* * *
Годы текли, как вода сквозь цедильное ситце, дети тянулись вверх и крепли, подобно молодым деревцам в березне, а родители, наоборот, пригибались к земле под тяжестью времени. Миновала двадцатая весна Данимира, и уже не мальчик, а статный юноша радовал глаз отца с матерью. Особенно не мог натешиться Довгуш: сын его превзошел когда-то лучшего охотника в меткости, попадая точно в цель со всех пятисот саженей. Много дичи — мяса, шкур, украшений, выделанных из костей — было продано на ярмарках. Домашние сундуки трещали, забитые дорогими тканями и посудой, а простая охотничья изба внутренним убранством стала больше походить на хоромы. Только вот беда: нравом Данимир очень рисковым отличался. Еще в отрочестве заработал он во всей округе прозвище сняголовь — за храбрость, граничащую с безрассудством. Все-то ему было интересно, на все чудеса он глазами собственными поглядеть хотел — хоть на огоньки, гуляющие по речной глади в Навий день, хоть на папороть цветущую, хоть на черта самого. Посему каждый раз, уходя на охоту, забредал он все дальше и дальше в горы, где уже и следов человечьих не было — лишь кривые звериные тропки. А где нет людей, там, как ведомо, больше всего духов. Однажды в середине месяца липня, когда счеты принялись отмерять вторую половину года, возвращался Данимир домой — по обыкновению, с полным мешком добычи. Уже и места знакомые замелькали, и казалось, вот-вот дым печной над овидью завьется, как вдруг чуткое охотничье ухо уловило приятный звук. То ли песня, то ли свист какой то был, да только на душу лился он медом. Застыл охотник каменным изваянием, а опомнился, только когда ноги сами несли его в сторону от дороги. Отчего-то не бередили нутро ни страх, ни тревога. Деревья будто бы сами расступались перед ним, а трава услужливо стелилась под сапоги. Час прошел иль десяток частей — было не понять: солнце скрыли переплетения могучих сосновых лап, вокруг воцарился таинственный полумрак, лишь местами прошитый золотавыми нитями света. Вдруг впереди, в лесном многоцветье, мелькнуло что-то яркое — вроде птица диковинная на древесный полог присела. Данимир замедлился и перешел на тихий, осторожный шаг — благо с юных лет обучен был отцом ступать так, чтоб даже дикий зверь не почуял его приближения. Притаившись в зарослях и приглядевшись, понял охотник, что не птица то вовсе, а мальчишка годами совсем юный — склонился над кустом и обирает венчики синих ягод. Станом незнакомец ладен был, а уж как лицом красен... Пока любовался Данимир нежданной находкой, малец приостановился, ладошкой по волосам огненным провел, а чуть погодя приподнял голову и тихонько засвистел — сначала протяжно, на один лад, затем на разные — той самой мелодией, что и привела сюда юношу. — Фи-и-иу, фи-иу, фию-ють... — разносилось по округе похожее на звук маленькой флейты вистл. «Погодите-ка, — подумалось Данимиру, — волосы огнем горят, голос птичий, ростом невелик… неужто это и есть неведомое создание — сирин, — вскормленное птахами рун?» Не успел он доразмыслить, как заметил, что мальчишка свистеть перестал, ручонку свою, полную лазоревых ягод, ко рту поднес — есть собирается. Не помня себя вскочил охотник, наплевав, что присутствие свое выдал, одним рывком оказался подле мальчишки, ухватил за запястье и ягодную горсть на землю стряхнул. — Это ибисовы слезы — разве не знаешь, что они ядовиты? Мальчишка от внезапности и напора такого аж подпрыгнул и на охотника круглыми, как медяки, глазами воззрился, а опомнившись, как заголосил: — Ты что, сиволап, совсем ополоумел?! Разве можно вот так из кустов набрасываться?! Я ж чуть на тропу предков не ушел! Теперь настала очередь Данимира удивленно хлопать ресницами. Два локтя да три пяди в мальчишке было — об этом легенда не врала, а вот о бурливости его ни словечка сказ не упоминал. «Да может, это и не он вовсе», — засомневался юноша и без обиняков спросил: — Молва ходит, что живет в горах дивное создание, взрощенное птицами рун, сирином зовущееся. Ты ли это? Мальчишка зыркнул на него недобро, как зверек, загнанный охотничьими псинами в нору, руку, удерживаемую бесцеремонным пришельцем, вырвал: — О молве той знаю. Может, правда то, а может, и нет. А что до того, кто я таков — не твоего ума дело. И вообще — вломился сюда, с вопросами напираешь, а сам даже представиться не изволил, — и насупился, точно снегирь в мороз под окном. Охотник такому ответу лишь улыбнулся: мальчишка тонкий, как щепка — одной левой перешибить можно, а бойкости на десятерых хватит. По нраву ему такие были — чтоб за словом в карман не лезли и палец, в рот положенный, при надобности оттяпать могли. — Что ж, я Данимир, сын Довгуша охотника, — слегка поклонившись, проговорил он. — Сам-то имя свое скажешь? — Длинно оно — тебе, королобу, не по зубам вымолвить. Так что дозволяю Яшем называть. — Сказав так, мальчишка вновь принялся ягоды обирать, вроде и не было никого рядом. Только временами на ружье да на мешок с дичью охотничьи косился — неодобрительно так. — Да не бойся, не обижу я тебя. Разве можно на дитя малое руку поднимать, — уловив его опасения, заверил Данимир. — А ибисовы слезы и правда оставь лучше: живот от них скрутит скобами — коли к знахарке не пойдешь, и помереть можно. — Ну, для кого «слезы», а для кого варенье вкусное на зиму. Ты ученого не учи — ягодки эти я с младенчества ем. Видишь — не помер пока, — фыркнув, назидательно приговаривал Яш, а сам уже на второй куст перешел. Поступь забавной у него была: шаг мелкий, торопливый, с подскоком — одним словом, птичий. — А лет мне, Данимир, сын охотника, больше, чем отцу и деду твоим вместе взятым, поэтому с «дитем малым» не больно-то разгоняйся. «А все ж правильно сообразил я, — вполуха слушая ворчания мальчишки, думал юноша. — Эвоно какое, неведомое создание». — Долго ты еще прохлаждаться в тенечке будешь? Шел ведь куда-то — вот и иди. Занозистость, скользившая в его ответе, нисколько Данимира не смутила. — А спой что-нибудь на птичьем наречии своем: больно мне голосок твой по душе пришелся. Может, тогда и уйду. Промолчал в ответ Яш — не то фыркнул, не то ухнул только, — но и гнать охотника дальше не стал. А вскоре будто бы и правда позабыл о нем и вновь свой свистящий мотив затянул. Слушал, слушал его Данимир, и как-то незаметно стало ему чудиться, будто светлеет вокруг — словно Яшева песня само солнце тянула к древесным верхушкам. На душе у него стало легко-прелегко, все тяжкие думы, что порой терзают каждое человеческое сердце, испарились, и хотелось, чтоб мелодии той не было завершения. Однако песня кончилась, а корзина сирина доверху наполнилась ягодами. Развернулся уж было мальчишка, отправляясь восвояси, да охотник его опередил — преградил дорогу, снова за руку взял, не пуская. — Где же живешь ты, дивный зверек, и с кем? Неужто один совсем? Позволь хоть проводить тебя. Яш сперва помолчал удивленно, а потом, прищурившись, вкрадчиво поинтересовался: — Ты что, совсем не боишься? А ну как я злым духом окажусь? На этих словах зеницы его, окруженные золотистым цветом, сделались узкими, как у кошки, с булавку толщиной. Не иначе как припугнуть хотел малец охотника, да только не страшно тому было нисколечко — на то и сняголовью его прозвали. — С чего мне тебя страшиться, потешного такого да пригожего? — спросил Данимир подозрительно довольным голосом. У Яша от таких речей щеки враз маковым румянцем налились. — Я что, на скомороха похож? Или на девицу, зазнобу твою, чтобы воркованья твои слушать? — Говорил он так, а сам еще больше разрумянивался. — Мне людская компания без надобности. А живу я у самой вершины Йой-Руран, на наветренном утесе — тебе туда вовек не добраться, если только крылья не отрастишь. Сказал Яш — как отрезал и хотел уже обойти назойливого человека, но ему снова путь преградили. — Постой. Скажи хоть: ты сюда еще вернешься? Горько мне думать, что песни твоей больше не услышу, — воскликнул Данимир. Поглядел, поглядел на него мальчишка, губу покусал и наконец выдал: — Ладно, леш с тобой. Три дня я еще здесь буду. Слушай, если хочешь, только приходи один. Шумливые вы, люди, больно, когда вас много. Так завел охотник дружбу с сирином, взрощенным птицами рун. Поначалу приходил он на условленное место, а когда все ягоды были собраны, стал отыскивать Яша по голосу: память надежно хранила тоненькие звуки флейты вистл и каждый раз выделяла их среди тысяч птичьих голосов. Мальчишка сперва нос воротил, ропотливыми взглядами приставучую «свиту» награждал, а потом вроде привыкать стал и даже первым заговаривать, спрашивать о том да о сем: как в деревне жизнь течет, о ремеслах, о праздниках, о школах, о том, как влюбленные венчаются и какие колыбельные матери перед сном детям поют. Порою Данимиру казалось, что не так уж не по душе Яшу люди: было, кроме праздного интереса, в его просьбах странное, неясное тепло — так путники, покинув много лун назад свой дом, радуются любой весточке с родной стороны. Сам же он, следуя за сирином, много мест чудных увидал. Летом побывали они на озере с говорящими рыбами, где жила в подводном дворце Золотая царевна — русалка, да наоборот: ноги человечьи, а голова карасевой чешуей покрыта. Поплескались они с Яшем в бирюзового цвета водице, с головастиками ее порезвились, Яш еще и новости рассказал из поднебесной тверди, за что получил зерцало из сточенного камня. А Данимиру царевна поведала, как правильно рыбу привлечь — манком особым из подводного корня, что на воздухе ни звука не издает, а вот под водной гладью на него всякая тварь, что мотыль на костровой свет, прилетит. — Сделаешь такой — всегда в дорогу с собой бери. В любом месте, где пруды-озера есть, найдешь пропитание, а кое-где и союзников. Только уговор — в моем озере не использовать, — наказала она, прощаясь. — Да я его сам вовек не отыщу, — махнул рукой охотник, украдкой любуясь, как Яш обтирается да пряди свои просушивает. Ни дать ни взять мелкая птаха после купания — волосы красно-рябиновые встопорщены, глаза зажмурены, головой встряхивает и на Данимира ответно поглядывает — со стыдливостью, но и с восхищением затаенным. Хорош собой охотник был — что есть, того не отнять: плечи широкие, богатырские, стан ясеневый, ровный, и глаза добрые и лучистые. А уж про стрелковые умения его и про седловую выправку и вовсе толки не стихали — еще из отрочества не вышел, как ему уже и девки, и молодухи, и даже барышни глазки украдкой делать начали. — Что, налюбоваться не можешь? — подшутил над Яшем Данимир, подбочениваясь. Тот вмиг отвернулся — только зеницами колдовскими сверкнул и, буркнув «Больно надо», уставился в подаренное зерцало. — Сколько ж я отражения своего нормально не видел... — озадаченно протянул мальчишка, вертя так и эдак серебристым кругляшком, а потом печально как-то вздохнул и спрятал за пазуху. — Видать, царевна поашаульничать надо мной удумала. Зачем такой страхолюдине зерцало? — Да ты что, взаправду страхолюдиной себя считаешь? — пораженно вскинул брови Данимир. — Нет разве? Люди как увидят меня — за версту в три части улепетывают, только пятки и сверкают, — хмуро пробубнил сирин. — А говорил, компания тебе без надобности, — как бы невзначай подметил юноша. Яш опомнился будто, язык прикусил и, губы сомкнув, замолчал — что те рыбы. А Данимиру вдруг будто невидимый зверь в нутро когти пустил и точить начал: не по нраву ему было на Яшево смурное лицо смотреть. Подошел он к мальчишке, за плечо к себе притянув, к уху наклонился — близко-близко — и прошептал: — Красив ты, как весеннее погожее утро — глаз на тебе отдыхает, что на цветущем лугу, а от соловьиной песни твоей душа становится легкой, что сдается — вот-вот воспарит в небо. А люди — уж такая их природа, боятся того, что неведомо, незнакомо. Молвил он так и губами алых прядей на макушке Яшевой коснулся. Оказалось, красной жимолостью от них пахло — сладко и горько в одночасье. А мальчишка, похоже, деваться куда, не знал — глаза в землю опустил и знай край рубашки пальцами теребит, но и не отталкивает юношу. Так и стояли они почти в тишине; под порывами ветра ветви еловые скрипели, вдалеке ледяной ключик журчал, кукушка отсчитывала чьи-то годы, а Данимиру казалось, будто удары сердца его она исчисляет. Никогда оно так часто не билось, как сейчас, рядом с Яшем, и совсем он не жалел о сказанных словах. В начале осени довелось охотнику повидать, как бобры гати через болота прокладывают — из необработанной древесины, но такие добротные, что любому строительных дел мастеру учиться и учиться. — Я-то думал, они только плотины возводят, — подивился он, глядя на чудное действо. — Так и есть. Да только это бобры не совсем обычные. Они по наказу Йой-Руран трудятся. — Видя, что не совсем понимает юноша, Яш решил пояснить: — Несколько десятилетий назад были распри между водяниками и травницами. Водяные все выпрашивали у горы, чтоб дозволила больше озер развести, но она запретила — мол, и так хватает. Те вроде согласились, а потом все равно разливать новые запруды да водоемы стали. Тогда уже травницы взбунтовались — как это так, зверью скоро де выпасаться негде будет. И принялись озера новые заращивать. Йой-Руран вмешалась потом, конечно. Долго разбираться не стала — грозная она, если рассердить — наказала и тех и тех. Да только много в глубине лесов трясинных болот осталось. Вот и гатят по ним дороги некоторые бобры — чтобы звери, ну и вы, дуралеи забредшие, во множестве не тонули. — О-о, коли так, низкий поклон Йой-Руран — за заботу, — с благодарностью проговорил Данимир. — И вам, малыши, спасибо, — добавил он, погладив одного из зверьков, волочащего увесистый сук. Бобр на это ушами повел, одним глазом мигнул и, отвесив короткий кивок, последовал дальше. — Будто понял, что я сказал, — озвучил Данимир свою догадку. — А он и понял. Те, кто служит горе, кто живет долго вблизи от духов, обретают почти человечий разум. И плачут они об ушедших, равно как и люди, — посмотрев на ружье, что всегда на плече носил охотник, добавил Яш. Юноша никогда при мальчишке его не использовал: заметил, что даже вид оружия тому неприятен, но и дома оставить не мог. Горы оставались горами — со своими опасностями, от которых голыми руками не убережешься, да и не мыслил он себя в другом деле, кроме как добыча дичи, посему только вздохнул: — Не могу я вот так запросто перестать охотиться: дело это семейное от отца, деда и прадеда. — Я и не говорю, что неправильно оно, — задумчиво наблюдая за копошениями бобровой вереницы, отозвался Яш, — да только начатое брат ваш не до конца доводит. — Как так? — Ну, собьете вы птаху или кабана завалите, а как же слова извинения и благодарности? Как же прощальная трапеза? — Мертвым, по мне, так уже все равно, — возразил юноша. — А вот и неправда. Если ничего не сказать — душа животного не уходит в землю. Она остается здесь и сотни раз переживает собственную погибель, изнывает и мучается, — в сердцах возмутился сирин. Охотнику на это ответить было нечего. Выходит, такова была участь всех, кто попал под его пулю?.. Жалости к добыче он никогда не испытывал, но мысль о том, что его действия приносят кому-то такие жестокие страдания, оказалась неприятной, если не сказать гадкой. — Может... научишь тогда меня правильным словам? — сглотнув, предложил Данимир. — Тебе и правда интересно? Это ведь не быстро. Неужто над каждым зверем будешь сидеть? — недоверчиво переспросил мальчишка и, дождавшись кивка, просветлел. В глазах его золотистых что-то странное при этом мелькнуло — вроде так же, как обычно, на человека они смотрели, а вроде немного иначе. У Данимира от этой перемены сам собой тяжкий камень с души упал — словно на важную загадку он дал самый верный ответ. Научил его Яш и молитве правильной, и что в конце нужно всякую дичь по имени звать, а на язык класть незатейливое лакомство. И все равно было Данимиру, что охота с обрядами этими стала занимать больше времени, главное, сирин на его ружье волком больше не глядел. А еще в конце вересня познакомил мальчишка охотника со своими дорогими друзьями Листом и Листиной. Попервой их легко за людей можно было принять. Лист — косматый старичок в рубахе красной да портах холщевых, из-под которых неряшливо торчал гашник — все кряхтел да на посох корявый опирался, Листина — старушка сгорбленная, впрочем, несмотря на возраст свой почтенный, с непокрытой головою — без устали улыбалась сморщенным ртом, шелестя пышной поневой. Словоохотливые и милосердые оба были, только вот беда — слепы, как ночные нетопыри. — Не жалей их, — тихонько шепнул Яш, — они от рождения такие. Им глаза не нужны вовсе: они звуками видят. Все шурхи и шорохи в этих лесах под их началом ходят. — Да что ты бормочешь там, Яшек — будто не знаешь, что мы все слышим прекрасно, — не по-старушечьи задорно молвила Листина. — Лучше пусть нам гость дорогой какую новую песню споет, а то мы уж все человечьи мотивы позабыли. — Ох, и то верно, — вторил ей Лист, поглаживая бороду. — Не мастак я петь, но нехорошо хозяевам в просьбе отказывать, — чуть смущенно ответил на это Данимир, прокашлялся, да и затянул мотив старинный, что его матушка частенько вечерами за рукоделием напевала. Хорошая то песня была — о храбром Златане и прекрасной Цветаве, о любви их, сердца крепче толстокольцовых цепей связывающей, и о силе ее, что всякие преграды ломает и любые расстояния покрывает. Старички сначала просто слушали, а потом Лист пристукивать посохом начал, а Листина рукавом взмахивать. Листья, укрывавшие густым настилом землю, в тот же час в движение пришли и завели шумливый хоровод. Заулыбались Лист с Листиной: красиво шорох на мелодию людскую ложился. А потом и Яш насвистывать начал — и от этого, как всегда, будто солнце ярче светить стало. Зверье, что мимо по своим делам проходило, даже останавливалось от такой чудной картины: сидят на полянке лесовики, сирин и человек, а вокруг снопы света вспыхивают и листья в воздухе танцуют. У Данимира и вовсе было ощущение, будто в сказку он попал — в груди тепло жгучее расплылось, солнце, по-летнему пригревшее, вместе с золотыми Яшевыми глазами каждый уголок его души освещало. Не выдержал он, да и подхватил чудо свое пернатое и вместе с листьями кружащими в хоровод пустился. Малец сперва опешил, даже щебетать перестал, но ненадолго — быстро игру подхватил, смеясь и под шаг Данимиров подстраиваясь. Давно уже охотник свою тягу к сирину понял — и не дружественной совсем она была, а той, которая в незапамятные времена сковала сердца Златана и Цветавы. Да все сказать решимости юноше недоставало — а ну как испугается мальчонка? Или, того хуже, противны ему те чувства окажутся...* * *
С приходом зимы встречи их гораздо реже стали. — Ветры северные в холодные луны беснуются. Хозяину их, ретивому Сиверку, Йой-Руран только в это время разгуляться и дает, вот и наверстывает упущенное за год. Мне, бывает, и с утеса не спуститься — пришибет, еще и снегом сверху присыплет — только к весне и найдут, — будто оправдываясь, пояснял сирин. Ни разу он Данимира в свое жилище не приглашал. Помнил юноша слова о том, что добраться до него только крылатые создания могут, и все интересно ему было: у самого-то Яша никаких крыл не было — как же он тяжкий подъем преодолевает? Мальчишка, вопросы подобные заслышав, сразу беседу в другое русло направлял: не хотел говорить отчего-то. Лес, буревеями убаюканный, в сон крепкий погрузился: зверье по берлогам и норам разлезлось, коренья древесные теплым снежным одеялом укрыло, а озера сковал толстый скрипучий лед — Золотая царевна с выводком своим на самое дно залегла. Ну а те колдовские создания, что в спячку не впали, собирались в каменистых пещерах на бражничанья — пили бруснянку и хвойный самогон да судачили, кто сколько деревьев и трав вырастил, кто над людьми острее подшутил и что нужно успеть сделать на новую весну. Данимир, что по приглашению Яша на такое сборище пришел, сразу в центр, поближе к костру, был усажен и кружку, доверху мутноватым напитком наполненную, получил. — А ну-ка, проверим человечью прочность, — весело пробасил могучий Бер, медведь-перевертыш, хлопая охотника по плечу так, что тот чуть посудину врученную наземь не опрокинул. Под одобрительный свист и улюлюканье выпил он все до дна, не сморщившись, а потом на кружку с интересом воззрился: видно было, что из-под умелых рук мастера-древодела она вышла — на золотом фоне черточка к черточке написал он снегирей на рябинных ветвях. — Откуда хохлома у вас взялась? — не удержался юноша от вопроса. — Дак ваши искусники и сделали, — пропищала крошечная земляничина-ягодница, сидевшая на краю такой же кружки, а потом, бултыхнувшись вниз, уже оттуда пробулькала: — Много нам раньше даров приносил ваш брат — до того как стали бояться захаживать вглубь леса. А теперь-то что… теперь только деревенским приблудам полевым да речным честь и хвала. Где только справедливость?.. — Да, что есть, то есть, — наперебой закивала вся собравшаяся компания. — Никакого уважения! — Совсем прибурели! — Еще и находятся наглецы, что ловушки на нас ставят. — И что, неужто попадался кто-то? — недоверчиво вскинул бровь Данимир. — Бывало и такое, — не без сожаления ответил Бер. — Да вот хотя бы Яшека взять. Сколько годков с тех пор прошло? — поворотился он к странно притихшему сирину. — Кажись, ты тогда размером чуть больше рунового птенца был… — Полно тебе о былом вспоминать, — пробормотал мальчишка, обхватывая себя руками. Перевертыш будто бы и не заметил перемены в настроении его. — Так и есть. Пожаловали к нам тогда чужеземцы с севера. Уж не знаю, чем птенец им наш приглянулся, голоском своим, поди, певчим, да только захотели они забрать его с собой. Вроде как князь их в хоромах своих собирал диковинных созданий. И пуще прочих охоч до птах сладкоголосых был. Сеть они, значится, набросили на него и за собой поволокли. Яш, сидевший подле охотника, словно закаменел, как-то незаметно поближе переместился и бочком к плащу Данимировому прижался. Хотел юноша остановить сказ Бера, заметив, что неприятен он сирину, но другая часть внутри него уж больно желала услышать окончание истории. — Ага, поволокли. Только мать-рун, хозяйка всего ихнего гнездовья, не дала — осатанела будто и разом со всей птичьей стаей на чужаков набросилась. Отбили-таки… — На этих словах Данимир едва заметно выдохнул — вот же он, его малец, совсем рядом сидит, а сердце все равно тревожно заходится и кулаки гневно сжимаются. — Да только часть их под пулями погибла. Яш вцепился своей ладошкой в Данимирову, губы поджал, но перечить Беру больше не стал. Он и до этого только храбрился: весь его норов перед медведем-исполином спрятался куда-то. — И знаешь, что хуже всего, охотник? — сощурив черные, как смородина, глаза, молвил Бер. — Нельзя птицам рун гибнуть, даже одна смерть — немалая утрата. — А что так? — с неподдельным интересом спросил юноша. — Потому что от их песен солнце выходит из-за туч, — вместо Бера ответил Яш. — И потому что детеныши у птиц рун нарождаются раз в две сотни лет. — Верно говоришь, — закивал перевертыш. — И потому не единожды я тебе предлагал принять покровительство мое. И тебе безопаснее, и от стаи бы своей ненужное внимание отвадил. Только вот уперся ты бараном перед тырлом. Говорил это Бер, а сам приподнялся на задние лапы и вроде бы надвигаться стал. Может, то свет от костра по-особому на стенах пещеры взыграл, да только казалось, что тень его враз увеличилась наполовину. Остальные лесовики и перевертыши притихли, а Яш мимо воли назад, прочь от тени медвежьей, отодвинулся. — Не по нраву мне логовище твое. И жизнь подземная в тесноте и темноте — говорил же уже, а ты знай наседаешь. — Экий самолюб ты. На родичей плевать, так хоть о лесных обитальцах подумай. Что без солнца-то делать будем? Надрать бы тебе уши, чтоб сговорчивее стал... Бер потянул к нему широкую когтистую лапу, как тут неожиданно между ними во весь рост встал Данимир, руку на ружье положив, при надобности защитить сирина своего готовясь. — Сказано же было: не по нраву соседство с тобой, — с нажимом отчеканил он. Вот тут от перевертыша опасностью по-настоящему повеяло — огонь в кострище, и тот притих, сжавшись до язычка свечи. Из приоткрытой Беровой пасти пар клубами повалил, а из брюха вверх рычание подниматься стало. Видел такую, тихую, опасную, ярость Данимир уже раз — на охоте, когда на медвежье логовище набрел. Обошлось тогда малой кровью, но то ведь зверь всего лишь был, а создание, перед которым он теперь оказался, древняя сила земли питала — что против него людское оружие? Однако не чувствовал страха охотник — наверное, потому, что, защищая тех, кто сердцу дорог, и сам обретаешь особую новую силу. Подумал об этом Данимир и еще крепче ствол ружейный обхватил. А перевертыш вдруг рычать перестал и загадочно так улыбнулся — впрочем, улыбка его для непривычного к зрелищу такому не лучше оскала выглядела. — А что, Яшек, хорошего ты себе сопровожатого выбрал. Одобряю, одобряю. — Он грузно присел обратно и, подхватив флягу с брусничным напоем, плеснул себе в кружку. Костер, воспрянув, вновь запылал в полную силу, а тишину огласил оживший гомон собутыльников. Данимир же стоял дурак дураком, держась за ружье, еще скованный не отпустившим напряжением. Вот что значит природа перевертыша: чудище темное в одно мгновение обратилось старым косолапым медведем, будто ничего и не было. — Скажешь тоже — сопровожатый, — фыркнул успокоившийся, вновь посмелевший Яш и, заглянув через край пещерного свода, молвил, не отрывая взора от звездной крошки на чернильном небосводе: — Поздно уже, пойдем мы. Вон и Ткачиха нить свою пустила. Пошли, пошли, — потянул он Данимира за собой. — Настроение у меня пропало с пьянчугами этими лясы точить. Данимир послушно побрел следом: желание распивать горячительное пропало и у него. На выходе из пещеры он услышал брошенное напоследок медвежьим басом: — Малец пусть что хочет, то и думает, но ты, охотник, мои слова запомни: коль набился в спутники, береги его — как зеницу ока берегут... А что, ребята, снеток у нас остался — закусить охота... — Ты не слушай его, — скрипя кисами по припорошенному свежаком снежному полотну, пробубнил из-под капюшона Яш. — Он от бруснянки и не такого расскажет. — Разве выдумки то все были? — Не выдумки, — помолчав, признался сирин. — Но уж в стражи ко мне тебя точно никто звать не будет, — в шутку прибавил он. Данимир смотрел на шагающий впереди силуэт — низкорослый, в полушубке из темных перьев, высоко подымающий ноги, уходящие по колено в сугробы, — и вспоминал, как зимой кормил воробьев и синиц. Те доверчиво садились в подставленные ладони, доверху наполненные пшенным зерном, а он все боялся неловким движением помять чье-нибудь крыло или лапку. Чем ближе к Яшу он находился, тем крепче становилось в нем то чувство — желание проявить заботу, но при этом не причинить нечаянно вреда. И уж, конечно, немыслимым казалось позволить нанести сирину пагубу кому-то другому. Схватил он за руку мальчишку и, к себе лицом поворотив, на одно колено присел. — Что? — не понял его жеста Яш. — А если я сам попрошусь? — Куда? — В стражи. В спутники твои — чтоб всегда рядом быть. — Он поймал вторую Яшеву руку, к груди своей прижал и заглянул в глаза пшеничные — в самую солнечную их глубину. Было, должно быть, в предложении его что-то особое, потому что мальчишка против обыкновения робеть и заливаться краской не стал — присел на колени рядышком и, словно с духом собравшись, серьезно так промолвил: — Ты сейчас говоришь, но значимость слов своих сам не понимаешь. Знаешь ли ты, что такое вверить себя на веки вечные миру духов? Не на одну жизнь, не на две и не на десяток, а на тьму вранов. — Он задрал голову кверху, обращаясь к звездному плетению Ткачихи и к Молочной реке, что еженощно разливалась из Большой Крынки. — Видишь, сколько там зорей? Только посчитав их, можно исчислить годы, что суждено мне быть на этом свете. Век ваш короток, но ведь в том и есть его прелесть — в краткости, в неповторимости. Не стоит ими пренебрегать. Данимир на эту речь долго не отвечал — думал над ответом ли или пытался осмыслить услышанное, да только когда молчание нарушил, голос его был полон твердости точильного камня. — Я не знаю, какова жизнь, о которой говоришь ты, но если там будет место для песни твоей, для солнечного луча, что она призывает, для взгляда твоего околдовывающего, всяко он мне будет мил. — Сказал он это и губ легонько сириновых коснулся — будто не поцеловать, но согреть их теплым дыханием хотел. А Яш и противиться не стал, уста ему навстречу раскрыл, прижимаясь, принимая крепкие объятья охотника. Так и стояли они — на коленях в ватном снежном одеяле, касаясь нежно друг друга, а вокруг свистела нарождающаяся ночная метелица... — Столько всего ты для меня открыл дивного и чудного, о чем и представления я ранее не имел, — поднявшись через некоторое время и не расцепляя рук, окольцовывающих стан мальчишки, вдруг начал Данимир. — Хочется и мне показать тебе, как в моем мире дни текут. Может, придешь на проводы зимы? Это праздник такой в начале следующей луны. — Куда «придешь»? — не понял сначала Яш, а сообразив, тут же отстранился и руки на груди сложил, вроде защищаясь. — Да ты что, умом помутился? Говорил же тебе: люди и в лесу, завидев меня, как от проказы, убегают, а уж что будет, заявись я в деревню, даже представлять не хочу! — Об этом можешь не волноваться, — успокоил его юноша. — На празднество это, Проводы Моры, всем положено под личинами скрываться — чтоб она, уходя, не соблазнилась в чьем-то теле остаться. Яш замялся, как голодный путник перед невесть откуда возникшим узелком со снедью — заметно было, что и хочется и колется ему. — Ну же, давай, — подначил его охотник. — На ярмарку поглядишь — помнишь, я тебе рассказывал? И на представление — с ломаками и медвежатниками. И сладостей там будет много, и фонарей всех цветов радуги, и взрослые в этот день как дети малые — веселятся и шуткуют один над другим. — Завлекаешь меня, как мавка рыбака. — Сирин неожиданно повеселел, варежкой снежинки с плеча Данимирового стряхнул, улыбнулся лучисто: — Ладно, приду. Уж больно охота тебя дурня клеящего увидеть.* * *
На Проводы Моры выпал густой снег, но воздух был теплым и ласковым — оконницы запотели, и хлопотливые хозяйки то и дело протирали их, чтобы поглазеть на вереницы расписных саней с шумливой гуляющей молодью. — Снег к богатому урожаю, а муть на оконницах — к оттепели скорой, — довольно приговаривали старики. — Хороший нынче год грядет. В избе Довгуша с самого утра тоже оживление царило: домашние наводили чистоту, готовили праздничные кушанья и доделывали личины к вечернему торжеству. К полудню старший сын и дочки разбежались, а глава семейства отправился к старосте: ему с еще несколькими мужиками поручено было в этом году отвечать за большой костер на площади. Мать осталась дома — допекать-дожаривать угощенья, а Данимир, в углу устроившись, протирал да смазывал оружие. — Позвал бы ты Белаву на вечернее костровище, — ни с того ни с сего предложила Лагода сыну, снимая ноздреватый блин со сковороды. — Уж как давно она по тебе вздыхает. — Тебе почем знать, матушка? — не отрываясь от занятия своего, отозвался тот. — А чего ж тут знать? Слепой только взглядов ее не заметит. — Женщина хитро покосилась на юношу: — А может, есть уже у тебя избранница? Оттого, поди, и ходишь в последнее время лучезарный да тихий такой. — Выдумаешь тоже. Ничего такого нет, — поспешил заверить ее Данимир, внутренне подивившись: уж что-что, а материнское сердце не обманешь. — Ну как знаешь, как знаешь, — покивала Лагода, хоть и понятно было, что сделала она это для виду только. — Но если вдруг своего «никого» таки привести на праздник захочешь — уж нас с отцом познакомь. — Да сказано же было... а-а, — махнул рукой юноша, а сам знай в окно поглядывает — когда же солнце еловых верхушек за последними, крайними, избами коснется... Небо студеное уже принялось наряжаться в звездное облачение, и с Мельничной горы под кувиклы и бубны скатили четыре огромных зажженных колеса. После этого разряженная толпа направилась к главной площади, а Данимир, наоборот, к окраине — к лесной опушке, где с Яшем уговорено было встретиться. Когда показалась из-за стволов тугорослых фигурка знакомая, охотник к ней взором так и прикипел. Вышел сирин под свет месячный нарядный — в темном корзно поверх перьевой свиты, широким поясом стянутой, в высоких сапогах; рукава рубахи вышитыми поручьями заканчивались. Снег вокруг играл крупитчатыми бликами, уярчая красоту эту, и даже лунное сияние, казалось, служило мальцу дополнительной прикрасой. — А я все боялся, не передумаешь ли, — с трепетом, улыбаясь, промолвил юноша, протягивая сирину приготовленную личину — черную, с изумрудными переливами и ярким клювом: — Примерь-ка. — Скворец, что ли? — догадался Яш, принимая и разглядывая искусное изделие. — Угадал. — Данимир чуть замялся, все еще не в силах налюбоваться мальчишкой. — С виду птичка неприметная, но она на своих крыльях весну приносит. Нравится? Покрутил, покрутил сирин ее в руках, да и надел. — А то. Со скворцами у нас дружба давняя, а уж как поют они... — Он крутанулся волчком и свою руку в Данимирову вложил. — Ну что, пойдем? Юноша, надев собственную, соболиную, личину, ответно сжал его ладонь: — Пойдем. На площади народ уже вовсю гулял: музыканты дули в свирели и били в барабаны, задавая веселый ритм танцующим парам, маленькие передвижные лавчонки манили яркими диковинками и сдобными ароматами, а вокруг костровища в центре уже завели общий хоровод, напевая нестройно «Эй, беньки-бубеньки» и «Как по небу, по заряному». Огонь то и дело выбрасывал искряные струи, а за каждым хлопком, выплевываемым хвойными поленьями, раздавалось испуганно-веселое гиканье. Яш от движения и шума людского сперва растерялся и даже сделал шаг назад. — Ты чего, испугался? — сразу заметив неладное, прошептал Данимир. — Не бойся, никто и думать не додумается заглянуть под личину твою. Пошли! — и потянул сирина ближе к теплу и свету. Знатно они повеселились: и на представление поглазели, и с горы покатались, и через костер попрыгали. Когда медвежатник косолапого по прозвищу Бенька вывел, Яш сперва с ним поздоровался, как с человеком, и хотел уже какую-то их, особую, беседу завести, но охотник не дал: уж больно странно на них прохожие поглядывали. Но больше всего по душе пришлось мальчишке с остальными хоровод водить. Взявшись со случайными соседями за руки, распевал он веснянки — неуверенно поначалу, а потом все громче и громче. А у Данимира снова в этот момент видение перед глазами встало: будто огонь в центре человеческого круга ожил, зарумянился красноватыми бликами и даже трещать сосново-еловым треском веселее стал. — Славно поешь ты, — похвалила мальчишку молодуха, что рядом с ним танцевала. — Верно, голос что надо, — поддержал ее стриженый под горшок мужик, что у кузнеца в подмастерьях ходил. — Даже мой рев на задворках не так плохо звучал, — загоготал он, хлопая по спине и чуть не сшибая Яша в снег. — Да я... — Сирин не нашелся, что на похвалу неожиданную ответить: непривычно ему было, хоть и приятно наверняка. Кто-то дернул его за край одежды, и Яш опустил взгляд: на него с любопытством взирала девчушка годков трех-четырех, протягивая — откуда только взяла? — засушенный цветок ромашки. — Держи. — Она аккуратно вложила свое подношение в сиринову руку, и тот принял его, будто ценную награду, наконец сподобившись сказать «спасибо». Данимир смотрел на все это с затаенной радостью: не зря он Яша на праздник пригласил — прямо сиял милый его радостью, хоть и с неловкостью смешанной. Да и деревенские... авось нормально примут чудо его соловьиноголосое. Не сейчас — так позже. А после, наевшись до отвала калачами и пряниками у лавчонки пекаря, отошли они в сторонку, и Данимир вручил своему званому гостю застежку для корзно — кованую с малахитовыми вставками. — Я и не знал, что на праздник этот принято подарками обмениваться, — смущенно выдал сирин. — Мне тебе даже предложить взамен нечего. — Да такого обычая и нет, — улыбнулся юноша, — просто захотелось, чтобы у тебя что-то на память обо мне было. — Он уже привычным движением склонился и приподнял Яшево лицо за подбородок, приглаживая выбившуюся алую прядь. — А что до «предложить взамен нечего» — неправда. Мальчишка, обиняк его правильно сразу понял, усмехнулся — даже под личиной ощущалось это — и, сдвинув ее, сам к губам охотника потянулся. Данимир сначала, по обыкновению, целовал нежно, невесомо, а затем — то ли всплывшее видение с почти живым огнем на него так подействовало, то ли ощущение тепла, пробивавшегося сквозь слои одежи сирина — рука по какому-то наитию потянулась под запах его корзно. Ладонь защекотали перья — он притиснулся крепче прежнего к любимому стану, раскрывая шире губы. По-птичьи частое биение сердца Яша, подобно голосу его, распаляло в юноше пламя, только теперь не реальное, а какое-то затаенное, внутреннее, что, наверное, горит в каждом на любовь способном существе. Данимир, не сдержавшись, оттянул ворот сириновой рубашки и запечатлел поцелуй на тонкой шее, а Яш порывисто выдохнул, и даже это естественное, нехитрое действие у него вышло красивым, почти музыкальным — как кусочек из незнакомой чарующей песни. Может, охотнику, головокружительностью момента захваченному, просто показалось так, но одно он понял точно: эту мелодию он желал услышать целиком — в тишине, вдалеке ото всех, когда будут они только вдвоем. — Стой, а ну увидит кто, — словно опомнившись, отстранился Яш, воровато осматриваясь по сторонам. — Э-э, про один обычай я тебе и правда не сказал, — не выпуская любимого, протянул юноша. — На Проводы Моры поцелуи и объятья — хоть тайные, хоть прилюдные — дело благое: они тепло весеннее приманивают. — Правда, что ли? Странно... при чем тут... — начал серьезно сирин, но осекся, глядя в смеющиеся глаза Данимира. — Ах ты хитрец, обманом, значит, действовать задумал? — Что ты, какой обман, — наигранно заоправдывался тот. — Так традиции велят — нам их только блюсти и остается. — Угу, как же, — надулся Яш. — Вот будешь потешаться надо мной — ни одного поцелуя больше не получишь, ни однешенького — даже в щеку. — В щеку, говоришь?.. А мне теперь уж этого мало будет, — лукаво проговорил юноша, перья свиты Яшевой под корзно оглаживая, ероша. Сирин, словно только вспомнив о произошедшем ранее, засмущался, краской залился — как охотнику нравилось, и под личиной поторопился спрятаться. — Давай петушка тебе леденцового куплю — ты такого еще не пробовал, — сжалившись над попеременно краснеющим и бледнеющим Яшем, предложил он. — Ага, — только и отозвался тот. Чтобы подойти к прилавку, пришлось им вклиниться в толчею из охочих до сладостей гуляющих. Узнал среди остальных Данимир Белаву, и та его тоже, разумеется, приметила — протолкнулась поближе с довольным лицом. — А я отчего-то думала, что ты не придешь, — оповестила она, переводя взгляд на притихшего Яша и тут же как-то тускнея. — Еще и не один. — Девушка замолчала, не обращая внимания на недовольное бурчание сзади — мол, чего встала на дороге, раз не покупаешь? — а потом усилием воли вернула радушность на лицо. — Познакомь нас, что ли, со спутницей. Видать, в полумраке из-за роста невысокого и сложения тонкого, приняла она сирина за девушку. — Не спутницу, а спутника, — поправил ее охотник, ощущая, как в путанице одежных складок сжимают его ладонь пальцы мальчишки. — А зовут Яшем. — А-а, вон оно как. — Белава пытливо поглядела на сирина и вдруг, сняв песцовую личину, обратилась к нему прямо: — А что же ты, сам говорить не можешь? Хоть лицо покажи да представься нормально. — Так ведь не положено, — попытался выкрутиться мальчишка. — Да ладно тебе, прям-таки небо сверзится на землю, если ты лицо приоткроешь, — не отставала девушка. — Да что ты заладила: сними да сними, — раздраженно встрял Данимир. — Ступай кого другого донимать, — и собирался уже ближе к прилавку пробиться, как вдруг заметил на Белавином лице недоброе выражение. Не успел он вовремя среагировать — рука девичья проворно к Яшевой личине дернулась, да и сбросила ее. Сирин, видать, от самоуправства такого тоже опешил — лишь спустя мгновенье голову вниз опустил, ладонью прикрывая. Но поздно было: увидала Белава и глаза звериные с кошачьими зеницами, и что волос красный — не часть облачения праздничного, а самый настоящий. — Чудище! — закричала она не своим голосом. Толпа, что до этого клещами их со всем сторон сжимала, сперва бросилась врассыпную, поднялся переполох, люди вертели головами, силясь понять, с чего шум начался. Те, что ближе всего к Яшу с Данимиром и к вопящей Белаве были, догадались первыми — посыпались чертыхания и лай, кто-то даже обережный заговор завел, а мужики, те, что порешительнее да покрепче, принялись хватать, что под руку попадалось — кто камни, кто палицы. Охотник, готовясь словами, а если потребуется, и кулаками защищать мальчишку, в суматохе не сразу сообразил, что потерял ладонь Яша — выскользнула та незаметно, и сам малец, пользуясь малорослостью и верткостью своей, сквозь людской заслон проскочил. — Да охолоньте ж вы! — попытался усмирить юноша мечущуюся толпу, взглядом выискивая красную макушку. — Бес! Бес к нам забрел! — Страшилище! — Загорка, вилы неси! Никто и слушать его не хотел, и Данимир, плюнув на дело это пропащее, расталкивая всех, кто попадался на пути, припустил к лесной опушке, куда, скорее всего, Яш и сбежал. По дороге корил себя охотник словами последними, но еще пуще молился, чтоб вовремя подоспеть, прежде чем беглец скроется в темноте чащи: там его и днем не сыскать будет, не то что по ночи. Однако не судьба — следы от сапожков знакомые отыскались почти сразу, а вот хозяин их будто в воздухе растаял. Юноша, следуя частой цепочке вмятин на снегу, почти на версту в лес углубился, еле разбирая дорогу под неверным месячным мерцанием, и в итоге застыл у подъема на пригорок заметенный. След обрывался так резко, что казалось, будто сирин шел, шел, а потом просто взял да и воспарил в небеса. Вернулся домой в ту ночь Данимир печальный и смурной. Деревенские что-то выспрашивать у него пытались, а он лишь сдерживался, чтоб не наброситься ни на кого. «Сам же говорил: "Такова уж природа человечья — бояться того, что неведомо". Вот и напоролся на то, за что боролся», — думал он, горько вздыхая. Как бы хотелось ему оказаться сейчас рядом с Яшем — приголубить, утешить, если слезы на глаза его золотые набежали — стереть отворотом рукава, а еще лучше — выпить поцелуями, забирающими боль и обиду. Наутро неприветливое небо встретило селян клокастыми, войлочными тучами. Повалил лапатый снег — узорчатый, красивый. Только мерещилось отчего-то, что снежинки, обыкновенно холодящие неприкрытую кожу, пекуче жалят, подобно злобным, докучливым насекомым. С той ночи Яша Данимир больше не видел.* * *
На смену зимнему кружеву землю устелило весеннее цветущее покрывало. Только цветение то было чахлым каким-то, без благоуханий вишневых, без звона колокольцевого, даже полынь будто бы горечь свою растеряла. Но самой большой бедой стали дожди, без устали орошавшие склоны горной гряды. Из живительного дара превратились они в настоящую напасть — поля стали походить на раскисшее болото, реки вышли далеко за привычные рубежи, а с начала травня оползни унесли больше десятка жизней. От постоянной сырости деревенские стали много болеть, особенно теми хворями, что в груди поселяются — знахарки сбились с ног, варя ежедневно котлы отваров, делая сотни примочек и читая молитвы. Казалось, солнце совсем оставило свой любимый край и оправилось в поисках чего-то одному ему ведомого на чужую сторону. Лишь изредка показывало оно свой призрачный лик сквозь тонкую облачную дымку и, подразнив чуток теплом, снова бесследно исчезало. — И за что же нам горести такие? — причитали молодухи, собираясь вечерами за шитьем. — Видать, злые духи к нам присуседились. Говорят, на Моровы проводы сам черт забрел — вот вам и знак недобрый... То, что дело в Яше, Данимир и не сомневался почти: хорошо помнил слова Бера о птицах рун и чудесной способности их вызывать солнце из-за туч. Должно быть, мстили они таким образом за обиду, нанесенную людьми их дитяти. Много раз, желая объясниться, пытался он отыскать сирина на горных тропках — звал по имени, выслеживал-вынюхивал, даже насвистывать по-птичьи пытался, но все без толку. Только однажды, когда снег совсем оттаял, попалась ему на глаза вещица, в стороне от тропы валявшаяся. Совсем не обрадовался он находке своей — то была застежка из малахита, подарок его Яшу. «Значит, так я ему опротивел, что даже носить ее не захотел», — с грустью подумал юноша. Лесовики и перевертыши тоже не показывались, да охотник и не надеялся набрести на них: без сопровождения сирина лес вновь обратился простым лесом, спрятав свои загадки под пеленой, недоступной человеческому глазу. День ото дня Данимиром все больше завладевала глухая тоска — словно сырость с грязных размытых улиц потихоньку пробиралась и в его душу. Временами к ней примешивалось нечто сродни неясной обиде. Ощущал он вину за собой из-за случившегося на празднике, и селяне погорячились — но неужто заслужили они столь нещадное наказание? Лето прошло как в тумане: из-за промозглой погоды деревенские, кроме как на ниву, почти никуда не выходили, опустела площадь, корчмы, беседки, а летние празднества уподобились вынужденным невеселым собраниями. К началу осени пришла угроза голода — заболоченная земля практически не дала урожая, запасы в кладовых и погребах неумолимо таяли, а заезжие торговцы только руками разводили, кивая в сторону полупустых телег: «В соседних уделах тоже с продовольством нынче туго. И дожди — везде дожди, хоть и не в таком множестве, как у вас». Когда мать и младшая сестра Данимира слегли — обе с добрухой и нутрецом, что-то оборвалось у него внутри — словно стрелу с тетивы спустили. Груз вины, давивший на него много дней и ночей, внезапно обратился яростью. Пулей вылетел он на улицу и по уже топтаному-перетоптанному пути метнулся в сторону леса. Ветви больно хлестали его по лицу и рукам, ноги скользили на прелой листве, мелкое зверье в страхе разбегалось от него в стороны, однако он с неловкостью шатуна продолжал ломиться сквозь заслоны кустов — все дальше и дальше, не разбирая дороги, не зная толком, что желает отыскать. Перед глазами один за другим вставали образы когда-то моложавого и лучистого, а теперь бледно-синюшного лица матери, слезы на суровом лице дегтекура Вислоуса, хоронившего любимую жену, что погибла во время оползня, исхудавшие руки теперь вечно недоедающих детей... — Что ж ты делаешь, жестокая птица?! — закричал он что есть мочи невесть кому. — Неужто так людей возненавидел, что за одну обиду сотни душ извести готов?! Если так, то права Белава была — чудище ты и есть! — От последних слов Данимиру самому больно на сердце сделалось: не хотел он говорить такого, но и удержать внутри не мог. Внезапно охотник остановился и, тяжело дыша, оперся на щербатый ствол, неверяще глядя перед собой: на липовой ветке всего в пяти шагах от него сидела, раскачиваясь на ветру, птица с серым оперением. Можно было бы ее за соловья, отставшего от улетевших собратьев, принять, да только хохолок у птахи совсем не соловьиным ярко-алым цветом пылал, и, не в пример другим малым обитателям леса, не испугалась она присутствия людского — знай сидела себе, охотника ответно золотыми глазами смеривая. — Погоди! — выкрикнул Данимир, когда птичка, вдоволь наигравшись в переглядки, расправила крылья, собираясь улететь. — Ты же и есть хозяйка-рун? Не знаю, может, и не поймешь ты речь мою, но все же попрошу: передай Яшу, что прощения у него просит Данимир охотник. Пусть смягчит он сердце свое. И вы — пойте песни свои, чтобы наконец-то солнце показалось. Рун с места не двигалась, но и на сказанное никак не реагировала — только вертела головой, вроде бы изучая прибредшего чужака. — Что я это, в самом деле, — пробормотал юноша. — Будто ты и правда понять сможешь, — и, махнув рукой, собирался уйти, как вдруг услышал тонкий мелодичный голосок: — Понять-то я тебя поняла, да только зря ты тут в речах рассыпался. Юноша развернулся и, боясь спугнуть чудо мгновения, с трепетом молвил: — Отчего же зря? — Никто о том не ведает, но всю свою силу мы давно-давно Яшеку, моему дитяти любимому, отдали. Не выжил бы он иначе. — Знаю, его мать оставила на милость духам в лесу когда-то, — завороженно наблюдая за чудной собеседницей своей, проговорил охотник. — Ага, значит, знаете вы, люди, о том. Только правду, по обыкновению, ополовинили. Не на милость духам кровинку она свою оставила, а в яму кинула — глубокую-преглубокую, куда ни свет, ни звук не долетают. Только гады слепые склизкие там и водятся. Смерти она ему желала люто, ибо понесла и родила подневольно, потому и способ такой выбрала — чтоб не сразу малец издох, а помучился подольше. Хвала Йой-Руран, мои птенцы неподалеку от ямы той игру затеяли — так и нашли Яшека. Только он до того уже пять дней там пролежал — почти мертвый был, никакими колдовскими травами не откормить было. «Вот отчего он так под Беровым кровом не хотел жить, — вспомнил Данимир. — Должно быть, страх пережитого крепко в его душе засел». — Получается, просто так, из жалости, вы ему все чары свои отдали? — обратился он к рун. — Получается, так. — Юноше показалось, что была б она человеком, усмехнулась бы сейчас — горько, как полынь. — Выходит, что горная дикая птица милосерднее человеческой матери оказалась. А ты, помнится, что-то про чудищ тут волал. — Прости, — потупился Данимир. — В сердцах это было брошено: худо нам совсем без солнца. Отчего не хочешь ты послание мое Яшу передать? Еще горше ответ рун прозвучал: — Нет его с нами больше. — Как так?! — в ужасе воскликнул охотник. — Куда ж подевался он? — Первой весенней ночью люди в черных плащах заявились. Не впервой они уже за Яшеком приходили. Хозяин их, князь замка о шестидесяти башнях далекого северного удела, много лет назад его в чертоги свои зазывал. А когда от ворот поворот получил — силу применить удумал. Спровадили мы его тогда и на этот раз смогли бы, да только хитрее они сделались — силки поставили, под покровом тьмы налетели. И опомниться мы не успели, как забрали... забрали, забрали, злыдни, отраду мою! Заклекотала она надрывно — и слышался Данимиру в клекоте том неподдельный материнский плач. «Жив, — с облегчением подумал юноша. — Главное, что жив». — Матушка рун, — как можно почтительнее обратился он к птахе, — коли знаешь, где тот замок — подскажи. Костьми я лягу, но верну Яша обратно. — Ох, юнец, путь туда далек и опасен. Через Ледовую пустошь, через пещерные Лабиринты морока, через Безотрадные дебри пролегает он. Не побоишься испытаний тяжких? — Тот, кто заверяет, что испытаний не опасается, душою всегда кривит, — без раздумий ответил Данимир, — страшно мне, не утаю, но еще страшнее жизнь без Яша представлять. Долго испытующе после признания этого рун на него взирала, будто время давала взвесить все как следует, а может, и передумать, но охотник излучал одну лишь решимость и готовность идти — хоть на край света, хоть в само Подземное царство. — Пусть будет так. Запомни тогда следующее. Идти одному придется: компания, где не нужно, внимание привлечет, где ускориться надобно — замедлит. В Пустоши ни у кого дороги не спрашивай, заплутаешь — ищи сам. В Лабиринтах морока следуй тоннелями, что пошире, где ветер свежий гуляет, и, что бы ни случилось — не разводи огонь. Не спи в Безотрадных дебрях: заснешь — последний то сон твой будет. Следуй за лисами бурыми — они через полосу чащи в самом узком месте тропу проложили — за два дня и одну ночь преодолеть можно. И вот, — склонив головку набок, выдернула она из крыла перо сизое — выпущенное из клюва, плавно опустилось оно в поспешно подставленные ладони охотника, — когда больше всего нужен будет свет — вспомни о нем. В оперении моем еще хранятся отблески солнца. — Благодарю, матушка, за напутствия, — юноша бережно спрятал перо за пазуху, — и за дар ценный. — Сила Йой-Руран и всех, кто живет под сводами ее, — с тобой, — тихо молвила рун. — Возвращайся невредимым и приведи отраду мою. Деревня встречала его все той же унылостью и смурными лицами, но теперь у Данимира появилась надежда — вернуть сирина, вернуть солнце, чтобы стало все как прежде, и оттого даже серость окружавшая казалась не такой уж серой. С этими мыслями собирался он в долгое путешествие. На вопросы отца с матерью сказал лишь часть правды: не может де сидеть более сложа руки — отправляется в соседние края у колдунов ли или ученых мужей вопрошать, как напасти остановить. Покачали они головами, мать тревожно повздыхала, отец похмурился, но под конец благословение свое таки дали: знали, что сняголовь их, если что в голову возьмет, не удержать. В тот же день покинул Данимир родные места — в надежде на скорое возращение, да не с пустыми руками.* * *
Почти полную луну охотник двигался на север. Зима в невиданных им краях приходила скорее, морозы были крепче, и юноша радовался, что не поскупился с теплой одеждой. Особенно тяжело переносились ночи, когда и добротный костер, казалось, лишь слегка ласкал теплом щеки. Пока дорога вела его через заселенные земли, было легче: несмотря на бедственное положение и потихоньку подкрадывающийся к околицам деревень голод, местные не отказывали путнику во временном крове. Однако день ото дня поселений становилось все меньше, прохожие встречались все реже, а широкий тракт ссохся до едва утоптанной дороги. Уже больше семидневья не стихала метель, ужесточаясь с каждой пройденной верстой. В сумерках Данимир на скорую руку строил шалаш и, стуча зубами, тяжко проваливался в сон, но холод следовал за ним и туда. Изредка помогали воспоминания о пуховом одеяле или еще лучше — о летнем луге, на котором они с Яшем в, сдавалось, бесконечно далеком прошлом коротали особо знойные, ленивые полдни. Охотник тогда еще не открыл сирину своих чувств, поэтому они просто разваливались поодаль друг от друга и болтали обо всем на свете, глядя в чистое небо цвета горечавки. В представлениях своих Данимир немного менял ту картину: вот он перекатывается на живот поближе к мальчишке, гладит его тоненькую руку, а потом, придвинувшись еще плотнее, достает изо рта пережевываемую им травинку и проводит пальцами по приоткрывшимся губам. И в этот момент в глубине Яшевого взгляда распахивает двери что-то до ужаса напоминающее лето — только еще теплее, еще пьянее и по-родному ближе, чем то, что их окружает... — Эй, бестолочь, куда прешь-то?! — перекрикивая завывания хуртовины, прохрипел с гремящей телеги извозчик, выехавший навстречу юноше. — Дальше только пустыня — ни кола ни двора. Совсем сбрендил — зимой туда соваться?! Данимир только рукой махнул. Мужик недолго пораженно провожал взглядом удаляющуюся закутанную фигуру, а потом, сплюнув, подстегнул свою худосочную гнедую — что с божедурья возьмешь? Миновало еще два дня, и расстилавшиеся по обе стороны просторы слились в сплошное белое марево — уже и без лесков редких, да что там — без дерева одинокого. Только пустота и снеговей кругом царили. Охотник вроде уже и привыкать стал — к холоду нещадному, к постоянному ознобу в теле, к колючкам болючим, плотно засевшим в пальцах рук и ног, — да только на третий день новая напасть пришла: пропала вовсе дорога, а скрипящий снег сменился толстым льдом. — Озеро, что ли?.. — пробормотал Данимир, озираясь по сторонам. Ледяная корка простиралась вдаль, насколько глаз хватало. В кои-то веки мороз ненавистный добрую службу ему сослужил; долго пришлось бы обходить преграду неожиданную в теплое время, посему радовался охотник, несмотря на то, что передвигаться еще труднее стало — ноги скользили, что по ковзанке на деревенском пруду, немало досаждая путнику. Однако еще через какое-то время пришла нехорошая догадка: на зеркально-гладкой поверхности без намека на следы, в сердцевине шумящей метели потерял он верное направление, а озеру все ни конца ни края не было. Возможная ночевля без огня страшила, но еще больше терзала неизвестность — неспособность понять, где находишься, куда в итоге выбредешь и не кружишь ли вообще бестолково. Вдруг мигнула впереди черная точка. Юноша проморгался, дабы убедиться, не подводят ли его слезящиеся от мороза глаза. Ан нет — точка осталась на месте, не уменьшаясь, но и не увеличиваясь. Утомленное видом белой однообразной пустоты сознание зацепилось за нее, как за соломинку, и Данимир побрел в направлении далекого нечто, невольно ускоряя шаг. Все ближе и ближе — и вот уже точка обрела человеческие очертания. «Неужто посчастливилось мне и где-то неподалеку еще люди обитают? — обрадовался охотник. — Если местный это, значит, сможет подсказать дорогу...» — Не успел он додумать, как вспомнились слова матери-рун о том, что нельзя в Пустоши ни у кого помощи просить. До незнакомца было уже рукой подать, когда он приостановился и вгляделся в размываемые снежной завесой черты. Никакой острастки человек не внушал: мужик себе, да и мужик — колет пешней льдину, умело расширяя прорубь, рядом лопатка, невод и еще какие-то снасти разложены. — Больно вы плохое время для лова выбрали! — окликнул его Данимир. — Ась?! — подставив ладонь к уху, выкрикнул рыбак в ответ. — Говорю, неважное время для лова, — приблизившись, повторил юноша. Покоцанная вислоухая шапка, натянутая до самых бровей, нечесаная черная бородища, латаный кожух придавали мужику неряшливый, жалкий вид, но глаза светлились дружелюбием — и охотник немного расслабился. — Так-то оно так, — кивнул незнакомец, — да что делать, если в доме шаром покати. Авось поймаю чего, будет чем детей накормить. А погожего денька сейчас и не дождешься: солнышко совсем о нас запамятовало. Сам-то что в нашем краю неприветливом позабыл? — В северный удел мне нужно, да побыстрее. — Э-э, далеченько ж ты забрел, — покачал головой рыбак, принимаясь вычерпывать из проруби льдистые куски. — Впрочем, дивиться особо нечему: дорог тут нет, солнца не видать давно — каждый второй направление и теряет. Да и опасливым здесь надо быть: говорят, в самую студеную пору зимние бесы керечуны по озеру хаживают. — Сами-то не боитесь? — в свою очередь поинтересовался Данимир. — Я-то? — почесал мужик макушку сквозь шапку. — Отчего же не боюсь — я и тебя за него попервой принял, да уж чай не слепой — с двух шагов человека от беса отличить могу. Ты, малый, если дальше так двигаться будешь, к западному озерному берегу выйдешь — как пить дать семидневье потеряешь. Охотник растерянно огляделся — догадывался он, что с пути сбился, но не настолько же, чтоб совсем в другую сторону повернуть! — Где же дорога верная? — непроизвольно выдохнул он. — ...да она у тебя под ногами почти что. — А? — не понял охотник, а дальше только глянуть вскользь на заросшее лицо рыбака успел — лед под ногами, скрипнув натужно, разломился, и его захватила ледяная черная вода. Вынырнув на мгновение, успел разглядеть юноша, что вместо мужика стоит на краю проруби бледный как полотно молодой человек в одеждах просторных светлых, с выбивающимися из-под капюшона серебряными волосами, что на ветру легким шелком вьются. — Доброго пути, странник, — усмехнулся он синими губами и на голову Данимирову ногою надавил, в прорубь глубже макая. В стоячей воде, под несколькими слоями теплой одежды движения становились равносильны трепыханиям в плотном мешке. Воздух выходил из груди пузырями и поднимался вверх, к сероватом свету. Охотник сделал мощный гребок, но вода не пускала — казалось, что на ноги набросили прочные веревки и кто-то снизу тянет, тянет на самое дно, как рыбак подцепленную на крючок рыбину — еще сопротивляющуюся, но заведомо обреченную на гибель. В голове проносились тысячи мыслей, но ни за одну из них не удавалось схватиться; руки безуспешно пытались сграбастать кисельную пустоту, силы стремительно покидали тело. «Рыба... на крючке... — неожиданно четко отдалось в его голове. — Должно быть, она спит сейчас на дне — целая тьма рыбы». Он сдернул со спины котомку и, борясь с желанием вдохнуть, запустил руку в темную тканевую утробу, ища заветный предмет. Еще несколько мгновений — и пальцы нащупали продолговатую деревянную свистульку — манок, сделанный по указаниям Золотой царевны. «На него всякая тварь, хоть речная, хоть озерная, что мотыль на костровой свет, прилетит», — заверяла она, и оставалось надеяться, что не были слова ее ни шуткой, ни обманом: испытать колдовскую вещицу охотнику ранее возможности не представилось. Приложив к губам мундштук, выдул юноша весь воздух, что у него оставался — ожидал самое большее писка мышиного, но вместо этого раздался могучий, зычный рев — будто рог, созывающий войско, протрубил. Время уходило, но ничего не менялось — у Данимира перед глазами уж и рябь цветастая пошла. Из окаменевших рук и ног ушла вся сила разом — ничего не оставалось, кроме как покорно на дно опускаться, с ужасом и отрешенностью одновременной прощаясь со всем, что остается наверху. Внезапно покойная водная толща пришла в движение — забурлила, заплескалась, замерцала тысячами серебристых спинок. Несметные полчища окуней, налимов, лещей, плотвы заполонили все вокруг, а галдеж какой поднялся! — Манок! Манок чародейский! — У него рог Царевны восточного озера! — Что, хлопец, кислый такой? — замерла на уровне Данимировых глаз длиннющая, в косую сажень, щука. — Совсем тут тебе, горемычный, не дышится? А что, ребята, поможем другу Златочешуйной? — Поможем! — Как не помочь-то! Юноша ощутил размашистый толчок снизу, еще один, а затем его словно подхватило стремительным течением, только не вбок оно двигалось, а наверх — к свету, что уже, сдавалось, никогда ему не увидеть. Впереди замаячила ледяная корка. «Расшибут...» — успел подумать Данимир, но в последний момент та с треском лопнула, выпуская охотника наружу. Вцепившись в ломаный край ополонки, Данимир, кряхтя, выкарабкался на ледовую твердь. Следом вылетело на поверхность ружье и пожитки его, и из-под воды показалась пятнистая щучья голова. — Тебе куда, хлопец, надобно-то? — К северному... берегу, — откашлявшись, ответил юноша, с недоумением отмечая, что и волосы, и одежда, и вещи его сухие — вроде и не окунался он в студеную водицу. Видать, озеро это, наравне с обитателями его, не совсем обыкновенным было. — Ну что ж, раз надо, ступай — мы дорогу тебе укажем. Да не бойся, — оскалила она острые, как пила, зубы, — злого умысла нет у нас. Мы тебе не керечуны — сами их не жалуем, да так уж вышло, что зимой, когда спать на дно мы уходим, хозяева здесь они. Провели рыбы Данимира, как и обещали, до самого северного озерного предела — плыли у поверхности подо льдом, а охотник за серебром косяка их шагал. Чудом показалось ступить на промерзшую, зато твердую, нескользящую землю. Уходя дальше, юноша поблагодарил положенным образом огромную щуку, а та ему на прощание сказала, чтоб, когда возвращаться будет, манок тот же использовал, и, махнув хвостом, исчезла в пучине. Повертев в руках свистульку, жизнь ему спасшую, охотник обмотал ее шнурком и повесил на шею: больно долго оказалось доставать вещицу со дна котомки, когда надобность в ней срочная возникла.* * *
Зима лютовала еще почти полную луну, впрочем, под конец уже лениво — будто для порядку больше. Все ее неистовство осталось за незримой границей Ледовой пустоши, и теперь она не била — просто обдувала лицо смешанным со снегом ветром, а по ночам даже давала как следует отдохнуть, милостиво отступая от потрескивающего огня. Дичи в местных лесах хватало, чтобы худо-бедно прокормиться, а вот поселения людские так и не показывались. Время от времени что-то похожее на печной дым виднелось над овидью то по правую, то по левую руку, но Данимир упрямо шел по дороге, бравшей начало у северного озерного берега. Единственными, кого довелось юноше встретить за все время пути, стала крамольничья шайка. Вот тогда охотнику понадобилась вся его скорость и стрелковые умения. Главарь разбойников, назвавшийся Волчарой, нахально потребовал плату за пользование дорогой. — А есть у вас княжеская грамота откупная? — растягивая время, чтобы силы противника оценить, поинтересовался юноша. Волчара в ответ вполне ожидаемо заржал, и к нему незамедлительно присоединилась вся шайка. — Отчего же нет? Вот наша грамота, — кивнул он на кривое лезвие ножа, играючи перекидывая его из руки в руку. Грянул первый выстрел, завязалась драка. Данимир все пытался пули приберечь — мало ли когда понадобятся, и в итоге чуть руки не лишился: здорово по ней разбойничий кинжал прошелся. Плюхнувшись на голую землю и пытаясь отдышаться, глядел он вслед улепетывающим со всех ног выжившим, раздумывая о том, что время таки потеряет: победу-то он одержал, но с полученной раной и охотиться, и просто передвигаться будет трудно. А ближе к ночи на костер его пришло несколько мужчин и женщин — оказалось, из деревни, что в двух верстах на западе лежит. Принесли снеди дорожной, приковылявший седовласый знахарь руку его подлатал и заговор наложил, чтобы в кровь никакая скверна не попала. — Сынишка мой младшенький с поля видел, как ты с ватагой Волчаровой расправился, — между делом приговаривал один из пришельцев, по всей видимости, сельский староста. — Вся община наша благодарности тебе передает — долго нам басурмане те житья не давали. Оружия стрелкового, подобного твоему, у нас в краях не водится. Не раз мы уже к князю ходили просить, чтоб прислал кого порядок навести, да дружинники сейчас из городов по мелким делам не отлучаются — вроде как на случай голодных бунтов. Ох, тяжкие, тяжкие нынче времена — без солнца-то... — А вы сами куда путь держите? — с интересом разглядывая охотника, спросила круглолицая молоденькая девчонка. — В северный удел. — Ответ его отразился внезапным страхом на лицах окружающих. — Ты, парень, разве не знаешь? Если по этой дороге на север дальше двигаться, упрешься в горную цепь — Жвала, а через него только один путь — подземный, по Лабиринтам морока, — боязко пробормотал староста. — В обходку тебе надо — долго это, конечно: на сотни верст хребет простирается, зато хоть цел останешься. — Нельзя мне время терять, — мотнул головой Данимир. — Так что понадеюсь на удачу. — Вот же сняголовь, — вздохнул мужчина, а у охотника губы сами собой в улыбку сложились: прозвище вроде бы и неласковое напомнило об оставленном доме и близких. — Думаешь, просто так пещеры те название свое получили? Мы б и сами ими пользовались, да только лихой человек какой-то много лет назад стер руны охранные на внутренних стенах и выпустил из глубинных подземных ходов дремавшее зло. Может, оставишь все же затею свою? — Юноша отрицательно покачал головой, и староста, повторно вздохнув, неожиданно бодро хлопнул его по плечу: — Ну что ж, тогда, коль живым-здоровым вернешься, заходи на обратном пути в деревню нашу — милости просим. — Говорил он так, а веселость в его голосе все равно затаенным ужасом отдавала. Рана заговоренная быстро заживала, и к шестому дню, когда выросли у небосклона зеленовато-черные горные пики, со змеиными салазками схожие, ноющая боль ушла, оставив зуд заживания. С приближением к темному хребту все больше корни в душе охотничьей пускало предчувствие опасности, все больше ощущал он себя приговоренным к отсечению головы, добровольно, без конвоя идущим на плаху. Мрачный ореол, скопившийся вокруг Жвал, отделял их от общей картины — словно кто-то злой забавы ради поместил сюда эту громадину, разделив небо и землю чужеродной, нелепой полосой. Глухая каменная стена зияла единственным широким проломом, уводившим в нутро пещеры. Подойдя поближе и настороженно заглянув вглубь, Данимир скривился: из непроглядной темноты несло гнилью, воздух даже здесь, у самого выхода, казался спертым, настоянным десятками, а то и сотнями годин. Он обернулся, поднял голову, словно бы говоря низкому пасмурному небу: «Не поминай лихом», и шагнул под пещерный свод. Свет, еще какое-то время следовавший за ним по пятам, померк, и охотник сперва не смог даже пальцев собственной руки, к глазам поднесенной, различить. — Как тут без огня обойтись можно? — произнес он и тут же утишился: с перекошенных стен и потолка посыпались отголоски его слов, но не как в лесу — бездумным эхом, а более зловеще, вроде тот же потешник, что Жвала возвел, отвечал ему из-за ближайшего угла. В кармане у юноши еще с начала путешествия лежало огниво, на крайние случаи прибереженное, и сейчас им страсть как воспользоваться захотелось — только запрет матери-рун и остановил. А чуть погодя надобность в нем отпала: глаза ко мгле попривыкли, и вот уже из морока проступили неясные очертания скалившихся каменьями стен, а потолок, показавшийся низким, как крышка домовины, поднялся на весь аршин, если не больше. Мерцание, слабо рассеивавшее окружающий мрак, исходило оттуда — сочилось из когда-то добротных, а теперь заросших, перегороженных световых колодцев. — Что ж, хозяйка-судьба пока улыбается мне, — подытожил охотник — на этот раз предусмотрительно негромко, — не буду испытывать ее терпения, — и, поправив завязки на котомке, осторожно двинулся вперед. Время в тишине и темноте проходило будто бы мимо, не оставляя знаков, день сейчас или ночь, и не давая разобрать, как долго он движется по пещерным хитросплетениям. Казалось, что путь его длится не меньше двух семидневий, хотя на деле минуло от силы одно. Порой дорога, становившаяся все более ухабистой, двоилась, а то и троилась, и юноша замешкивался, подходя поочередно к каждому проему, принюхиваясь, щупая стены, слюнявя палец, дабы острее ощутить, откуда веет воздушная струя. За невозможностью развести огонь, приходилось насыщаться сушеньями — рыбой, хлебом, ягодами — благо жители западной деревеньки снабдили ими в достатке. А еще временами сдавалось Данимиру, что не один он здесь. Растягиваясь на плаще, отдыхая после очередного перехода, чутким ухом улавливал юноша то скребеж, то хлопок, то копошение. Однако никто его не тревожил, нападать не пытался, и вскоре звуки те стали привычными, как журчание воды для обитающих у реки. А темнота тем временем потихоньку пробиралась ему в голову, начиная путать мысли, сбивая их в кучу, стягивая хитрыми, причудливыми узлами. В Ледовой пустоши, залитой белизной, помогали воспоминания о Яше, но здесь, в древнем, первородном мороке, вызывать их было куда тяжелее. Потому однажды, когда время подземного путешествия его таки перевалило за второе семидневье, само собой возникло жгучее желание коснуться чего-то настоящего. Сирин был далеко, разумеется, зато на дне котомки, в тайном кармашке, лежала вещица, бережно охотником хранимая — малахитовая застежка, найденная в лесу несколько лун назад, которую он при встрече одаренному вернуть хотел. Вот за ней-то юноша и полез, зарывшись по самый локоть в мешок. Нащупав кованую окантовку, он вытянул искомое наружу, толком не видя украшения, но уже от одного касания к нему облегченно выдыхая. И в этот момент, как по сигналу условленному, тишь снова нарушил шум — на сей раз шипящий, с присвистом, как от змеиного гнезда разворошенного. От неожиданности дернулся охотник, а застежка, ненадежно между пальцами зажатая, выскользнула и, звонко ударившись оземь, откатилась куда-то в сторону. Шипение вроде бы затихло, только Данимиру уже не до него было — в смятении принялся он шарить ладонями по полу, ища пропажу, да все тщетно. С одной стороны, чутье подсказывало, что нужно убираться поскорее, однако осознание того, что дорогую вещь придется здесь, в темноте, оставить, пригвождало к месту, заставляя упрямо искать иголку в стоге сена. Отчего-то казалось, что бросить попытки эти — значит отдать темноте последние отголоски любимой солнечной улыбки, запечатанные в крошечной безделице. «Подсвечу — что с одного разу-то будет?» — подумал Данимир, доставая огниво. Вспыхнул рыжеватый огонек, ослепляя на несколько мгновений, а затем, проморгавшись, он увидал пропажу — застежка, серебрясь в дрожащих пламенных отсветах, валялась поодаль, на том месте, по которому охотник раза три, не меньше, проходил. Подхватив ее, Данимир бегло обследовал стены, что до этого только руками щупать мог; удивился, когда понял, что в противоположность начальному отрезку тоннелей, гладкие они, будто бы отшлифованные. — Интересно, чем и как столько камня обработать можно было? — озадачился юноша, как вдруг раздалось новое шипение — на этот раз куда громче и ближе. Он поспешно прикрыл огонь ладонью, одновременно пытаясь определить источник шума. Во вновь сомкнувшемся мраке шорох все нарастал. От ружья в узком проходе опасности было больше, чем пользы: пули запросто могли срикошетить от стен, и потому Данимир схватился за нож, обнажая закаленную сталь и принимая оборонительную стойку. Недавно пройденный поворот выплюнул на землю что-то темное — как смоляная лужа, вытекшая из опрокинутой бочки, оно устремилось в сторону юноши. С приближением черноты стало ясно, что не жижа то никакая, а тьма змееподобных ползучих гадов. Отведя чуть в сторону огниво и заметив, как твари дернулись вслед этому движению, понял охотник, что привлекло их пламя, и немедля затушил его. — Дуболом ты и есть, — посетовал Данимир на необдуманный поступок свой, — вот теперь получай, — развернулся уже было, чтобы деру дать, да и замер как вкопанный: с другой стороны надвигалось нечто похуже. Сперва привиделось, что на стенах тоннеля как по волшебству появились продолговатые отростки, а потом с ужасом понял он, что это зубы — почти весь коридор занимала гигантская скалящаяся пасть. Клацнув так, что земля дрогнула, она вновь ощерилась и ринулась на охотника — тот едва отскочить успел. — Не уйдеш-ш-шь! — пророкотал со свистом голосина. Совсем близко промелькнул блеклый, подслеповатый глаз, следом — чешуины, укрывавшие кожу невообразимо длинного, схожего со змеем существа. — Давно к Воку никто не забредал — пусто-препус-сто у него в животе с-стало. Благодарс-ствую, человечиш-ш-шка, что огонек зажег — без него вовек бы не сыс-с-скал тебя». Вокруг Данимира потихоньку скапливались кольца подтягиваемого из прохода тела, ложась друг на друга и неумолимо смыкаясь плотнее. Когда он пытался приблизиться к ним в попытке выбраться из живого капкана, из морока налетала вздыбленная роговыми наростами голова, щелканьем клиновидных, в два локтя клыков отгоняя добычу на место. — Может, договоримся? — Хоть казалось, что наврядли ли чудище на уловку купится, все же юноша решил попытаться. — Что тебе с меня одного? Так, заедки на два укуса. Если отпустишь — принесу тебе дичи всякой немерено. — Зверуш-шки? — отозвался змей сверху и вроде бы на мгновение задумался. — Нет уж — человечинка повкус-снее будет. Ла-акомс-ство. — На этих словах по лицу охотника прошлось что-то теплое и склизкое, с выпирающими жижками. «Смакует уже меня», — с отвращением догадался он, тут же взмахивая клинком в попытке достать тяжелый раздвоенный язык, но безуспешно. — Могу и людей привести — десяток... нет, два десятка — пожирнее и посытнее, — продолжал гнуть свое юноша. — Экий ты верткий, — въедливо заметил Вок. — Да неуж-жто думаеш-ш-шь, что первый такой — с-сделку мне прдлагаеш-ш-шь, чтобы ш-ш-шкуру с-свою спас-сти? — Воздух завибрировал от низкого, почти человечьего смеха и от вторящего ему одобрительного трещания малых гадов, что все прибывали. — Хорош-ш-шо. Верткие — с-самые лас-с-сые... Чудище затихло, но ненадолго — моментом позже широкая пасть чуть не сграбастала руку охотника — ту, в которой нож был. Передвигался змей стремительно, нападая то с одной стороны, то с другой, и казалось, что у него не одна голова, а по меньшей мере пять. Данимир только уворачиваться и успевал, невольно вспоминая детскую игру в «Воробышков и кота», только, в отличие от настоящей забавы, в их с Воком поединке «воробышек» стоял в центре круга, безнадежно зажатый в «кошачьих лапах». Больше всего мешала сумеречная пелена: из-за нее никак нельзя было предугадать, откуда в следующий раз придет смертоносная пасть, и уж тем более пойти в атаку первым. «Света бы мне, — с тоской подумал Данимир. — И не крохотной пламени от огнива, а настоящего, солнечного. — Вдруг показалось ему, что у груди какое-то жжение вспыхнуло, словно уголек раскаленный за пазуху положили. — Перо матери-рун! — вспомнил он о подарке и нырнул рукой под отворот кожуха. — Авось сработает!» Перышко пушное, налитое теплом, еще в его зажатой ладони задрожало, а как раскрыл охотник пальцы — разорвалось ослепительным сиянием, разлетелось в стороны ревущим морем птичьего клекота и несметным числом хлопающих крыльев. Все вокруг загудело, затряслось, даже шипения змеевого не слышно стало. Данимир, жмурясь, выронив кинжал, прижал освободившуюся руку к уху. Сколько продолжалось это, неведомо, да только, когда разлепил он веки, на пещерные своды вновь тьма опустилась и стояла мертвецкая тишина. С пола поднимался дым, отдающий гарью и паленой плотью, а Вок лежал неподвижно, кольца мощные распустив. Голова змея, завалившись набок, покоилась прямо напротив юноши и взирала на него опаленными провалами пустых глазниц. Кое-как перебравшись через чешуйчатое тело, Данимир для верности пихнул его ногой — оно осталось недвижимым, подтверждая, что чудище мертво. Мелкие гады — те, что выжили, — испуганно расползались в стороны, уходя через мелкие трещины в стенах в свои подземные убежища. — Вовек не забуду тебе это, матушка, — отирая со лба испарину, прошептал юноша. Еще четыре дня продолжался его путь по Лабиринтам морока, да только темень их уже не внушала прежнего страха и путаницы мыслей. На остановках разжигал Данимир огонь без опасений, ибо был уверен, что некого больше страшиться. Ужас подгорный, что множество лет не подпускал никого, кроме безрассудных смельчаков и глупцов, к Жвалам, ушел в небытие. А перышко рун, теперь уже бесполезное, все равно продолжало лежать у него за пазухой — вместе с застежкой малахитовой. Вроде бы и не было ни в одной, ни в другой хранимой вещице силы никакой, а охотнику они все равно теплыми казались, словно таилось в них неясной природы сияние, только одному сердцу и видимое. На пятый день забрезжил впереди белым небом выход, и юноша с облегчением покинул удушливый, молчаливый мрак пещер. Некоторое время он стоял поодаль от каменного пролома, свыкаясь с дневным светом, как затворник, только что покинувший безоконную обитель, рассматривая раскинувшуюся перед ним степь. Снег уже сползал с равнины, медленно обнажая землю, еще скованную дремой. Приближалась вторая весна без солнца.* * *
Талица дорогу знатно развела — сапоги местами по щиколотку в болотяное снежно-грязевое месиво уходили. Не зря народная мудрость гласила: «Короткая дорога — самая трудная», — сколько раз охотник убедиться в том успел, бредя по прямой там, где лучше обойти было. Все дальше и дальше на север он уходил, а весна будто плелась за ним неверной поступью вместе с первыми перелетными птицами. Клинтухи, гуси дикие, утки, журавли — пернатая животина, несмотря на нахохленную угрюмость неба, ведомая незримой, заоблачной солнечной рукой, все равно возвращалась в родные края. На полях то тут то там заячьи уши мелькали, шастали суслики и слепыши. Через пол-луны в вольную степь стали вклиниваться лиственные рощи, а потом и реденькие мешаные леса — к тому времени они уже набухшими почками, а кое-где и молодыми листиками зеленели, потому частокол из дубов и кедров, молодцами выстроившихся наперерез пути, юноша сперва принял за один из таких лесков. На вставших впереди деревьях, как и везде, проклевывалась молодая зелень, но чаща, выглядывавшая из-за статных стволов, источала неприветливость и тоску — и тогда понял охотник, что это и есть граница Безотрадных дебрей. Следуя указаниям рун, теперь нужно было найти лисью тропу, да вот только лис не видать было. — Хочешь не хочешь, а придется ждать провожатого, — досадливо подытожил Данимир, и за дубом раскидистым затаился. Серый с буроватыми подпалинами зверек, приостанавливаясь и шурша носом в усеянной хворостиной земле, появился ближе к ночи, вызвав у охотника еще большую досаду: значит, придется по чаще основную часть пути в темное время преодолевать. Однако делать нечего — второй случай мог выпасть не скоро, и он заспешил вслед за лисицей. Снова охотничьи навыки кстати пришлись — зверь, будто нарочно желая запутать, делал небольшие круги, вилял, заметил, должно быть, чужака назойливого. Однако юноша в деле преследования не лыком шит был — держался поодаль, чтобы не спугнуть, но и не отставал совсем. Через какое-то время в сумерках метнулась еще одна остроухая тень, а потом еще и еще. Все они как один исчезали под древесным куполом у прогалины в нескольких аршинах. «Вот и тропа верная», — обрадовался охотник, ныряя в лесную темень следом за ними. Тропка была хорошо утоптанной, хоть и очень узкой, временами Данимир различал впереди взмах пушного хвоста, слышал отрывистое тявканье и между делом по сторонам поглядывал. «Лес как лес, — подумалось ему. — Не радостно-звенящий, но уж и Безотрадными дебрями не назвать». С узловатой толстой ветви, ухая, слетел филин и, поочередно подмигнув круглыми глазами-лунами, отправился выискивать нерасторопную добычу. Проследив за ним, охотник обратил внимание на необычность земляного покрова по обе стороны от дорожки — больно неровного, даже холмистого, для такой местности... Конское ржание нарушило однообразное поскрипывание крон так неожиданно, что юноша, споткнувшись об оголенный дубовый корень, чуть не растянулся на присыпанной хвоей грязи. — ...а-ать! — раздалось издалека похожее на эхо. — Эге-ей! — И вновь вроде бы всхрапнула лошадь. Сколько бы ни всматривался Данимир вглубь чащи, ничего не увидел — ни огонька, ни тем более всадников. Близился рассвет — возможно, шум тот просто примерещился его притомившемуся после бессонной ночи рассудку? Днем никакие странные звуки охотника не тревожили, а вот непрерывные цепи холмов слишком правильной округлой формы пробуждали живое любопытство. Если человек их насыпал, то зачем в таком количестве, да еще и посреди леса? Впрочем, не до исследований диковинок сейчас ему было, потому охотник лишь скользил по ним взором, стараясь не обращать внимания на тягучую тоску, подкатывавшую под сердце. «Недолго осталось», — подбадривал он себя, вспоминая растянутое до бесконечности время в пещерах. Лисицы куда-то пропали, правда, раз ему таки одна попалась. Маленькая, еще почти детеныш, она жалобно скулила и металась из стороны в сторону чуть поодаль от тропы. Завидев человека, зверек дернулся с удвоенной силой и, взвизгнув, припал к земле. Почуяв неладное, юноша решил разобраться, в чем же дело, и, отложив ружье и котомку, аккуратно к нему приблизился. Лисица мелко дрожала, поджав уши, и загнанно глядела на него снизу вверх. Задняя лапа ее оказалась зажата зубьями капкана. — Тише, тише, — приговаривал охотник, двигаясь сначала осторожно, а потом резко ухватил серовато-бурый загривок, пригибая книзу метнувшееся было вновь тельце. — Я тебе помочь хочу. При ближайшем рассмотрении все оказалось не так плохо: капкан был старезным, дряхлым, изъеденным красноватой ржой, и ему хватило ножа и пары усилий, чтобы выпустить раненую лапу. Лиса тут же, как ужаленная, отскочила и, опасливо косясь на нежданного вызволителя, несколько раз лизнула слабо кровоточащие проколы. Данимир нередко охотился на ее собратьев, но капканов не любил — особенно таких, в которых животина долго мучилась перед смертью. Да и неправильным казалось пустить на обед того, чьей тропой он решил воспользоваться. — Чего встала-то? — с кривой усмешкой обратился он к зверьку. — Беги. Не буду я в тебя стрелять. — Для верности юноша отступил подальше от ружья. Поводив ушами и пронизав человека больно уж понятливыми, необычно красноватыми глазами, лиса неуверенно встала и похромала к тропинке, а потом под внезапное охотничье понукание «Ну! Пошла, лукавица!» припустила так шустро, что через мгновение ее и след простыл. К неудовольствию Данимира, эхоподобные отзвуки вернулись с приходом второй ночи. Неимоверно отяжелевшие веки все норовили сомкнуться — приходилось тереть их нещадно, дабы вернуть жалкие крохи бодрости и дотянуть, не прикорнув у ближайшего дерева, до опушки, ожидавшей далеко впереди. За все время долгого путешествия уже не раз юноше помогали ускориться, когда наваливалась усталость, и воспрянуть духом, когда охватывало смятение, мысль о ждущем его в многобашенном северном замке. Как он там, пернатый малец его? Улыбается хоть изредка или душат его непролитые слезы? Ласков иль жесток с ним неведомый князь? О последнем даже предполагать не хотелось — таким невыносимым чувство бессилия становилось. Отрастить бы крылья и, как птаха, по небесным дорогам к сирину прийти — да поскорее бы, поскорее. Но сейчас так хотелось спать... Смежил Данимир веки, дрема прямо на ходу его захватила — убаюкивала качанием полуголых ветвей, нежила прохладным ветерком. — Вперед! — ударило как гром среди ясного неба. Юноша встрепенулся и успел увидеть копыта вставшего на дыбы скакуна, оседланного здоровенным всадником в латах, прежде чем скользящий удар мощной ноги отбросил его назад. От немягкого приземления показалось, что его швырнули в реку — взор помутился, померк совсем, а потом вернулся, но каким-то маревым, будто в глаза воды налили. Высокие деревья исчезли, вместо них из колосящейся диким зерном земли торчали редкие приземистые кусты. Откуда ни возьмись налетели вооруженные воины — верховые и пешие, при саблях и булавах. С боевыми кличами и рычанием били они друг друга нещадно, щедро орошая бранное поле кровью, пробивая копьевым острием грудину, обезглавливая, иссекая плоть противника. В бурной сумятице и тарараме только по навершию шелома да знаку гербовому на щите — соколу в короне или оленю ветвисторогому — можно было своего от чужого отличить. Никто Данимира не замечал, и сам он глядел на происходящее безучастно, вновь захваченный дремой непреодолимой. Невольно вспомнилось сказание о братоубийственной войне, коюю в незапамятные времена разожгли наследники сильнейшего северного рода, престол не поделившие. В решающей пятидесятидневной битве сошлись их рати — стена на стену, да только силы их равны были, и никто уступать не хотел — полегли все до единого. После, когда стихло бряцанье клинков и над побоищем закружили стаи воронов, окровавленная земля вновь была орошена — только на сей раз слезами жен и детей сгинувших. Никогда еще столько смерти и печали один несчастный клочок земли не видел. Потому теми, кому самых дорогих в последний путь провожать довелось, был провозглашен закон для потомков: если мощь воюющих сторон одинакова, всякой битве после десятидневья надлежит положить конец. Запечатали уговор бесчисленными курганами, возведенными здесь же, в открытом поле. Время шло — запустевшая степь, где никто не селился, не сеял ничего и вообще старался стороной обходить, обрастала лесами. Вместе с уходящими на тропу предков поколениями преображалась и история — вместо памятного урока стала она лишь давней, посеребренной сединой старины сказкой. О напрасной погибели тысяч и горьком плаче покинутых ими хранило память только прозвание места этого — Безотрадные дебри. Такие мысли проносились в Данимировой голове, не бередя, впрочем, нутра его. Неясным взором наблюдал он за набегающими на небесную синь волнами круков, предвкушающих пиршество, как вдруг сердце его покойное едва уловимо встрепенулось. Затесалась в вороньем полчище птичка, малыми размерами и цветом сизым от них отличная — крылышками шустро взмахнув, вниз она устремилась и в траву примятую у самой головы юноши приземлилась. — Что ж ты, охотник, совсем позабыл, куда и зачем шел? — прозвучал возле его уха знакомый полущебет. — И меня, значит, позабыл? Данимир неверяще повернулся к птахе, признавая Яшев голос, онемевшим языком едва ворочая: — Нет... конечно, нет... и дня не прошло, чтобы я не думал о тебе. — К горлу подступил тяжкий ком при виде красного рунового хохолка и золотых очей — таких родных, — на него пристально взирающих. В тот же миг, будто из ниоткуда налетев, вырос над ними воин в загвазданном грязью и кровью панцире и, широко взмахнув саблей, прорычал: — Что, вымесок, мертвым прикинуться решил? Сейчас получишь свое! Лезвие, ослепительно сверкнув, устремилось аккурат к шее охотника; тот уже хотел вскочить, но неведомая сила надежно, крепко удерживала его на месте — даже руку не удавалось поднять, чтоб хоть как-то защититься. — Эх ты, баламошка мой, чего тогда лежнем лежишь? Просыпаться пора. — С этими словами птаха на чело Данимирово вспрыгнула, да как клюнет прямо промеж глаз — у охотника аж слезы брызнули. Зато и сонливость как рукой сняло — выхватив из сапога верный нож, он скрестился оружием с безымянным воином. А кругом — будто кто-то пелену колдовскую сорвал — снова ночь воцарилась и высокие деревья стенами встали. — Отдай, отдай... — проскрежетал воин, еще дюжее налегая на рукоять сабли. Сам он тоже неуловимо переменился: панцирь, сталью каленой отливавший, потемнел, трепетавший за спиной плащ обратился в дряхлые лохмотья, а нутро шелома — глаза Данимира расширились — зияло пустотой. Смрад стоял такой, что впору рот с носом тряпицей обматывать было. «Нежить, бес бы ее попутал!» — пронеслось всполохом в сознании охотника. Собравшись с силами, юноша поджал ногу и пружинистым пинком оттолкнул противника, поднявшись наконец во весь рост. Холмы, оказавшиеся на поверку несчетными могилами, ходили ходуном — из вздымавшейся земли показывались руки, ноги, покалеченные тулубы. Некоторые обитальцы захоронений уже освободились и теперь шатко брели в его сторону, подслеповато шаря в воздухе руками и помахивая полуразбитым оружием. — Отдай, — как взведенный, продолжал тянуться к нему воин, нанося беспорядочные удары. «Нежить опасна тем, что стремится заполучить утерянное при жизни», — вспомнилась одна из страшных баек, что его дед на подпитии любил травить. — Значит, голова тебе моя нужна?! — выкрикнул Данимир нападающему, заметив, что все его удары нацелены на шею. — Попробуй отбери сначала! — «Отдай...» — «Отдай...» — вторили сотни упокойников, подбираясь к нему все ближе. Юноша рубил направо и налево, скользил между неповоротливых тел, стараясь занять позицию повыше, когда чувствовал, что его окружают, а нежить прибывала и прибывала. Противник двигался неловко, но на его стороне было численное превосходство, к тому же сталь не могла серьезно навредить мертвой плоти — даже те, кому Данимир отсек ноги, продолжали атаковать, ползя по земле с помощью уцелевших конечностей. Силы его были на исходе, руки, непривычные к многочасовому держанию клинка, подрагивали, удушливая, гнилистая вонь кружила голову. Нежданное спасение пришло в виде рассвета. Охотник в пылу драки не сразу заметил, что черноту неба разбавила синь, потихоньку перетекавшая в серый, поэтому какое-то время продолжал отбиваться — пока не понял, что мертвые уже не нападают — просто бредут, задевая его плечами, к местам упокоения, забираясь каждый в свой курган до прихода следующей ночи. — Уж меня к тому времени здесь точно не будет, — хрипло пробормотал Данимир, проходя на остатках боевого пыла еще несколько шагов и падая как подкошенный. Переводя дыхание, раскинувшись на разворошенной хворостине, думал он об увиденном во сне, невольно потирая место, клюнутое птицей с Яшевым голосом; нащупав за пазухой малахитовую застежку, поднес к лицу и к устам приложил: — Ты сегодня спас меня. Скоро настанет моя очередь. Ты только дождись. Передохнув, охотник после недолгих поисков обнаружил свои вещи, валявшиеся раскуроченными в нескольких саженях, а потом и лисью тропу. Будто подстегиваемый невидимым кнутом, юноша ускорялся с каждым часом. До заветной цели оставалось совсем немного.* * *
Крайний северный удел, в границы которого он ступил через два дня, не больно жаловало тепло, а за отсутствием солнца, к двадцать третьему — Данимир провел нехитрые подсчеты — дню березня с древесных ветвей и коньков домишек почти до полудня могла не сходить изморозь. Люди здесь тоже были немного иными — с темноватой, загрубевшей от крепких морозов кожей, более приземистые и менее словоохотливые; правда, и в объяснении дороги, и в крове по большей части не отказывали. А еще славился этот край большими каменными городами с высоченными стенами и подъемными мостами, и в каждом из них, заслышав, что путник ищет замок о шестидесяти башнях, даже не шибко участливые так и так отговаривать его пытались. — Сам-то замок знатен и хорош, да только лихой человек, князь Гневеш, сидит в его палатах. Мало того что нравом скверен, так еще и куркуль, каких свет не видывал: в тяжкую годину ни зерна не отсыплет, ни дитяте, без кормильца оставшемуся, прибежища не даст, только знай подати собирает — за защиту де от кочевников диких, — прошамкала старая торговка, протягивая Данимиру кусок влажного темного хлеба, что чуть ли не дороже сукна тонкотканного или лука добротного стоил. — А по мне, так все пустые разговоры то: кочевники-то в последний раз зим пятьдесят назад нападали. А потом ушли по неведомой причине далеко на запад. — Если так насолил вам князь — что ж не подниметесь против него? — безыскусно поинтересовался юноша, пряча драгоценную снедь на дно котомки. — Дак к нему знать наша, всяко готовая угождать за лишний фунт золотишка, на пирушки да приемы хаживает, — унывно вздохнула старуха и вдруг, голос утишив, прибавила: — А еще поговаривают, что собрал он вокруг себя чародеев и с их помощью пленяет созданий колдовских со всех концов света, выставляя на потеху гостям своим. Вой порою жалобный по ночам из его шестидесяти башен раздается — печальный такой, аж за душу берет. Прогневил, видать, он духа какого-то мощного — вишь, солнце-то совсем не показывается, — покачала она головой, не замечая, как у чужестранца кулаки сжимаются. — Не ходил бы ты туда, милок. Кто управу на него ищет, никогда не возвращается. — Не могу, — сцепив зубы, процедил юноша. — Дорогого друга князь ваш у меня отнял, — неожиданно разоткровенничался он. — И, кто знает, если верну его — может, будут снова и лето, и солнце — как прежде. Поглядела на него торговка недолго, по-старушечьи цепко и, поохав да пожелав удачи, дальше улицей пошла — непонятно осталось, приняла ли она слова охотника за чистую монету или пустыми горделивыми речами посчитала. Многобашенная громада замка, будто враставшего в одинокую скалу, напомнила ему о Жвалах, только что из светлого, отливавшего чистым серебром камня была отстроена, а вот духом от нее точь-в-точь таким же мрачным веяло. Примеченную еще издалека вереницу возов, медленно ползшую к воротам твердыни, Данимир воспринял как удачу и, поравнявшись с нею, незаметно примкнул к шествию. Торговцев и наемную прислугу, созванную, как выяснилось из коротких переговоров, на предстоящий праздник по случаю обручения княжеской племянницы с кем-то из местной знати, беспрепятственно впустили во внешний крытый двор. А вот дальше началась долгая проверка — кто зачем пожаловал да что в поклаже привез. Когда очередь дошла до Данимира, тот не растерялся: наплел, будто бы семья его бедствует, и он, заслышав о том, что на предстоящем пиру нужны рабочие руки, решил подзаработать. Ружье, разумеется, было предусмотрительно спрятано под одной из уже проверенных повозок. Благо в непривычно гомонливой сумятице и толкотне никто этого не заметил. — Не больно-то ты на бедствующего похож, — подозрительно покосился на его многое повидавшую, но все еще добрую одежину стражник. — Выправка у тебя не крестьянская. Служил, что ли? Охотник непроизвольно чуть сгорбился и приопустил голову. — Так ведь где это видано, чтобы к князю светлому в лохмотьях наниматься приходили, — залебезил он как можно более елейно. — По такому случаю я в лучшее облачился. Стражник еще какое-то время кривился да хмурился, а потом махнул рукой — дел сегодня у него по горло и без того было. — Следуй во-он по той лестнице, — напоследок указал он на узкий проход в стене, — попадешь к распорядителю. Может, он какую работенку для тебя и найдет. Распорядителем оказался малохольный гладковыбритый мужичок, на изысканный манер растягивавший слова и все время гадливо морщивший нос. После недолгого внешнего оценивания, сопровождавшегося задумчивым поцокиванием и мычанием, Данимир получил должность виночерпия. — Вид у тебя ничего, только рта смотри не открывай. Твоя задача, чтобы чарки господ полны были, — припечатал он, вручая скромный костюм прислужника на смену охотничьего дорожного. Завернутое в плащ ружье юноша пихнул поглубже в общую кучу вещей в надежде, что никто не додумается лезть туда до окончания гуляний. Несколько дней за беготней и подготовительными хлопотами пролетели как один. К досаде Данимира, осмотреть внутреннее обустройство замка практически не удалось: выше третьего яруса прислугу не пускали, да и отлучиться удалось всего пару раз, и то пришлось скосить под дурачка, оправдываясь перед раздраженным кухарем — мол, заблудился. Единственная надежда оставалась на праздничный вечер, когда развернется основное действо, и большая часть прислуги соберется наверху, в светлицах, а охрана в сторожках устроит собственную маленькую попойку. Звучно пропели трубы, знаменуя начало пиршества, и служек, выстроив ровной колонной, погнали наверх. Юноша невольно приоткрывал рот, разглядывая роскошное убранство верхних коридоров. Вдоль широких, в человеческий рост, окон выстроились золоченые статуи, стены укрывала тонкая роспись, на специальных кованых подставках красовались живые цветы, а под потолком мерцали изящные светильники. Кричащая пышность будто бы насмехалась над лютовавшими за ее стенами холодом и болезнями. В зале, где за длинными столами собралась по меньшей мере сотня разодетых в пух и прах гостей, царила еще большая нарядность. Тысячи свечей, озарявшие все кругом почти дневным светом, играли отблесками в серебряной посуде, в барменных каменьях на шеях господ, уярчали их расшитые пурпуром плащи и туники и застывали на парадном венце хозяина. Данимир впервые узрел князя, и тот полностью соответствовал образу, нарисовавшемуся в его представлении по многочисленным толкам: высокий, крепкий, но не настолько, чтоб сойти за человека, занятого тяжелым трудом, с отпущенными по примеру древних царей волосами и аккуратной закругленной бородой, он сидел во главе стола с радушным и одновременно скучающим видом. — Ах, попробуйте, ваша светлость, суп из осетрины, — на иноземный манер приговаривала юная госпожа, склонившись к боярину по соседству. Тот согласно деловито кивал и, вытерев сверкающим драгоценной нитью рукавом набежавший на усы жир, принимался за предложенное блюдо. — Советники внешних сношений говорят, что, если урожай в этом году будет как и в прошлом, придется импортировать зерно втридорога из южных земель, — прихлебывая из высокого кубка, разглагольствовал чуть поодаль служитель культа, нацепивший по торжественному случаю церемониальный наряд. Данимир, ходивший с прочими подавальщиками меж столов и наполнявший быстро пустеющие чарки, отмечал странное сходство этого сборища с Проводами Моры: вроде бы обычный, «черный» люд собрался, только водрузивший на себя разноцветные петушиные личины. — А что, дядюшка, те чудеса, что вы нам показать обещались? Ожидать сегодня иль нет? — услышал он тоненький девичий голосок, проходя мимо хозяйских мест, где восседал Гневеш с ближайшей свитой. — Да, пора бы уж, — благосклонно кивнул князь и хлопнул в ладоши. Музыканты, что до этого варганами и гуслями слух гостей услаждали, тотчас, поклонившись, исчезли. Повисла предвкушающая тишина, в которой зычно прозвучал выкрик распорядителя: — Их светлейшеству предлагается невиданное зрелище! — Двери западной оконечности залы распахнулись, впуская процессию из двух десятков человек в темных одеяниях со скрытыми в глубоких капюшонах лицами. В окружении их, гремя цепями, брел понурив голову юноша не старше самого Данимира. — Дракон, змей, повелевающий огнем, с Синих скал! — На этих словах охотник вместе со всеми присутствующими невольно пригляделся. И правда — человечья наружность вошедшего обмануть только издалека могла: по крепким долговязым рукам тянулся чешуйчатый узор, а из-под недлинной туники выглядывал гибкий, как молодой ивовый прут, хвост. Молчаливые слуги в темном, так и не открыв лиц, разошлись по углам, застыв неслышными тенями, и в следующие несколько частей господа только и делали, что пораженно ахали и хлопали в ладоши: дракон устроил настоящее световое представление, выпуская огонь из усеянного острыми зубами рта, придавая ему форму то цветов, то косматых грозовых туч, то многовесельных ладей, по речным волнам идущих. Разноцветные искры взметались в воздух и один раз, почти достигнув столов, даже вызвали у зрителей подобие испуга. — Не стоит бояться, — с усмешкой заверил их Гневеш, — и зверь, и пламя его укрощены моими слугами, — и словно бы невзначай кивнул на застывшие призраками укутанные в плащи тени. Следующим развлечением стал танец нимфы, чем-то напоминавшей мавку, с острова далекого Лазурного моря. Девушка в полупрозрачном лебедином платье двигалась с проворством и грацией, как рыба в загустевшем до водянистости воздухе. Однако уже под самый конец случилась неприятность: поскользнувшись на начищенном полу, она оступилась и неловко упала. Улыбка на подернутом чудной бирюзой лице стала вымученной и натянутой, а потом ни с того ни с сего по ее щеке скатилась одинокая слеза. Публика молчала, не зная, как реагировать, и вновь голос подал князь: — Ну что ты, голубушка, с кем не бывает. В остальном хорош твой танец был. Раздались бурное хлопанье, и только охотник, старавшийся поближе к князю держаться, услышал брошенное им вскользь подозванному слуге в капюшоне: — Этой всыпьте двадцать кнутов: видать, прошлые не пошли ей впрок. Дальше были бои перевертышей, обратившихся в звериную форму, дриада, что на глазах у всех прямо из пола взрастила, а потом умертвила столетние лиственницы, неприглядной наружности подземные слепыши, на которых со смешками и скривленными лицами тыкали пальцами: «Глядите, глядите, какие уродцы! Как таких земля только носит?» Юноше от всего этого дурно сделалось — с жалостью глядел он на несчастных, испуганно жмурящихся норных обитателей и один раз чуть не налил вино мимо подставленного кубка, выслушав от захмелевшей госпожи о своей косорукости и туполобости. К слову, захмелела далеко не одна она, и Данимир решил, что пора попытаться отлучиться с этого уродливого, нелепого праздника. Он уже собирался проскользнуть к неприметной дверке для прислуги, как вдруг обратил внимание, что князь, подозвав на этот раз распорядителя, отдал ему едва слышный приказ. Тот подобострастно закивал и скрылся, а через какое-то время вернулся с обмотанной на запястье цепью. У охотника дыхание сперло при виде того, кто за ним знакомой походкой семенил... «Яшек. Мой Яшек. Живой. Невредимый». — От нахлынувшей облегчения, казалось, вот-вот подступят слезы, но первую радость быстро омрачило последовавшее далее: Гневеш, пальцем поманив, на колени к себе сирина притянул и, ладонь его поглаживая, на ухо принялся что-то нашептывать. Мальчишка не сопротивлялся, но сидел так, будто кочергу проглотил: спина ровная-преровная, руки, как тетива лука, наизготовку выставленного, напряжены, а лицо, что у статуи, почти неживое. Дорогой, пышный кафтан на нем красовался, да только что ласки князя, что касания ткани роскошной, видать, противны ему были. Когда Гневеш настойчивее сделался и поглаживания свои на коленку переместил, у Данимира желваки заходили, и невольным жестом потянулся он к ружью, что в тележке с винными бутылями припрятано было. «И чего ты этим добьешься? — усилием воли придержал он себя. — Вон из углов молодчики его так и зыркают. Вмиг скрутят — и глазом моргнуть не успеешь». Князь тем временем, речи свои продолжая нашептывать, особенно близко к Яшу склонился, и в какой-то момент лицо мальчишки, заметно осунувшееся, еще больше побледнело — дернулся он в удерживающих его руках и сползти с коленей княжих попытался. Гневеш на то хмыкнул и, хвала Йой-Руран, объятья расцепив, сам вперед его подтолкнул, в центр залы указывая. — А сейчас по случаю замужества Забавушки, племянницы-голубы моей, и для вас, дорогие гости, споет песню птица с восточных предгорий, — объявил он в голос, привлекая внимание даже тех, кто за самыми дальними столами сидел. Сирин, словно речей его не слыша, качаясь, волоча за собой цепь, один конец которой на шее его крепился, а другой остался в руке мужчины, прошествовал, куда велено было, да так и застыл молча, будто в рот воды набрав. Под сводами каменными поползли удивленные шепотки. Князь же лишь едва в лице поменялся и за цепь легонько дернул: — Может, велеть клетку твою принести? Ты к ней так прикипел, небось, что без вида прутьев и петь несподручно? Яш на этих словах незаметный шажок назад сделал, глаза прикрыл и, вдохнув-выдохнув пару раз, завел-таки песню, да такую печальную, что взрослые мужи, и те сникли, а барышни и вовсе, не стесняясь, платками стали утираться. Только Гневеш один недовольным остался, взглядом обещая расправу за испорченный праздничный настрой. А сирин знай куплеты затягивал «о родной стороне, куда уже нет возврата». И голосом вроде бы тем самым, что охотнику так по нраву был, но больно надтреснутым, как перед последней, предсмертной песней. Никакого света в ней не было больше — одна только зябкость по рукам и ногам проходила. Невесть откуда пришло к Данимиру осознание, что, если не освободить мальчишку сейчас — поздно будет. Не зря ведь говорят, что дикая птица в неволе долго не живет. И тут Яш наконец заметил охотника — глаза золотистые, потухшие до того, озарились узнаванием, однако внешне он остался спокоен, ничем не выдавая радости. Зрачки, по-кошачьи суженные, указали на цепь, подавая тайный знак. Вот тогда без колебаний уже выхватил из-под тележки охотник оружие и, в момент прицелившись, твердой рукой спустил курок — грянул выстрел, цепь с коротким звоном лопнула, а в зале начался невообразимый переполох. Часть гостей, переворачивая стулья, ринулась к выходу, другие полезли под столы, а те, что понерасторопней, просто бессвязно голосили, призывая все темные и светлые силы на помощь. Гневеш же невозмутимо восседал на прежнем месте — лишь многозначительно ткнул пальцем в Данимира, не отрывая от него испепеляющего взора. Охрана, получив от господина немой приказ, ринулась в сторону чужака, обнажая мечи и прицеливаясь самострелами, да не тут-то было — дунул порыв холодного ветра, и Яш каким-то чудом оказался возле юноши. — Ты пришел... — вымолвил он коротко и, схватив охотника за рукав, крутанулся на месте, вроде бы увлекая его в чудной танец. Мечущаяся толпа, охрана и вообще весь зал исчезли, свет померк, вернувшись тусклыми отголосками — в следующее мгновение они стояли посреди узкого, выложенного грубым камнем коридора. — Как?.. — невольно вырвалось у Данимира, а сам он уже тянул мальчишку к себе, до безумия желая сомкнуть долгожданные объятья. — Погоди, погоди, — отстраняясь, затараторил тот, не отталкивая, впрочем, его руки. — Оковы те зачарованными были, сдерживающими колдовскую силу. Не время объяснять, но ружье твое против них как обратное заклятье действует. — Ладно, бес с ним, — отмахнулся юноша: расспросы и правда были бы сейчас не к месту. — Ты еще раз трюк такой провернуть сможешь? — Смогу, — уверенно ответил Яш. — Только сперва надо поневоленных брыдлотой этой, — при воспоминании о Гневеше он скривился, — освободить. Не могу я их тут оставить. Поможешь? — Конечно. — Приподняв красные пряди, спадавшие на чело любимого, Данимир коротко его поцеловал. — Для тебя — что угодно. Да и гадко мне самому от зверинца этого. Поплутав коридорами и переносясь с места на место Яшевым волшебным способом там, где выставлены были ратные посты, добрались они до самого основания замка, где в каменном мешке томились в огромных клетях десятки нелюдей. При появлении пришельцев засверкало множество парных светящихся огоньков — чувствуя избавление, духи и перевертыши приникли к прутьям, призывно протягивая сквозь них лапы и руки, воя, рыча, а кто и человечьей речью обращаясь. — Ты тоже все время здесь пробыл? — негодующе воскликнул Данимир, глядя на зацветшие зеленью глухие стены. — Нет, наверху, в Гневешевой опочивальне, — отозвался сирин и неловко притих. — Та-ак, — подозрительно заглянул охотник в старательно отводимые золотые глаза. — И что ты в опочивальне его делал? — Мальчишка замялся еще больше, а в Данимире внезапно взыграло ретивое. — Ну! — Баранки гну! — ни с того ни с сего вспыхнул ответно Яш. — В клети он меня почти все время держали, иногда погулять во внутренний двор выводил — на цепи, разумеется. Каждую ночь перед сном спеть наказывал. Ну, бывало, при этом из клети выпускал и, на кровать затащив, на колени мне голову укладывал или в купальню с собой брал... — Это для чего же? — прервав его, хищно прищурившись, процедил юноша. На бледном Яшевом лице впервые за все время розовина проступила. — Искупаться помочь! Да что ты заладил: «Что дальше?», «Для чего?»! Мне о том даже вспоминать скверно. Ничего он такого больше не делал. — Точно? — не отставал охотник и, получив утвердительный кивок, наконец вздохнул немного облегченно, заряжая ружье. «Жаль, однако, "его светлость" пулей я не успел попотчевать», — думал он, примерившись, стреляя в первый замок. Хорошо, что большинство созданий держали в общих клетях — зарядов хватило, чтобы освободить всех, и даже еще один остался. Когда открылись тяжелые двери, поднялся такой вой, свист и лясканье, что хоть уши затыкай. В радостном неистовстве вылетали из темниц вызволенные невольники, бросая благодарственные слова. Нифма и вовсе обоих в щеку поцеловала. — С колдунами мы разберемся. Чтобы заново нас сковать, им сперва заклятье нужно свить — мы им такой возможности не подарим, — с недоброй, предвкушающей улыбкой пропела она, и Данимир понял, что с хрупкой невинной девушкой только наружность ее и объединяет. — И от меня гостинчик добавьте, — проворчал в тон ей Яш. — Нам пора. — Схватив юношу за рукав, он вновь крутанулся — и вот они оба уже стояли неподалеку от поднятого замкового моста. Над шестьюдесятью башнями поднималась рокочущая буря, через некоторые окна прорывалось бушующее пламя, а по земле застелился холодный сизый туман. — Да уж, несладко Гневешу придется, — подытожил Данимир и перевел взгляд на странно притихшего сирина. Как раз вовремя, потому что тот уже почти на ногах не держался. Поймав ослабевшее тельце и встревоженно хлопнув пару раз по ненормально холодным щекам, охотник снял с себя верхнюю рубашку, завернул в нее мальчишку и, на локоть посадив, со всех ног помчался к городу, что огнями вдали мигал. Ночная прохлада остужала кожу, забиралась под тонкую одежину, но даже в сравнении с ней его бережно прижатая к груди ноша казалась холоднее во сто крат. «Дикая птица в неволе долго не живет», — билось неуемно в его мозгу... У городских ворот пришлось остановиться: дежурный ратник никаким уговорам не поддавался и решительно не хотел пускать «непонятно кого, в ночной темноте явившегося со стороны замка, где сейчас полная чертовщина творится». Сколько бы ни заверял охотник, что человек он и с ним тяжелобольной — тот ни в какую. Он уже собрался было силой пробиваться — если надо, и ногами тяжелые ворота ломать, как вдруг окошечко смотровое вновь распахнулось, и в нем мелькнули уже другие, незнакомые, глаза. — Ты, случаем, не тот парень с ружьем, что у бабки моей семидневье назад хлеб покупал? — А? — Данимир с трудом вспомнил уличную торговку и усердно закивал: — Он самый. Засов с той стороны натужно скрипнул, и ворота приоткрылись, впуская путников в тепло сторожки. Молодой воин, что с ним разговаривал, молча под удивленными взорами сослуживцев подхватил Данимира под свободный локоть и повел прочь — длинными коридорами через множество дверей — снова на улицу, но теперь уже в пределы городской стены. — Друга, значит, вызволил? — скосил он взгляд на укутанное неподвижное тело. — И как же вот эта недоросль солнце вернуть сможет? Юноша молчал, доверившись невольному провожатому, но не решаясь выкладывать все как есть. — Ладно, — плюнул тот, так и не дождавшись ответа. — Бабка россказням твоим поверила, а я хоть и не больно, князя нашего на дух не переношу, так что не боись — не выдам. Полонея — так, оказалось, звали торговку — встретила их почти по-матерински радушно, охнула при виде бледного как снег Яша и принялась заново топить уже тлевшую углями печь, отвар целебный заваривать да кутать обоих путников во все теплые одеяла разом. Осмотрев сирина, принятого ей за чужеземца с диковинной наружностью, она лишь печально вздохнула: — Вроде на упадок сил похоже, но уж больно лицо обескровленное, так что ничего обещать не могу. Безуспешно попытавшись напоить мальчишку приготовленным отваром, Данимир сам лекарства хлебнул и, своими губами к Яшевым приникнув, потихоньку в рот ему влил. Тот чуть погодя задышал немного глубже, но на этом все действие напитка закончилось. — Сон и тепло — первые и лучшие лекари, — посоветовала Полонея. — Отдохните хорошенько, а там решим, что дальше делать. Утро всяко вечера мудренее. Юноша завернул их с сирином в одеяльный ворох, как в берлогу медвежью, и в мареве, дрожащем отсветами оставленной на столе свечи, долго глядел на слишком спокойное лицо Яша, мечась в догадках и тревожных думах. Ран никаких у мальчишки не было, и свободен он был теперь — отчего же так на покойника походил? — Хоть шепни, что за боль тебя терзает, — уперевшись челом в макушку сирина, шептал он, перебирая пряди, совсем теперь тускло жимолостью пахшие, — чтобы смог забрать я ее и взвалить на свои плечи. Я ведь так виноват перед тобой. — Ну и в чем же вина твоя? — послышался снизу слабый голос. Данимир встрепенулся, встретившись с приоткрытыми поблескивающими желтыми глазами. — Проснулся? Тебе легче? Где болит? — тут же засыпал он пробудившегося вопросами — мальчишка аж поморщился: — Да не голоси ты. Отосплюсь — все нормально будет. Ты на вопрос мой так и не ответил. Охотник погрустнел: — Я о тех треклятых Моровых проводах. Не нужно было тебя приглашать туда... — И с чего ты дурь такую в голову взял? — Ну как же... — Думаешь, я обиду на селян, на тебя затаил? — Разве нет? — Эх, баламошка ты и есть. Помнишь, про людей ты говорил, что всегда они боятся того, что неведомо? — Получив кивок, он продолжил: — Раньше мне казалось, что все вы одинаково злые и жестокие, но ведь суждения эти я строил только по таким, как темные прислужники Гневеша, да по редким прохожим, что в чащу забредали, и... — По матери своей? — ляпнул юноша, тут же прикусывая язык. Тело в его руках напряглось, но спустя некоторое время вновь расслабилось. Яш уткнулся ему в грудь и оттуда глухо пробормотал: — И по ней тоже, — а потом, приподнявшись вновь, обхватил лицо охотника ладошками и, приблизившись так, что дыхание друг друга могли они ощутить, сказал: — Но ты оказался не таким. И девчушка со своей ромашкой засохшей, и мужик, что пьянствовать с собой зазывал, и те люди, с которыми мы за руку у костра пели... Такой несусветной глупостью оказалось судить о всех по немногим. Потому я говорю тебе спасибо, Данимир охотник, за то, что показал ты даже больше, чем мне когда-либо хотелось увидеть. Печально, конечно, что не смогут меня без личины люди принять, зато я увидел, на какие теплые улыбки и слова они способны. И давай не будем об этом больше сегодня, — предупреждающе положил он палец на приоткрывшиеся губы Данимира, заменяя его следом своими устами. Наутро вернулся с дежурства внук Полонеи и с порога объявил, что в город личные слуги Гневеша пожаловали — ищут юношу-оруженосца и мальчишку полурослого, еще и награду за сведения обещают; о том, что в замке ночью произошло, ни слова не говорят. — Уходить вам прямо сейчас надо: в пределах уезда вас легко найдут, а вот дальше — навряд ли, особенно если дикими местами пойдете. Полонея их со слезами на глазах провожала — сердобольной старушка оказалась, Данимир ей, окромя того, еще и сына старшего, коего болезнь многие годы назад унесла, напоминал. Окольными путями ратник довел чужеземцев до южных городских ворот и коня быстроногого дал. — Если думаете против князя пойти, сейчас — самое время, — многозначительно проговорил охотник, перед тем как пришпорить скакуна. Яша он перед собой усадил, и тот, впервые очутившись на непривычной высоте, в гриву стриженую с такой силой вцепился, что животное недовольно заражало и головой завертело. — Уж мы возможности своей не упустим, — тихо, но уверенно ответил ратник. — Но-о, пошел! — и сам коня по стегну хлестнул.* * *
Чем больше они от северного уезда отдалялись, тем отчетливее догадки Данимира делались, что умолчал часть правды сирин: колдовские цепи больше его не сковывали, время шло, а он все больше на тень похож становился — не ел почти ничего, засыпал прямо в седле, говорил мало. В один из вечеров не выдержал охотник и, усадив перед собой Яша, потребовал объяснений. Тот вздохнул, помялся и наконец признался: — Когда сильный дух возвращает тебе жизнь — вас навеки незримая нить соединяет. Каждый день порознь с Йой-Руран силы у меня отнимает. — Почему раньше не сказал? — негодовал юноша. — А зачем? — горько хмыкнул сирин. — Чтобы ты себя понапрасну изводил пустыми думами? Так и так на дорогу время нужно. Птицей мне сейчас не обратиться, а у тебя волшебных скороходных сапог нет. Если суждено мне до дома дотянуть — так и будет, а нет... — Даже думать об этом забудь, — оборвал его охотник и про себя добавил: «Сапог у меня нет, конечно, а вот об обходном, долгом пути, чтобы мест всех тех проклятых избежать, придется забыть». Дабы как-то развеять повисшую смуту, попытался он в другое русло разговор перевести: — Так ты, оказывается, в птицу превращаешься? А я все думал, как ты до дома своего на отвесном наветренном утесе добираешься. — Что? А-а, ты об этом. — Яш как-то печально-мечтательно улыбнулся: — Мне уже дом таким далеким кажется, будто никогда он и не был моим. «Да-а, хорошую тему ты выбрал», — внутренне посетовал на себя юноша. А следом навалились мысли о деревне: как там мать с отцом, братья-сестры, отступили ли хвори, льют ли по-прежнему нещадные дожди... И так совестно сделалось от того, что за несколько лун, занятый одной лишь целью — найти и вернуть любимого — он почти ни разу о родных не думал... Безотрадные дебри, укрытые пусть и поникшей, но какой-никакой зеленью, выглядели почти безобидно, но лошадь ступать на найденную лисью тропу отказалась наотрез — шаг-два вперед делала, потом пятилась и, ушами прядя, жалобно ржать принималась. — Фу-ты, я ее понимаю, — прикладывая ладонь к носу воскликнул Яш. — От этого места нежитью за версту несет. Ты что же, через него шел, еще и в одиночку? — Ну шел, — пропыхтел спешившийся и изо всех сил натягивавший поводья охотник. — И откуда, позволь спросить, блажь такая в твою голову пришла? — Никакая не блажь, — возмутился юноша. — Этим путем мать-рун воспользоваться отсоветовала. — Ох, вернемся — будет у меня с матушкой серьезный разговор, — проворчал мальчишка. — Да оставь ты животину — ее туда только стреноженной затащить удастся. На своих двоих идти придется. — В последних словах сквозило старательно прикрытое облегчение: все же не по нраву ему верховая езда была. — Не придется, — неожиданно грянуло из чащи. Птицы, что за непутевыми странниками с ближайших ветвей наблюдали, заполошенно вспорхнули и разлетелись в стороны, а меж стволов показался хозяин голосины — огромный багряный лис холкой в три человеческих роста. Лошадь встала на дыбы — благо Яш уже с седла соскользнул — и, рванув поводья так, что юноше руку обожгло, галопом припустила в обратном направлении. — Ружейко ты свое припрячь, охотник, — тем временем продолжал исполинский зверь, уловил Данимиров жест. — Не драться я с тобой пришел, а услугу вернуть. — Я тебе вроде никаких услуг не оказывал, — озадаченно и настороженно ответил тот. — Ну как же, ты сынка моего, одного из лучших в помете, из капкана освободил. Забыл уж, поди? Я Мутур, хозяин лесостепи с этой, северной, стороны, а с другой, южной, супруга моя, Митиша, хозяйка. Плохо мы с ней на одном просторе уживаемся, вот и поделили владения. А тропу эту я для наших щенят проложил, чтоб и с отцом, и с матерью они побыть могли. Садитесь давайте. Не годится благодарность отвергать. — Он повернулся к ним широким боком и приник к земле, попутно чуть не снеся пару молоденьких дубков, проклюнувшихся у опушки. — Что скажешь? — шепнул охотник Яшу. — О Мутуре и Митише я слышал — вроде они только дичь едят. Понадеемся, что так оно и есть, — беспечно пожал тот плечами. — Ох, опять к кому-то на спину лезть. Ну-ка, подсади меня чуток... Лис в один скачок сотню саженей покрывал — так летел, что у седоков только ветер в ушах посвистывал. Данимир для надежности Яша к себе поплотнее прижал и сам к жесткому ворсу на спине зверя пригнулся, чтобы их ненароком веткой, над дорогой нависавшей, не сшибло. Дебри остались позади уже к закату, и юноша с некой досадой вспоминал свои ночные блуждания и схватку с нежитью. Хорошо, однако, когда есть такой сильный покровитель. — Вы ведь на восток идете? К предгорью Йой-Руран? — уже уходя, припомнив что-то, уточнил Мутур. — Если сможете, передайте птицам рун, чтоб молчанку свою заканчивали. Совсем уже одичали — солнца больше года не видать почти. Спа-а-ать все время охота. — Узкая пасть распахнулась в зевке. Бросив особенно многозначительный взгляд на Яша, лис махнул хвостом, вновь чуть не поломав несколько деревьев, и был таков. — Передадим, передадим, — тихо ответил мальчишка пустоте, а Данимир уловил в его голосе нечто сродни нерешительности. За три семидневья пути к Жвалам сирин вроде бы ожил немного — голос его пободрее и покрепче стал, бледность болезная отошла, а в походке вновь появилась забавная птичья пружинистость. Охотник нарадоваться знакам этим хорошим не мог, и в то же время поселилась в нем новая тревога из-за звуков, порой долетавших до его уха — все время откуда-то сзади или чуть сбоку. В другой раз он бы и внимания не обратил — шумят себе степь да леса и шумят, — однако внутреннее чутье все больше укрепляло подозрения, что за ними кто-то неотступно следует. — Это что еще за диво? — пораженно распахнул глаза юноша при виде знакомого зеленовато-черного хребта. Разумеется, не сам хребет вызвал такую реакцию, а то, что творилось с когда-то раскисшей, больше напоминавшей грязевую реку дорогой: на подходе к Жвалам под ногами вместо земли застучал годно выложенный камень, и чем ближе они к горным пикам подходили, тем больше людей встречали — рабочих, торговцев и просто бредущих по своим делам крестьян. Яшу пришлось капюшон глубокий на голову надеть, дабы нелюдя в нем никто не заподозрил. У пролома, что в Лабиринты морока вел, особенно много народу скопилось: камнетесы обрабатывали разбитый вход, придавая ему форму ворот, обкладывали плитами, ставили подпорки, чтоб возможный обвал потолка предотвратить. Здесь же собралась вездесущая толпа зевак. На вопрос, отчего так внезапно проход заброшенный обживать стали, один из них пренебрежительно ответил: — Да вы что, совсем из глуши какой вылезли? Зло подгорное в начале весны сгинуло! Витязь небесный спустился и одним ударом копья поразил его! — Неужто правда? — притворно округлил глаза юноша. — И витязя того ты небось видал? — пряча улыбку, поинтересовался он. — А то! — заверил его незнакомец. — Вот как тебя сейчас — собственными глазами. — Да кончай брехать, — встрял мимоходом слушавший их разговор камнетес. — Никакого копья у него не было. Голыми руками витязь чудище порвал! — Что вы байки-то разводите, — отозвался из толпы женский голос. — При чем тут витязь? Дева то была, воительница в латах... Данимир схватился за голову и, пытаясь затолкнуть обратно нарождающийся смех, утянул Яша, которого бредни выдумщиков, похоже, не на шутку заинтересовали, внутрь тоннеля. — Эй, постой! — заартачился тот. — Мы же так и не узнаем, кто на самом деле зло одолел. — Тут и знать нечего. «Витязь», или «дева-воительница», перед тобой, — закатывая глаза, пояснил юноша. Яш только рот приоткрыл, восхищенно из-под капюшона на него воззрившись. — Да не было никакого копья, и уж тем более голыми руками никого я не рвал. Все перо матушки твоей сделало. Тварь та, оказалось, солнечного света, как бес живой воды, боялась... Ах ты ж леш! Перо! — выпалил он неожиданно. — И застежка малахитовая!.. Они же в замке остались... Яш, будучи под впечатлением от рассказа про чудовище, не сразу понял, о чем тот толкует, а поняв, вопросительно приподнял бровь: — Хочешь вернуться? — Нет, конечно. — Вот и забудь. Что о вещах так переживать? — Я ее вернуть тебе хотел, — насупился Данимир. — И не просто вещь это, а напоминание, с тобой связанное. Знаешь, как она мне в пути помогла? Я, между прочим, всю дорогу с ума сходил, о птахе одной переживая. Все ехидство сирина враз испарилось — он нырнул под бок юноше и, пальцы их переплетя, смущенно сказал: — Прости. Никуда я от тебя больше не денусь. Коридоры теперь озаряли факелы, на развилках начертанные знаки указывали, куда сворачивать, а по стенами вились замысловатые руны — охранные знаки, остатки утерянной письменности древнего западного народа, славившегося особой дружбой с миром духов, как пояснил Яш. Зло ушло, но страх угнездился в сердцах живших под его тенью куда прочнее. И на этот раз удача их не покинула: больше половины дороги по тоннелям преодолели они в телеге крестьянина, что от далекой родни возвращался. А на выходе охотник встретил старого знакомого — сельского голову, что когда-то провизией его снабдил и знахаря, чтобы рану от разбойничьего ножа залечить, привел, — тот за постройкой новой дороги следил. — Живой! — неверяще оглядел мужик охотника. — А я ведь нашим говорил, что не обычный ты колоброд, а настоящий герой. А они знай околесицу свою про витязей несут. Получив обещанную историю, он поклялся, что теперь уж небылицы все пресечет — пусть де знает народ, кого чествовать. А Данимиру и правда все равно было, — может, потому, что с детства учили его: за по-настоящему добрые дела не требуют славы. Крепленую брагу из походной фляги они распили — Яшу, правда, староста наливать не стал, мол, негоже детей спаивать, — и на том разошлись: от предложения погостить несколько деньков в западной деревне, юноша отказался. Чувство, что за ними наблюдают чьи-то зоркие глаза, никуда не ушло, потому, подойдя к бескрайнему озеру, что по зиме Ледяной пустошью становилось, охотник сразу вытянул из-под рубашки манок, что все время после памятного купания в студеной водице на шее носил. «По льду теперь не пройдешь, но, может, рыбы хоть брод ближайший подскажут», — решил он, дуя в громогласную под водой, а на воздухе оказавшуюся беззвучной свистульку. Озерная гладь подернулась рябью, а потом и забурлила, лишь только стих неслышимый зов. Среди толкущегося скопления всевозможной рыбешки быстро отыскалась большая щука. — Вот так-так, — молвила она, задорно подмигивая. — А мы уж и не чаяли тебя увидеть. И не одного! Ну и чего столбом застыли? — Так ведь по воде мы ходить не умеем, — ответил юноша. — Нет ли брода неподалеку? — Брода, говоришь? — еще хитрее сощурилась щука. — Будет вам брод. Ну-ка, ребята, мостом стройсь! Из серебрящегося чешуей косяка поднялись рослые туши сомов и палий — так, что спины самых верхних из воды едва выглядывали. Охотник, на локоть сирина усадив, на мелину зашел и осторожно на ближайшего рыбину ногу поставил — скользко, но удержаться можно. — Да не робей, — поводя извивающимися усами, отозвался сом, — потопнуть не дадим вам! — и мягко от берега отчалил, стремительно набирая скорость. Никакая ладья на всех парусах с дюжими гребцами за живым плотом этим не поспела бы. Мускулистые гладкие тела рассекали воду, как нож топленое масло, поднимая фонтаны мелких брызг. Небо над их головами все больше хмурилось, бормотало далеким громом, предвещая проливной дождь, и у другого берега их застала уже сплошная ливневая пелена. — Одно хорошо: если преследовал нас кто — теперь точно след потеряет, — заключил Данимир, ежась в промокшей до нитки одежде. — Что? — переспросил Яш, зябкой дрожью сотрясаясь. — Говорю, в такую погоду и собака след потеряет. — А вы привыкайте — на этой стороне теперь всегда такая погода. — Щука, что их всю дорогу сопровождала, звонко хлопнула по воде хвостом. — Теперь это край дождей. Ну бывайте! Золотой царевне обязательный привет. Данимир с трудом узнавал родные места: во влажной, будто так и стоявшей со времени его ухода туманной пелене, они походили на блеклое отражение самих себя в прошлом. Плотно сотканный, давящий слой туч, казалось, в любое мгновение был готов обрушиться на землю; безлюдные поля, перенасыщенные влагой, отражали мертвенно-свинцовое небо огромными мутными лужами. Только Йой-Руран, день за днем выплывавшая из-за овиди, почти не изменилась — неприступная и величественная, как древняя богиня, без сожалений провожающая века в прошлое, безучастно глядя в будущее. Однако, крепко сжимая ладонь сирина, юноша не сомневался, что успел вовремя и что ведомый им мальчишка принесет долгожданное тепло и избавление. Костер удавалось разводить самое малое с четвертой пробы — разбухшая древесина ни в какую не хотела разгораться, — и нередко им приходилось греть друг друга теплом своих тел. Яш вроде бы совсем оправился, но отчего-то печать грусти все отчетливее проступала на его лице. — Ничего, вот вернемся, ты солнцу нащебечешь своим языком нужные слова — и все будет как прежде, — пытался взбодрить его охотник, догадываясь, что мальчишке, как и ему, просто тяжко видеть когда-то цветущие края в разрухе. — Угу, — только и кивал на это нервно сирин. И вот в один из дней наконец-то знакомые избы впереди показались. Деревня встречала путников одинокими истонченными дымками и тускло помигивавшими оконницами. И пусть безрадостная то картина была, Данимир все равно ощутил прилив сил. Никогда прежде он так далеко от дома не уходил и теперь осознал, насколько крепки узы, пуповиной тянущиеся от земли, что тебя вскормила — впору тем, о которых Яш толковал. — Ну что же ты приуныл так? — обратился он к свесившему голову сирину. — Не рад разве возращению? — Нет, что ты, рад, конечно, — поспешно улыбнулся тот. — Хочу сперва о здоровье домашних справиться. — На радостях охотник не обратил внимания на натянутость его улыбки. — Давай сначала в деревню зайдем, а потом я тебя до леса провожу. — Лучше не надо, наверное, — замялся Яш, неожиданно упираясь. Юноша, помедлив немного, развернул его к себе лицом и на колено присел, как всегда делал в те моменты, когда взгляд любимого утаиваемый поймать хотел. — Боишься, что опять селяне палицами захотят тебя прогнать? — Наверное... Призадумавшись, как получше высказать вертевшееся в голове еще с ночевли в доме Полонеи, охотник наконец молвил, надеясь, что его слова наполнены той же убежденностью, которую он чувствует: — Нас всех в детстве сказками о тебе стращали. А еще мы всегда хвалились, что край наш солнце облюбовало, и даже представить не могли, что его любовь — не данность, а подарок, который ты вместе с птицами рун нам день ото дня делаешь. Может, пора уже правду рассказать? Показаться таким, каков ты есть? Яш, плотно сомкнув губы, ничего на это не ответил — только бездумно под ноги уставился, но и упираться больше не стал, когда Данимир, вздохнув, решительно потянул его за собой. Дорогой мальчишка в капюшоне лицо спрятал, да так глубоко, что только нос и видно было... Довгуш выбежал навстречу, еще не успели они на тропинку, к воротам ведущую, ступить, заключил юношу в крепкие отцовские объятья, украдкой вытирая скупые слезы. Чуть погодя и сестрица младшая выскочила — чуть ли не в одной нижней рубашке. Исхудавшая до невозможности, она и вовсе плакала навзрыд, поругивая брата ворчливо и нежно. А вот на вопрос о том, как матушка, оба лицом посерели. — Две луны назад по дороге предков она ушла, сынок. Билась, билась знахарка за жизнь ее, да хворь взяла свое, — глухо проговорил Довгуш. А Данимиру вдруг холодно в груди сделалось — успел он, да не успел. Сирин стоял тише воды ниже травы, стараясь незамеченным остаться, украдкой рукав побелевшего охотника сжимая. — А что это мы стоим мокнем? Пойдемте в дом, — бодрясь, нарушил через некоторое время скорбную тишину отец. — Ты, вижу, не один, вернулся. Как гостя величать-то? — обратился он уже к сирину. — Вон он! Вон! — внезапно раздался крик, не давая тому ответить. — Говорила же: герой наш с бесом вернулся, которого на Моровы проводы притащил! — По главной улице, чуть не спотыкаясь, бежала молодая девушка — Данимир с трудом узнал в искаженных безумием, прикрытых спутанными волосами чертах красавицу Белаву, — а за ней несколько десятков селян. Двери в домах по ходу их передвижения распахивались, оттуда высовывались настороженные, изумленные лица. Некоторые выскакивали наружу и присоединялся к растущей толпе. — Белава после твоего ухода совсем сбожеволила, — шепнула юноше на ухо сестра. — Уши всем прожужжала, мол де, проследила за тобой однажды, когда в лес убегал ты, и слышала ваш разговор с птицей рун. — Что за шум? Отчего переполох устроили? — выступил к люду, стекающемуся у ворот избы, Довгуш. — Какие бесы? — Да вон же! Вон! — пуще прежнего заголосила Белава, указывая на спрятавшегося за Данимирову спину сирина. — Птичье отродье, из-за которого мы в домах своих скоро потопнем! Возвращай немедля, что забрал! Толпа одобрительно ей завторила, угрожающе надвигаясь. — Ну-ка стойте! — топнул ногой Данимир, и от стали, что в голосе его прозвучала, большинство и правда замерло. От горестной новости, сердца еще не отпустившей, от негодования за любимого, кровь в его жилах вскипела и перед глазами потемнело. — Ничего у вас не отбирали. — Юноша шагнул в сторону и, мягко стянув капюшон с сирина, открыл его лицо на всеобщее обозрение. — Разве похож он на беса? Это дивное создание, скормленное птицами рун, которого вы вилами и палицами с праздника прогнали! Но, в отличие от вас, не держит он в своем сердце зла и, чтоб показать это, прямо сейчас вызовет из-за облаков солнце. Все притихли, слушая речи эти, руки опустив и кулаки разжимая. Хмурые лица постепенно расцветали надеждой, а как охотник говорить кончил, выжидательными взорами к мальчишке прикипели. Яш стоял ни жив ни мертв и, помолчав, наконец выдавил: — Я... не могу... — и на Данимира грустно-грустно поглядел. — Что не можешь? — не понял тот, опешив. — Петь. — Только из-за всеобщего молчания бормотание мальчишки и можно было понять — настолько неразборчивым оно было. — Сколько бы ни пытался — не получается. Не знаю, почему так вышло, — сбивчиво затараторил Яш. — Я еще в дороге тайком пробовал, как силы начали возвращаться. Прости, надо было раньше сказать, но я все наделся... простите. — Последнее было обращено уже не только к охотнику, но ко всем, кто собрался. — Как же так?.. — растерянно проговорил Данимир. Хрупкая надежда, что людские лица мгновением раньше озарила, выцвела, уступая место отчаянью. Понурив головы стояли они под вновь зачастившим дождем, вроде хоронили кого-то, даже Белава угомонилась. — Значит, все? — раздалось чье-то унылое. — Больше никогда нам светлоликое улыбки своей не покажет? Юноша смотрел на дрожащие губы Яша, на его глаза, наполненные бесконечным чувством вины и мольбой о прощении, и никак не мог найти в себе ни сил, ни слов, чтобы вымолвить хоть подобие утешения. Пытаясь справиться с видением безрадостных картин мрачного грядущего, он, отвесив себе внутреннего пинка, приобнял мальчишку, сжимая острое плечо: — Что бы ни случилось, мое обещание всегда быть с тобой в силе. Даже в самые темные времена. Яш только под мышку ему уткнулся и руками за стан обхватил, немо объятьем благодарность выражая. — А-а, чтоб вас! — выкрикнул откуда-то сзади старческий голос, а затем вперед протолкнулся сухой, древний годами старик с коротким посошком — местный долгожитель; многие и припомнить не могли, чем в расцвете сил он занимался. Среди молоди прослыл сам с собой беседы ведущий дед чудаком, и даже те, кто постарше, не чурались шутку-другую на его счет отпустить. Подбоченившись, надтреснутым голосом он, усмехаясь, продолжил: — Ну, дождей много, ну ясной погоды давно не было, чего носы развесили-то? А ты, мальчонка, не убивайся так, — ласково обратился он к Яшу, — не твоя вина, что дурни эти веру совсем растеряли. — Ты что несешь, пень трухлявый? — обрушился на него шквал возмущения. — Мало тебе бед, что ли, было? — А сколько людей от ненастий да болячек померло! — Совсем блаженный! Что нам с веры той? Она детей наших накормит?! — Верно-верно! И долго — это два, три, пять семидневий! А солнца почти полтора года нет! — Как так нет? — удивился старик. — Оно же там — за облаками. Где всегда было, там и осталось. А кто из вас, пентюхов, за все это время утром «Здравствуй, светлоликое!» с улыбкой говорил? — А что толку, если не видать его? — удрученно подала голос Белава. — Что толку? Так ведь иногда и первым улыбнуться и заговорить нужно. Не всегда над нашими головами небо солнечное — так было и будет, но не значит это, что пасмурное оно везде. Пройдет время — и вернутся издалека и ясность, и погожесть, только ждать их продолжать надо: к тому, кто совсем не ждет, ничего никогда и не приходит. Потому, как и каждый день, — еще громче молвил он, — я говорю: здравствуй, светлоликое! — и, задрав голову, под струи дождевые лицо морщинистое улыбчивое подставил. И снова тишина воцарилась; непонятно чего люди ждали, завороженно на деревенского чудилу глядя, а Данимир вдруг почувствовал себя дитятей несмышленым, блуждавшим в трех соснах и сокровище, незамысловатое такое, но важное очень, у себя под носом разглядеть не смогшим... — Здравствуй, солнцеликое! — в тон старику повторил он и точно так же голову поднял, небу пасмурному улыбаясь. А потом и Довгуш то же сделал, и сестрица, и Белава, волосы спутанные с лица отбросив. Перед домом охотника к этому времени уже несколько сотен людей собралось, и все — по одному, по несколько — старый, уже подзабытый обычай вспоминая, посмеиваясь над нелепостью вида своего, но исполняли. Яш смотрел на все это, пораженный: после признания ожидал он чего угодно — обвинений, негодования, даже расправы, а люди — эти до сих пор совсем непонятные ему создания — просто стояли и улыбались смурному небу. Жалкие, мокрые, потрепанные тяготами немилостивой жизни, они все равно улыбались, и была в этом бессмысленном и наивном на первый взгляд занятии такая сила, что никакое колдовство даже самого могучего божества не могли с ней сравниться. В груди защемило, сердце забилось с удвоенной силой, он все пытался сглотнуть поднимающийся из горла горячий ком, но только беззвучно сглатывал. — Ну же, Яшек, — потрепал его легонько по плечу Данимир. От ладони охотника шло тепло — настоящее, искреннее, пропитанное любовью и принятием. Верилось, что эта — человеческая — рука всегда будет лежать на его плече, не оттолкнет и не бросит в сырую, беспросветную темноту, отдав на съедение червям. Впервые за свою долгую жизнь сирин ощутил наконец, что может отпустить хранимую внутри боль и обиду. Вдохнув как можно глубже, он дунул изо всех сил через сложенные трубочкой губы. — Фию-ю-ю-ю-ють! — Тонкий, протяжный звук стрелой взметнулся в небо, в самую гущу облаков, разбрызгивая оглушительное эхо — столь мощное, что, сдавалось, его увидеть можно было. Тучи в ответ рокотнули раскатистым громом, дождь хлынул вдвое сильнее, а в том месте, куда свист Яш пустил, забрезжил свет — бледный поначалу, он все больше и больше золотом наливался, разгораясь до рези в глазах. А затем и в других местах сияние проклевываться стало, обнажая позабытую чистую голубизну. Неверяще наблюдала за развернувшейся картиной людская толпа, а сообразив, что произошло, разразилась таким ликованием — что и гром недавний заглушить смогла бы. Взрослые плакали, как дети малые, Яша с Данимиром обступив, рассыпались кто в благодарностях, кто в извинениях, и каждый норовил сирина по макушке погладить, по плечу хлопнуть и ласковым словом наградить. Мальчишка, смущенный, от прикосновений не уворачивался, но еще по привычке к охотнику неосознанно жался, а тот только улыбался украдкой замешательству его. Отвлекшись на разговоры, слишком поздно заметил юноша тень, проскользнувшую за спинами столпившихся — человек в знакомом темном одеянии уже направил в их сторону самострел, когда Данимир с одной лишь мыслью — защитить птаху свою — ружье с плеча сорвал. Те, кто ближе был, при виде оружия отпрянули, и, уже спуская курок, успел он различить злобное шипение: — От князя Гневеша гостинец прощальный прими. Пуля достигла своей цели — аккурат на груди колдуна, и оттуда во все стороны повалил черный густой дым, — одновременно грудь резануло острой болью. Охотник уставился на оперение короткой стрелы, почти по самое основание вошедшей ему в подреберье. «Вот кто за нами по пятам всю дорогу следовал...» — пришло запоздалое понимание. Падение на землю показалось погружением в воду — медленное, поглощающее все звуки разом. Его трясли, рты нависших над ним лиц раскрывались, вроде что-то говоря, но он слышал только один — самый дорогой и любимый: — Нет же, ты не можешь уйти сейчас... ты же обещал... — но потом смолк и он. Неимоверная усталость пройденными верстами, холодными ночами и пережитыми страхами навалилась на него, утягивая в черноту гораздо темнее самой безлунной и беззвездной ночи. «А я ведь так хотел сдержать данное слово...» — успелось подуматься, прежде чем разум сковало последним забвением — беспробудным, без единого сна. Однако темнота недолго дарила упокоение — через какое-то время в ней заплясали странной формы силуэты, его куда-то тащили, то справа то слева вспыхивали скопления огоньков. Потом было ощущение, что он плывет на лодке — до странности шерстистой и ворчливой, и еще порой щебет птичий над ним витал. Света все больше и больше становилось, но веки, будто прозрачными став, не давали уберечь от него глаза. Последним видением явилась огромная дева — чуть не с гору размером — в зимних одеждах и тяжелом каменном венце. Юноша лежал у ее исполинских ног, и кто-то возле него плакал горько и безнадежно. А потом она будто наклонилась — так, что обе тверди, и земная, и небесная, затряслись, и ладонь свою к нему протянула...* * *
Первым, что услышал Данимир, был стук ножа по дереву и чье-то неспешное мурлыканье под нос. Ноздри дразнил пряноватый запах — ясменника, кажется; его еще матушка для настоек использовала. Разлепив глаза и приподняв голову, он подслеповато огляделся: его окружали бревенчатые темные стены, увешанные травяными сборами, связанными в веники; справа через широкую оконницу на лицо падал ласкучий закатный луч, а у изголовья кровати, на колченогом столике, парила чем-то еще не остывшим глиняная кружка. Взгляд его наконец достиг источника мурчания: в другом конце комнаты, у пыхтящей жаром печурки, спиной к нему стоял Яш, притопывая ногой в такт своему напеву и усердно орудуя ножом по доске. Рукава его были подвязаны до локтя, талию опоясывали завязки передника. — Я и не знал, что ты такой домовитый, — вдоволь налюбовавшись каким-то по-особенному теплым, приятным зрелищем, вымолвил охотник. — Прямо хозяюшка. Низкорослая фигурка вздрогнула, нож был небрежно отброшен в сторону, и в следующий момент охотнику уже задирали рубашку и ощупывали ребра с животом мокрые ладони. — Я щекотки не боюсь, если ты вдруг проверить решил, — смешливо заметил юноша. — Вернула, все-таки вернула... — забормотал Яш, никак не отреагировав на шуточное замечание. Вместо этого он вскочил на кровать и буквально повалил Данимира обратно, распластавшись на нем и вжимаясь так, вроде задушить хотел. — Стой, — попытался тот привести в чувство словно обезумевшего мальчишку, приподнимая за подбородок его лицо и встречаясь с поблескивающими глазами, — кто кого вернул? — Йой-Руран... тебя... — уже более связно ответил сирин и без вступлений продолжил: — Человек, что стрелял в тебя, главным магом у Гневеша был. Он, оказалось, по нашим следам от самого замка шел. Не знаю, может, отомстить хотел, может, меня вернуть, а может, еще на кого другого позарился: предгорья-то наши духами под завязку набиты. Стрела, угодившая в тебя, ядом сильным смочена была. — На этих словах Данимир, опомнившись, за подреберье схватился, однако ни боли, ни даже зуда не почувствовал: кожа на том месте плотно зарубцевалась, словно ране не меньше полугода было. — Ни одно лекарство, никакой заговор его не взяли бы. Тогда я, у твоего отца дозволения попросив, за милостью к Йой-Руран пошел. До леса селяне тебя донесли, а дальше Бер помог. — Охотнику смутно вспомнилась ворчливая «лодка» из сна. — Йой-Руран ни в какую сперва не соглашалась — сказала, возвращение двоих с дороги предков на одно столетие — слишком большая щедрость для людей. Уж как я ее уговаривал... А потом и Бер присоединился, и Лист с Листиной, и Золотая царевна головастиков своих прислала. В общем, уступила-таки госпожа. Только ты, королобина, все не просыпался. Я уж волноваться начал. — Юноша получил ощутимый тычок в бок. — И кого ты хозяюшкой назвал? — внезапно надулся Яш. Вид у него при этом стал что у грызуна, в щеки зерна напихавшего — Данимир не выдержал и расхохотался: — Браниться не перестанешь — только так тебя величать и буду. — Щелкнув все еще насупленного сирина по носу, он мельком обратил внимание на прислоненное к стене в углу хорошо знакомое ружье: — О, и оно здесь? — Мало ли, пригодится, — пожал плечами мальчишка. — Я тебе так про него и не сказал. Сколько оно вашему роду служит? — Ну-у, не меньше трех поколений, — припоминая историю семейной ценности, протянул юноша. — И что с того? — А то. Старое оружие, украшения и музыкальные инструменты со временем силу в себе накапливают. А на нем еще и руна древняя прямо на крючке спусковом начертана. — Данимир сразу понял, о чем речь ведется; он-то думал, это просто старая зазубрина, по небрежности бывшим владельцем оставленная. — Так что носил ты с собой на плече чуть ли не самую мощную защиту от темной магии, которая только у человека может быть, — заключил тем временем Яш. — Понятно. Кстати, я все никак понять не могу «здесь» — это где? Мальчишка на это широко осклабился, на ноги вскочил и, над Данимиром возвысившись, раскинув руки в стороны, с гордым видом сообщил: — Здесь — это у меня дома. Почти небесная твердь, только чуточку ниже. Охотник от новости такой сам подхватился, глянул в оконницу, а там... вместо полей — облака, оплывающие горные вершины, солнце, по небоскату сходящее, летними цветами все кругом разукрашивает и вольные, ничем не сдерживаемые ветры треплют листву коренастых деревцев, пробивающихся из обомшалых камней. У него даже голова закружилась — с чумным видом плюхнулся он обратно на кровать, пытаясь осознать только что увиденное. — Нравится? — робко поинтересовался Яш, падая следом и под бок ему умащиваясь. — Не то слово! — восхищенно заверил юноша. — Ты же понимаешь, что... не сможешь больше жить в деревне? И вообще в человеческом мире? — после некоторого молчания решился озвучить мальчишка мучивший его вопрос. — Когда сильный дух возвращает тебе жизнь — вас навеки незримая нить соединяет, помнишь? — Помню, конечно, — послышался ответ без тени сожаления. — И... тебе не грустно? Не держишь зла за то, что я все вместо тебя решил? Данимир перекатился и, на локти по обе стороны от сириновой головы оперевшись, к лицу его наклонился: — Вот уж кто страдает короткой памятью. Разве не напрашивался я сам в спутники твои до конца времен — там, в объятом метелицей лесу, под звездным плетением Ткачихи? С того времени я все ответа на вопрос свой ждал и вот наконец получил. Что может быть почетнее, чем охранять певчую птицу, поющую солнцу под облаками, от лихих князей, от колдунов темных? — Он осторожно положил ладонь на тонкую шею, крепко — так, чтоб не отвертелся, даже если захочет, — обхватывая пальцами скулы любимого. — Что может принести большее счастье, чем быть рядом с тем, от кого гусиной кожей покрываешься и сердце то в пятки уходит, то стучит у самого горла? Слушал слова эти нежные Яш, а сам будто изнутри плавился. Не зря охотник личину соболя на праздник надевал — глаза его, один в один звериные, ведовской силой к перине приковывали, словно бы говоря: «Вот ты и попался». И хотелось им не противиться, не убегать, а наоборот — раскинув руки, подставить самые потаенные, самые уязвимые места. Потому без страха принимал он и поцелуи, жарче которых не дарили ему доселе, и касания твердые, уверенные, что, как после долгого полета, задыхаться заставляли, и щекотку языка в постыдных уголках тела, от которых краснели уши и щеки, а голос выдавал непривычные томные звуки. — Мой Яше-е-ек, — одуряюще протянул охотник, проникая в любимое тело. — Как давно я хотел услышать эту твою песню. — Ты... ха-а... ах... ч-чем? — еле выговорил сирин в попытке с давящим нутро ощущением свыкнуться. — Какая песня-я? Юноша, отодвинув мокрые пряди с виска его, скулу дыханием теплым влажным опаляя, прошептал: — Ну как же — вот эта, — и, тела их с удвоенной силой соединяя, совсем по-хищничьи ухо любимого прикусил, чуть оттягивая, новый стон из него выбивая. — Те песни, что под облаками ты насвистываешь — для всего мира, но эта — только моя. Поняв, о чем толкует охотник, Яш чуть сквозь землю не провалился: смесь стыда и блаженства остро-сладкой приправой на язык легла и с глотком судорожным в живот опустилась, пляшущий огонь внутри пуще прежнего раздразнивая. Он смущенно прикрыл рот ладонью. Данимир уверен был, что покраснеть еще больше просто невозможно — ан нет, мальчишка его, видать, по цвету с волосами своими сравняться удумал. Отнял он пальцы от губ желанных и, каждый по очереди целуя, сам еле дыхание срывающееся сдерживая, ласково вымолвил: — Даже великие предки представить не могут, как я тебя люблю. Даже Йой-Руран не ведает, докуда я следовать за тобой готов. Яш на дрожащих руках навстречу ему приподнялся и голосом не в пример трепещущему телу стойким проговорил: — А я — за тобой... Так охотник и сирин скрепили клятву — не на бересте и не на крови, а словами — самым зыбким, что может на свете быть, если пустые они, и самым нерушимым, если вложены в них настоящие, искренние чувства.* * *
На том заканчивается история о дивном создании, вскормленном птицами рун — о любви, по прочности подобной той, что сердца легендарных Златана и Цветавы сковала, а может, и того крепче; о доброте, неожиданно сторицей могущей воротиться, о хрупкости счастья — переменчивого, как небо в грозовую пору года, и об улыбках незатейливых и простых, про могучую силу которых часто люди, тяготами мирскими придавленные, забывают. Годы шли, и край тот менялся, как меняется все на этом свете с течением времени. Торговцы и бродячие лицедеи приносили вести из соседних уделов: о том, что свергли северяне жестокого князя, повесив его на суку, о нескольких особо богатых урожаях в столичной округе, о завершении строительства широкой дороги, что на много верст прямо под хребтом Жвала шла. Особенно ходовой, излюбленной темой для толков было схождение витязя — а кто-то утверждал — девы-воительницы, — спустившегося с небес и победившего подгорное зло. Долго еще хранился у жителей деревни, под сенью твердыни Йой-Руран раскинувшейся, обычай на Проводы Моры класть у домашнего святилища перышки, выкрашенные охрой, и при свечах рассказывать притихшей ребятне о прекрасном духе-сирине, вызывающем солнце из-за туч, и об охотнике, много лет назад с ним по неизведанным тропам ушедшем, чтобы стражем ему быть. Поговаривали, будто давным-давно частенько они в деревню наведывались — пока жив был старик Довгуш и дети его, а потом перестали. Лишь в особо ясную пору, когда воздух над горными вершинами прозрачным, как слюда, становился, в лес забредший мог различить на отвесной скале две фигуры — высокую, широкоплечую, с длинным ружьем на плече и низкорослую, на локоть первой присевшую, — а если повезет, и услышать переливчатый тоненький свист: — Фи-и-иу, фи-иу, фию-ють...