***
Астрид ненавидела утро. Утро рождало суету и новые заботы, жужжащие голоса сельчан и тягучий скрип немазаных колёс. В этой однообразной массе без красок и чувств легко было утонуть. Выбраться — сложнее. Астрид ненавидела утро, потому что с его наступлением, с первыми птицами, поющими печальные баллады, с первой живительной росой на листьях, он уходил. Он не предупреждал. Не говорил, куда. Астрид уже не спрашивала. Она любила ночь с холодными, как её пальцы, звёздами и серебром луны. Лунный свет играл в её волосах, как в кубке с вином. Астрид любила ночь, потому что она кнутом гнала его обратно: уставшего, с новыми мозолями и прахом вместо надежды на будущее. Главное — ночь заставляла его возвращаться. Запершись в комнате на свою печаль вместо замка, она углём зачёркивает палочки — дни, которые провела в одиночестве. Их много. Чересчур. И Астрид кажется, что палочки сливаются в одно единственное слово: ‘Забывает’. Иккинг начал забывать о ней; о многом забывать. Слишком занят. Она не винит. Знает, что так нужно. Но должно же в его похожем на бесконечность плотном рабочем графике найтись местечко для подавленной воительницы с уже затравленным взглядом и морщинками от долгих рыданий. Однако в свободное от работы время Иккинг взмывает ввысь и исследует закоулки неба, жадно глотая нектар свободы и ощущая на губах привкус ветра. Астрид внушала себе, будто не понимала, как это случилось. Как она сломалась, точно тростинка, и превратилась в тряпичную куклу с пустыми глазами. С подспудным чувством страха она знала лишь, что с ней произошло что-то после смерти Стоика. После того, как она начала винить себя в его гибели. После того, как Иккинга отобрали другие: народ со своими нуждами; мать, которая крала его по вечерам в ледяные пещеры, чтобы рассказывать драконьи секреты; небо, затянутое прозрачным флером свободы. Иккинга отобрал… Беззубик. Астрид ревнует, хоть сама пытается внушить себе, что это чувство ей совершенно чуждо. Она готова стать для него всем. Иккинг был охотником. Астрид готова была стать для него дичью. Иккинг был пилигримом. Астрид готова была стать для него убежищем. Плевать, пусть временным. Только пусть. Когда Иккинг почти сломался, Астрид пожертвовала своим телом. Иккинг птицей улетал прочь. За горизонт. Она растила себе крылья, чтобы улететь вслед за ним. Иккинг предавал огню прошлое и из пепла пытался строить новое. С мечтами о туманном счастье он засыпал и просыпался с мечтами о запретном — наложить табу на землю, чтобы вечно порхать в небе. Иккинг воздвигал огромную стену и сжигал мосты, нянча и лаская надежду умчаться с Ночной фурией. Кажется, навсегда. Астрид пыталась взобраться на стену; она одна из немногих, кому это почти удалось. И это ‘почти’ словно бы фонтаном огня выплёскивается из пасти дракона и сжигает её заживо. От боли трескаются рёбра, и дышать становится тяжелее. — Дело не во мне, Астрид… Все эти жаркие речи, планы и управление деревней… это его жизнь. Иккинг тогда вздыхал, беспомощно оглядывался по сторонам. Разводил руками, и в его зелёных, будто море во время шторма, глазах, которые блестели в ту минуту почему-то ярче, читалась неуверенность. — Вождь — это так почётно! — Астрид искренне улыбалась и силилась поддержать его. Она готова положить всё на его алтарь. — Ты точно знаешь, кто ты, чего хочешь, а я себя пока не нашёл. Эта фраза ударила беспощадно длинным стальным мечом. Астрид не плачет. Такие, как она, — воины, бесстрашные, которые в любой момент могут сделаться яростным берсерком, — не плачут. И она старалась. Ведь Астрид никогда прежде не знала, чего хочет. С детства ей подавали вместе с молоком наставления о будущей жизни, но того ли она хотела? Для Астрид жизнь ограничивалась маленькой ареной, домом с поучительными тирадами отца и клетью с набором оружия. А потом явился он. И показал ей настоящую жизнь. Хилый юнец в одночасье заслонил собой мир, стал кем-то вроде Одина. Астрид знала всё об оружии. Но лишь об одном ей когда-то было неизвестно. И это оружие самое опасное из существующих — любовь. Любовь острее секиры, страшнее боевого молота и пронизывает, как копьё; она оставляет лежать обезображенного в корчах где-нибудь в овраге. Любовь мучает, но не убивает. До какого-то момента времени. Любовь сломала Астрид с таким неистовством, с каким она остерегалась её. Для Иккинга любовь это всего лишь тихое пламя свечи. Свечи, которая прилежно горит для него где-то на земле, мирно, тихо. Для Астрид любовь — бушующее пламя, разгорающееся, сжигающее дотла. И нужна ли Иккингу её любовь — человеческая? Слишком горячая, слишком бурная, слишком… земная. Астрид боится узнать ответ, поэтому никогда не спрашивает. Изливая все чувства в единственном горящем поцелуе, она думает, что этого недостаточно. Но Иккинг лишь пальцем проводит по её щеке, быстро целует в висок и скрывается за манящим занавесом облаков... тогда старые потрёпанные струны её воинственной души рвутся. Так уж сложилось, что Астрид живёт на земле. А Иккинг предпочитает небо. И драконы дарят ему это небо; воплощают сны в реальность; безвозмездно отдают воздушное счастье. Астрид остаётся одна с ошмётками своей никчёмной пламенной любви. Но она будет гореть, смиренно ожидая спасительного глотка воды в его взгляде. Но он снова далеко. Не на земле. И Астрид сгорает. Любовь сжигала её. А ещё осознание того, что она влюбилась в бога, в дракона. Не в человека. Она пылала, словно подожженная случайной искрой из Муспельхейма. Иккинг задёргивал занавески и закрывал двери своей души, но она громко стучала, она говорила, что у него всё получится. Ей хотелось бы верить, что он это слышал. Иккинг до безобразия упрям. Оказавшись на периферии жизни, которая стала похожа на один большой костёр, она так и залегла на дно, изредка пытаясь дотянуться до небес, где властвовал её бог. Слова утешений не долетят до него — слишком высоко. Но она говорит. Порой Астрид абсолютно уверена, что небо Иккинг любит больше. Она просто ждёт его здесь, на земле. Она будет ждать. Ждёт долго. Очень. Кивает и натянуто улыбается в ответ на рассказы о новых драконах и островах с дурацкими названиям. Иккинг опаздывает.***
Её тонкие холодные пальцы быстро перебирали его волосы, словно мнимые нити распущенной пряжи; руки скользили по телу, ниже, к плечам. Два её пальца маленькими шажочками-надавливаниями прошлись по груди, по каждой веснушке, похожей на крохотное золотое солнышко, и коснулись маленькой родинки возле ключицы. Приложившись губами к его щеке, Астрид замерла. Она целовала очень медленно, будто специально оттягивала время. Чтобы это не закончилось. И время тянулось, как патока. От уголка её полуоткрытых губ потянулась липкая ниточка слюны; она вздохнула и подушечками пальцев начала рисовать на его обветренных щеках невидимые рисунки — цветы и лица. От Иккинга пахло свежим норд-остом. От Астрид пахло вереском. Он разомкнул губы и что-то просипел, с трудом разлепил веки, но тут же закрыл их от яркого солнечного света. — О, с добрым утром, миледи, — рассыпался осенними листьями его хриплый спросонья голос. Астрид молчит и закрывает бледное осунувшееся лицо с красными глазами за каскадом волос. — Ну, дела сами собой не сделаются, — бодро заявляет он и исчезает, будто утренняя дымка. Астрид улыбается, понимая одну очень простую вещь: Иккинг опаснее любого дракона, потому что ранит, не нанося ударов. Оставляя только увечья на сердце. Она снова одна. Лишь в компании смятой простыни и горького отчаяния, она откидывается на подушки и втягивает носом воздух. Лёгкая улыбка не сходит с её губ. Время делать выбор, Иккинг. Астрид выдержит. Если он забудет о ней окончательно за работой и делами. Астрид выдержит. Если снова вспомнит о Стоике. Если подумает, что она виновата. Астрид выдержит. Если подумает о том дне, когда Иккинга чуть не убил Беззубик. Астрид выдержит. Если он когда-нибудь улетит и не вернётся. Она больше не заплачет. Астрид сильная. Она будет падать и подниматься, кричать и безмолвствовать, пытаться спасти Иккинга от всех его горестей, забыв о себе. Она будет спасать своего бога, в которого влюбилась. И если ей суждено сгореть от своей любви, так и быть. Она возродится. Чтобы сгореть снова. Чтобы любить его.