Один.
Статья про японцев на первой полосе газеты. «Желтые», «предатели», «гадюки», «… мы хотим избавиться от япошек из эгоистических соображений», «сгоните их, выпроводите и отведите им место на бесплодной земле. Лично я ненавижу японцев [1]», — статья сочилась ядом, дышала лютой ненавистью от первого до последнего слова. От нее мама расстроилась так, что слегла с головной болью.Два.
Молоденькая соседка, которая часто рыдала навзрыд и ругала себя за то, что умудрилась влюбиться в белого [2]. Без замужества им быть вместе было никак нельзя. Позор семьи и так далее, а свою семью терять ей не хотелось. На улице дети белых показывали на нее пальцами и смеялись над ней, потому что после очередного семейного скандала ее глаза частенько опухали от слез и превращались в узкие щелочки. Им это казалось очень забавным.Три.
Травля во дворе. Ровесники с широкой белозубой улыбкой истинных американцев разбивали Хотэру губы, чтобы она не могла улыбаться. Избивали ногами, руками и всем, что попадется под руку. Они зажимали ее в углу и избивали по очереди. Отталкивая, отпихивая друг друга, чтобы ударить еще раз и побольнее. Один из них наматывал ее волосы на руку, запрокидывал ее голову и ударял коленом по беззащитному лицу. Запах Хотэру запомнила очень хорошо: пахло кровью, потом и яростью. Яростью неудержимой, как стихия, ликующей и радостной, как праздник. Яростью. За что? Один раз Джейк, злобно-веселый маленький горбун, которого в свое время травили сильнее, чем ее, ударил ее в живот. Да так сильно, что перед глазами поплыли круги, а по ногам горячими струйками потекла моча. К просто огромнейшему восторгу ее мучителей. Две недели Хотэру боялась выйти на улицу. Краснела при каждом смешке, даже при мимолетном взгляде в свою сторону. Казалось, что весь мир знает о ее позоре, презирает ее и смеется над ней. Оглушительно хохочет, аж заливается и давится от неуемного веселья. Казалось, что каждый услышанный смех — смех над ней. В эти дни Хотэру хотелось умереть. Очень хотелось умереть. Но нельзя да и как это сделать, чтобы быстро и совсем не больно, она не знала. Она сосредотачивалась на том, чтобы не показать семье своего состояния. Что было сложно до невозможности, так как притворяться Хотэру не умела вовсе. Приходилось быстро учиться. Однако временами казалось, что проницательная бабушка о чем-то догадывается. Только ждет, когда Хотэру найдет в себе силы признаться и открыться самой. … Самым обидным было то, что Джейк был наполовину японцем и предавал ее, своего сородича. Может, он просто хотел стать своим, не быть одиноким. Да, Джейк просто хотел дружбы. Наверное. Пусть так неправильно и жестоко подделывался под других, но Хотэру было его искренне жаль. Несмотря на то, что ему это нравилось. Нравилось причинять боль тому, кто слабее его. Она поняла это позже. Намного позже. Поэтому она поначалу молчала. Да и не только поэтому, если честно. Хотэру стеснялась и боялась рассказать семье. Она уверена, что любой из них в похожей ситуации выглядел бы достойнее, поступил бы правильнее. Лишь она одна в семье такая. Такая дура. Хотэру дрожала всем телом и нервно дергалась на громкие звуки. Ужасно уставала врать родным, что лестницы, парты и все более-менее острые и твердые предметы представляют неслабую опасность для нее. Но она еще держалась. Держалась своего страха. А однажды ребята со двора умудрились поставить Хотэру целых два фингала под глазами и, весело смеясь, брались за руки и кружились вокруг нее, будто вокруг рождественской ели. Их издевательский крик «Узкоглазая! Желтомордая красотка!» до сих пор звенит у нее в ушах. Хотэру постоянно озирается и зябко поводит плечами даже при жуткой жаре: ей кажется, что они рядом и дотрагиваются до нее своими жестокими руками. Она не знала, почему они выбрали в жертвы именно ее. Конечно, изводили многих и били тоже многих. Но Хотэру еще не слышала, чтобы так издевались над кем-то. Во всяком случае, не над ее знакомыми. Но почему же именно она, почему? Хотэру же никогда не делала им ничего плохого! Улыбалась им, пыталась понравиться и подружиться, даже сдачи не давала, надеясь, что они опомнятся и станут другими. Что им еще от нее надо? Хотэру и так старалась быть хорошей, показать им, что не все японцы злые и жестокие. За что же тогда так?.. Ее очень мучил этот вопрос. Хотя, временами, Хотэру ничего не хотелось знать, чтобы не усиливать и так острую боль, потому что ответ наверняка бы добавил уксуса в рану. Однажды она все-таки не выдержала и рассказала семье. Мама с трудом упросила папу не причинять такую же боль этим маленьким ублюдкам. Несмотря на отговоры друзей, отец тоже не выдержал и обратился в полицию. Они, безлико улыбаясь, обещали рассмотреть это дело, чего, конечно, делать не собирались. Все подобные случаи они пропускали мимо ушей. Это было еще везением: некоторых они оскорблениями доводили до бешенства, а после «противозаконных действий» упрятывали за решетку. Ночью в магазине папы выбили стекла, разрушили все, что можно и подожгли. На стене было написано чем-то предупреждающе красным: «Нелюдям — смерть!» Скорее всего, это полицейские слили информацию родителям обидчиков Хотэру, а они уже вот так постарались. Мама заламывала руки и умоляла папу уехать как можно скорее. Бабушка молчала, понимая бесполезность уговоров сейчас. Она с непроницаемым лицом сжимала свои руки в маленькие кулачки и смотрела в огонь, словно видела там что-то, доступное лишь ее взору. Усмешка же папы в отблесках пожара казалась жутковатой. «Им нас не запугать. Пусть попробуют выгнать нас из нашего дома». Хотэру тоже смотрела на огонь, который начинали тушить подоспевшие пожарные, и откуда-то знала, что это только начало. И от этого было страшно. До дрожи в коленках и клацканья зубов. Что-то будет…Четыре.
Школа в Чайнатауне [3]. Папе приходилось провожать Хотэру до нее. Он ругал правительство, которое борется со своими же гражданами, а не с Гитлером и преступностью. В Чайнатауне почти каждый день что-нибудь случалось, что-нибудь нехорошее, чего боялись и взрослые. Все дети перешептывались об этом на переменах. А учителя часто ходили озабоченными и внушали ученикам, что надо соблюдать максимальную осторожность и ни в коем случае не ходить по кварталу одним. Черные слухи о темном квартале — как банальная фраза из надуманной страшилки, которую уже никто не боится. Реальность крушит стереотипы быстро и всерьез. Ее друг Ичиро тоже рассказывал похожие истории, но не так зловеще-боязливо, как другие. С юмором и ироничной улыбкой, убивающей страх. Все чувствовали, что будет что-то плохое, что-то, что может сравниться по ужасу с войной, ощущали беду с чуткостью пугливых животных. На фоне притихших и серьезных не по годам детей Ичиро был лучистым живым солнышком, веселившим всех и даже учителей. Его сбила машина по дороге в Чайнатаун, которого он так преступно не боялся. Лицо было раздавлено, сквозь сломанные кости проглядывали мозги, которые растекались по асфальту вместе с темной кровью. Опознали Ичиро по ранцу с нашивкой в виде самолета. Он любил самолеты и мечтал стать летчиком. Хотел покорять высоты и целовать облака. Мать Ичиро билась в истерике и упала в обморок прямо на труп. А после перерезала себе вены, потому что больше детей у нее не было и быть не могло, а муж ее бросил еще девять лет назад. Смерть предпочтительнее одиночества. Водителя машины так и не нашли. Или не захотели найти. Самое страшное в том, что было непонятно, сбили ли его намеренно из-за национальности, или это просто случайность. После многочисленных избиений, глумливых плакатов со злобными рожами гротескных псевдодояпонцев, недоброжелательных взглядов и злых перешептываний с тыканьем пальцев вслед, в случайность верилось с трудом. Японцы боялись и тени. Боялись за своих детей и себя. С содроганием ждали следующей пугающей новости от взволнованного соседа. Все ждали, кто будет следующим и что будет дальше. И ожидание было невыносимо-мучительным, как перед пыткой. Как же такие, как они, здесь жили раньше? Неужели раньше все было хорошо?.. Даже уже не верилось. Хотэру казалось, что она в ловушке. Раскаленный воздух давил на голову, по лицу стекал соленый пот. Окна были открыты, но ей казалось, что от духоты она потеряет сознание. Дыхание было прерывистом и частым, воздух вырывался изо рта почти с хрипом. Как только не слышали родители, сидящие на передних сиденьях. Стоит протянуть руку: увидят, услышат, поймут и утешат. Но нет. Родители и так натерпелись, особенно папа. Надо терпеть и справляться самой. /ты сильная, ты сможешь, выдержишь, должна, и так слишком много стыда, не позорься больше, чем уже смогла, давай, прикуси губу до крови, если надо, и т е р п и/Т Е Р П И.
Но очень сложно терпеть, когда тебе недавно исполнилось десять, а уже есть воспоминания, невыносимо жгущие каленым железом по кровоточащей открытой ране, которой не должно быть на сердце. Такую же боль, стыд и горе, Хотэру переживала сейчас, как тогда. Как забыть? Как бы выколоть из глаз эти воспоминанья [4]? Как? Как?! С трудом сдерживая истерические всхлипы, Хотэру посмотрела на бабушку. Та сидела рядом с ней, сухонькая и морщинистая. Она, похрапывая, сладко дремала. Ей нисколько не мешало палящее и солнце и безысходный круговорот мыслей о зыбком будущем. По ней не скажешь, что ее что-то беспокоит. Если бы здесь был стол, Хотэру уверена, что бабушка бы проснулась, улыбнулась ей и стала бы раскладывать маджонг, невозмутимо и размеренно, как всегда. Хотэру глодала тоскливая тревога, она смертельно боялась будущего. От одних мыслей про то, что будет дальше, к горлу подступала удушающая волна страха, как рвота. Ей бы хотелось ехать вечность в некончающуюся даль. Хотэру боялась, что и в другом штате, и в другом городе будет тоже самое. Тот же ужас, не дающий спать по ночам без кошмаров. Она думала, что не сможет больше жить нормально. Да и вообще не сможет жить. Ад пройти трудно, а переезд из ада в другой ад грозит безумием. Хотэру удивлялась спокойной безмятежности бабушки. Она даже слегка ей завидовала. Сама Хотэру терпеть не могла машины, ее жутко укачивало в них, едва ли не до рвоты. А уж все эти переживания явно не убаюкивали. А бабушка просто удивительная, стойкая, несгибаемо-сильная и при этом добрая как ангел. Даже не верилось, что она — живая, а не сказочная. Когда папу ранили во время погромов, бабушка была спокойна, но только чуть-чуть бледна. Слушая крики «Понаехали, узкоглазые! Убирайтесь отсюда! Бей их!», она слегка нервно улыбалась и, затащив папу в дом, промывала и перевязывала рану. Так уверенно, будто делала это не в первый раз. Папе было больно, он постанывал сквозь стиснутые зубы, сквозь повязку просачивалась кровь. Бабушка осторожно убирала с его потного лба налипшие волосы и что-то успокаивающе шептала. Словно заговор против боли. Папа переставал стонать и проваливался в тревожный сон. Он беспокойно дергался во сне, что-то говорил, пытался встать и падал снова. Бабушка, не отходя от папы, спокойно говорила маме: «Я предупреждала, что живя на Фудзияме, следует ожидать взрыва. Убедилась? Хватит откладывать переезд, собирай все самое необходимое, живо. Уедем, как только ему станет получше». Мама неуверенно говорила: «Как?.. Куда же мы поедем? Нам некуда идти. Да и Наоки не хочет… не хочет сбегать. Он говорит, что это большой позор». «Позор, значит? — прошипела бабушка, выходя из себя. — Думай о том, что говоришь, дочь моя. Гибель Ичиро тебя не наводит на подозрения? В Чайнатауне сроду не ездили машины. Когда проезжает одна машина в час, немного затруднительно под нее угодить да еще ТАК. А пропажа Мидори, этой милой девочки? Ты с мужем тоже хочешь лишиться своего ребенка и рвать себе волосы над изуродованным трупом? Их истерия не прекратится, пока они не выпнут нас из штата или не убьют. Будем надеяться, что в других штатах поспокойнее. Или придется вовсе уезжать из Америки». Повисло напряженное молчание. Бабушка не сказала много лишних слов, она строчила словно из пулеметами меткими больными фразами. Это война, которую испуганно-озверевшие «истинные» американцы объявили им, и ничего не поделать, надо действовать быстро. На подлинный путь выходят через тернии, бабушка часто так говорила. Мама закрыла лицо руками и тоненько всхлипывала. Она была смертельно напугана. Хотэру бесили слезы мамы, ее страх, сейчас нельзя давать слабости волю, никак нельзя. Не к месту это да и бьет этот проклятый визг по оголенным нервам хлыстом. Бабушка, Хотэру уверена, тоже была напугана, но она называла себя человеком старой закалки и давила в себе страх. Ценой молчания, лишних морщин да седых прядей. И даже тень волнения редко появлялась на ее лице. За все это время все ее эмоции выразились лишь мрачной фразой перед отъездом, когда появились первые неточно-истеричные сведения о жертвах в Жемчужной гавани: «Перл-Харбор [5] обойдется нам дороже, чем штатам».Но никто еще не знал, насколько ее предсказание близко к истине. И лучше бы никогда не узнавать.
Уезжали они ночью. Сбегали, точнее говоря. Грозовой ночью, с сильным дождем и молниями. В такую же ночь, только десять лет назад, родилась она. Тоже была гроза, ураганный ветер вырывал деревья с корнями, невероятное количество молний ударяли в здания и в людей. Мама рожала ее среди дикого ужаса и воплей окружающих. На крыше не было громоотводов, все боялись, что молнии ударят в больницу. Роды прошли успешно, молнии чудесным образом обошли больницу. Поэтому родившуюся девочку и назвали Хотэру. Бабушка рассказывала ей, что это имя с японского переводится как светлячок. Или ошибка молнии. И в день отъезда, в ее десятый день рождения, ей в первый раз в жизни не сделали никакого подарка. Да и не нужен был он вовсе. То, что мама, папа и бабушка живы, было лучшим подарком. Их объятья, поцелуи, ласковые прикосновения стоили всех сокровищ мира. Правда, Хотэру жалела только, что поняла это совсем недавно. Ради нее папа пожертвовал своей гордостью и назначил отъезд на ночь. Если бы они уезжали днем, многие чересчур ярые «патриоты» осыпали бы их насмешками, оскорблениями и швыряли бы в них тухлыми яйцами. Похожие случаи уже были. Хотэру не выдержала бы этого. Она была очень благодарна папе, что он почувствовал это и смог так поступить. Это было сложно для него. Уехать не с гордо поднятой головой, а под покровом ночи, быстро, тайно, тихо. Побег. … Да, все всегда смеялись над «бегством трусливых япошек». Не задумываясь о том, сколько бы они сами продержались под давящей всеобщей ненавистью. И из-за чего ненавистью? Из-за цвета кожи? Разреза глаз? Из-за страны, в которой они давно уже не жили и даже языка которой дети не знали? Никто об этом не думал. И не хотел думать. Ненавидят и все. А уж потом появились поводы: Япония — враг, японцы — язва страны, внутренние враги, шпионы, все они что-то замышляют, а если то подлое нападение вспомнить… Очень удобные слова. Которыми удобно и легко пользоваться. Прикрываться. Хотэру еще раз посмотрела на морщинистое, но еще красивое лицо бабушки. На сосредоточенное бледное лицо еще не поправившегося папы и его крепкие руки, сжимающие руль. На уже успокоившуюся маму с решительно поджатым ртом. И чувствовала поднимающуюся внутри силу, пульсирующую уверенность. Когда рядом родные люди, которые защитят, не бросят, а встанут с тобой спиной к спине, ничего не страшно. Сгущающиеся тучи, наэлектризованное напряжение, дерганную неуверенность и страх вместе можно отогнать прочь и навсегда. Прощай, неприветливая Калифорния! Оставайся и дальше такой же неприступной, бог с тобой. А Хотэру будет стараться быть такой же мужественной, как бабушка. Пусть и дальше будет только хуже.