао, заглушая истошный стон в его приоткрытых губах. — Спи, — точка невозврата пройдена; Тао пропускал сквозь пальцы его мокрые волосы, осторожно целуя за ушком, — У нас еще будет время поговорить. — Ты только не сбегай больше... — Он бил его, — Тэмин плотнее завернулся в одеяло и прижал горячую кружку кофе к щеке, — Насколько я знаю, они были вместе еще со школы. Он, кстати, стал вполне успешным актером и по сей день продолжает сниматься в Китае. Ты никогда не замечал, что Тао всегда ходит в максимально закрытой одежде? Он прячет шрамы. Неужели ты вчера не заметил ни одного? — Заметил, — Сехуна тошнило, но вовсе не от сушняка. — Чонин как-то проболтался: патологическая ревность, Тао ведь очень красивый. Его все хотели: мальчики, девочки, женщины, мужчины. А Тао это внимание очень льстило. Он никому ничего не обещал, конечно же, простой флирт. Началось все с обычных пощечин — болит лишь несколько секунд и забывается с первым же примирительным поцелуем. Затем Тао попал в модельную школу. Начались съёмки, показы, к нему пришла небольшая, но все же популярность. А вместе с этим его парень начал звереть. Тао из улыбчивого и доверчивого превратился в сгусток страха. Боялся собственной тени порой. Не выходил из дома без маски. Все закончилось на больничной койке — тот урод сломал ему ребро. И Тао сбежал в другую страну. К нам. Ходили слухи, что тот мудак его здесь пытался искать, но побоялся очернить собственное имя и в итоге сбежал обратно. А Тао, когда оправился, стал вынашивать идею отомстить ему. Они с Чонином даже придумали какой-то независимый проект против насилия, только оправился ли он, а? — Но почему ты никогда не рассказывал? — Сехун не слышал собственного голоса; грудь сдавило не болью — яростью на самого себя в первую очередь. Он слепо проклинал его, так часто проклинал за высокомерие, надменность и пустое превосходство над ними, никогда не задумываясь об истинных причинах его поведения. «— меня никогда прежде так не целовали...» — Потому что ты не спрашивал. А я не имел права подставить Чонина. Он и так переживал, что предал чужой секрет. Но теперь ты все знаешь от меня, а я и без того слишком увяз в грехах, — Тэмин сделал глоток кофе — необходимая пауза, потому что на Сехуна слишком сложно смотреть. — Не сделай ему так же больно, как сделал когда-то мне. — Нам обоим, — поправил Сехун вкрадчиво и, обойдя табурет, встал за его спиной, — Не забывай, ты сделал выбор — я лишь принял решение за тебя, эгоистичная сволочь. И если ты еще хоть раз тронешь пальцем Сучжон, — рука сошлась на одеяле, вдавливая ткань до самых костей, до скрежета, — Я не посмотрю, что когда-то любил тебя. Ты понял меня? — Эй, долго это еще будет продолжаться? — Сехун гладил Сучжон по волосам, пока она, не открывая воспаленных глаз, наугад пыталась шелковый платок на голове перевязать. Не поддавались окостенелые пальцы; Сехун перехватил концы платка в секунде от беспомощного вздоха. Сехун забыл уже, когда его мелкая Су в последний раз смеялась. — До победного? — замерла она, приоткрывая глаза; в зеркале под слоем дорогих шмоток бледная опухшая плоть, поглощенная всем известным вирусом "привычка и надобность" — морской болезнью словно, и горькая соль коркой на коже, под кожей, на сердце. И сердце это с каждым днем тонет и тонет — тяжелеет. — Пообещай мне, что уйдешь, когда поймешь, что с ним рядом стало опасно, — Сехун узлы отпустил и выпавшую прядь волос на ушко ей заправил; время поджимало, Су с ноги на ногу переступала и украдкой поглядывала на второй ярус. И ведь ее не исправить. Это хуже любви без памяти — это помешательство. — И куда мне идти, Сэ? В пыль и темноту на Каннаме? В Пусан в коттедж за семью замками? В Америку к Суён, которая, по сути, застряла между Лондоном и Миланом? Здесь я хотя бы создаю себе иллюзию, что любима. По-своему, но любима им. И я перетяну себе глотку, но буду с ним. Потому что нет ничего страшнее одиночества, Сэ. Н и ч е г о. — Черт бы подрал тебя, Чон Сучжон, — тощее тельце едва не хрустнуло под легким прикосновением Сехуна, когда он прижал ее к себе; поздно, поздно исправлять то, что не исправить никак. Безразличие близких. Ненужность. Ошибка. — Исповедуйся сегодня хотя бы, ладно? — Я и за тебя свечку поставлю, — легким касанием к щеке поблагодарила его Сучжон; а в следующую минуту выпорхнула за дверь, опаздывая на утреннюю службу. — «Душа — именной бейдж». Как интересно. А почему? Чьим именем он заполнен? — Тао все же не удержался и спросил о самой длинной из татуировок. И сейчас, сидя на парапете одной из высоток этого проклятого Каннама, он обводил замерзшими пальцами точеный контур личных знаков, смысл которых Сехун не поскупился разделить с ним. — Он пуст, — Сехун не спеша прикурил сигарету; в сизом дыме улыбка Тао — открытая книга, нужная страница, первая строка. — Как и моя душа. Тао, знаешь, мы с тобой — Хиросима в сорок пятом. Твои шрамы — моя пустота. Мы — стороны одной монеты. Но, знаешь, мы в выигрыше в отличие от них. Мы с тобой по-прежнему остаемся чисты. Я заполню твоей болью свою пустоту. Заполню себя тобой. Идеальный обмен. Я помогу тебе, а ты поможешь мне. Мой мальчик, сотканный золотом. Вспоротый ржавой иглой. Я зашью тебя заново жгутами сильными — они красивые. Под стать тебе. Мы выживем, ты только доверься мне. — У меня есть маркер, — улыбнулся Тао, губами горький дым глотая; глаза в глазах — и лёд теперь только на перилах. — Немного подсох, но все же еще пишет. Утреннее небо взорвалось петардами радужными; там, внизу, в двадцати этажах от них раздался чей-то бодрый смех. — Согревай меня скорее. Становится холоднее. Тао прижался губами к его раскрасневшейся от мороза щеке — чернилами под кожу. И Сехун улыбнулся ему, не имея ничего против.