Палачи

I

Я хотел жить. Свинец разъедает плоть. Бом. Бом. Бом. Кажется, кончено. В теле столько пуль, тяжелых, грузных, что жизнь спотыкается прямо здесь. Криво вышло, неумело, гипертрофированно как-то. И снова бом, бом, бом. То ли в голове гудит, то ли в реальности. Он лишь слышит дикий визг автоматной очереди, чувствует жар горящего здания и вкус крови во рту. Она странная, вязкая, теплая, как горячая вода из-под крана. Только пальцы слипаются. Зарево пожара полыхает как зарница. Красивое зрелище, гибельное. Бом. Бом. Бом. Кажется, Синдзи Мимура, прозванный Третьим, умирает. Его грудь напичкана свинцом под завязку, большой палец ноги отстрелен, превратился в кровавую кашу, в голове — звон тысячи колоколов. Мир стремительно теряет ориентиры, кубарем катится вниз. Автомат Кадзуо Кириямы выдает очередную очередь. В щепки разлетается тонкое деревце, дробятся на осколки автомобильное стекло и дверца фургона. Стройный ряд пуль рвет череп, дробит мозги на ошметки, заливает кровью и вязким белым веществом траву и землю под ногами. Каша из человеческого тела, вспоротых сосудов, кусков кожи и мяса. — Эй, Мимура! — баскетбольный мяч летит прямо в лицо, но ловкие руки, так хорошо заточенные под клавиатуру персонального компьютера, ловят его прямо перед самым носом. Грубая материя оставляет след на широких ладонях, но Синдзи лишь улыбается, со всей силы бьет мяч о пол, отдающий гудением досок, и кидает обратно Сюе Нанахаре, одному из своих лучших друзей, мальчишке, получившему прозвище Дикая Семерка за свои выдающиеся спортивные способности. — Ловить же надо! — усмехается Синдзи, когда мяч проскальзывает мимо рук Сюи, приземляясь к ногам Хироки Сигимуры, еще одного хорошего друга. Тот останавливает его движением стопы и клонит голову набок. Синдзи Мимура усмехается. Солнечный свет из окна под потолком в спортивном зале падает на его лицо, отражается в блестящей сережке в левом ухе, когда-то подаренной дядей. Юноша замечает застывшую в широко распахнутых дверях Такако Тигусу. То ли девушку, то ли подругу Хироки, черт их разберешь. Красивая. Он смотрит на нее, смотрит на то, как легко и просто она подходит к Хироки, берет его пальцами за локоть, о чем-то говорит, улыбается. Ее длинные волосы покачиваются в такт ее движениям, браслеты на запястьях слегка позвякивают. Хироки отвечает ей улыбкой и тихим шепотом, легким кивком указывает на скамейку, и девушка, озорно вскинув глаза, идет к ней, садится, поправляя взлетевшую вверх юбку, оголяющую ее ноги выше колен. Синдзи ловит себя на том, что пожирает Такако глазами, и отводит взгляд. Такако Тигуса уже мертва. Погибла раньше него на этом треклятом острове. Как сказал Сакамоти, победитель поедет домой, Диктатор ему даже карточку подпишет. Падла. Синдзи помнит улыбку Такако. Спокойную, умиротворенную, не столь часто прорезающую ее лицо. Он никогда не осознавал, что она, наверное, действительно ему нравилась. Может, понял лишь тогда, когда услышал ее имя в привычной сводке новостей, произнесенной насмешливым голосом инструктора этой Программы Кинпацу Сакамоти. Эти простые слова, так, между делом, и внутри что-то порвалось с ужасающей быстротой, хлестко и звонко. Дядя говорил ему, что Народная Республика Дальневосточная Азия — страна ненормальная, страна, пропагандирующая фашизм как идеологию, страна, возвеличивающая диктаторский режим и тиранию. Он никогда не произносил этого прямо, но Синдзи понимал. Теребил серьгу в ухе, смотрел в хорошо знакомые глаза брата своего отца и лишь едва видимо кивал. Их давно не считают за людей. Так, обыдлый скот, человеческие твари, винтики в системе слаженного механизма. И эта Программа — один из рычагов воздействия, отлаженной работы. Он хотел пошатнуть этот режим, взорвать его к чертям собачьим. Показать, что стоит чего-то в этом мире. Что жизни всех его друзей что-то да значат, но лишь с одной автоматной очередью, воспроизведенной твердой рукой Кадзуо Кириямы, мир его посерел, сменился до черноты и крови. И он бы мог блевать ею, если бы автоматная очередь не раздробила ему мозги. Компьютерный гений, юноша, никогда не лезущий за словом в карман, отменный спортсмен, хороший друг и просто отличный парень — теперь он всего лишь груда костей и мяса, лужа крови. Пятнадцатилетние подростки убивают друг друга. Какая страна это может позволить? Какой режим? Какие изверги и изуверы? Если бы Синдзи Мимура мог оглянуться назад, то он бы исправил лишь одно. Недоверие — самая страшная человеческая слабость, делающая из порядочных людей убийц, превращаю друзей во врагов. Его недоверие породило смерть. И рука ведь не дрогнула застрелить того, кого считал другом. Адреналин в крови, критическая ситуация, счет на минуты и слезный голос Кэйты Иидзимы. Когда пуля прошила его тело, Синдзи ничего не ощутил. Лишь вожделенная цель, лишь рьяное чувство, отдающее фанатизмом в глазах. Наверное, это страшно. Наверное, в ту секунду во всей фигуре Синдзи Мимуры родилось что-то лишнее. Так или иначе, он стал палачом и вершителем одной судьбы. И глупо все списывать на Программу, на гребанный остров и на въедливый голос Сакамоти. В тот момент лишь он один был творцом. А сейчас от него ничего не осталось. Лишь стук ботиков Кадзуо Кириямы по земле и переброшенный через плечо тяжелый автомат. Кончено. — Синдзи! Он оборачивается. Такако Тигуса смотрит на него странно, словно мнется, словно чувствует какую-то неуверенность. Он улыбается ей. Обаятельно. Девчонкам эта улыбка всегда нравилась, но глаза Такако остаются строги. Когда он ровняется с ней, девочке приходится вздернуть подбородок. — Ты видел Хироки? И почему-то от этого как-то колюще неприятно. Синдзи едва вжимает голову в плечи и говорит: — Он в раздевалке. Сейчас выйдет. И тогда ее лицо прорезает такая счастливая улыбка. Такако Тигуса словно лучится изнутри. Синдзи Мимура усмехается, разворачивается и отходит на пару шагов, а потом замирает. Он думает о том, что хочет давно ей сказать. Просто так. Ведь иногда и таким как он позволено быть мечтательными романтиками, теми самыми идеалистами, что в своих начинаниях переворачивают мир. — Такако, — она вскидывает брови, выражая заинтересованность, — ты очень красивая, — говорит Синдзи Мимура, с легкой ухмылкой наблюдая, как ее черты лица изменяются, стелются удивлением. Он улыбается еще шире и уходит, оставляя ее обескураженной, не замечающей, как из раздевалки выходит Хироки Сигимура. Идеалистом Синдзи Мимура был всегда. Жаль, романтиком так и не стал.

II

Я хотела выжить. На плиссированной юбке цвета беж застыла карминовая точка — кнопка крови. Мицуко Сома небрежно кривит губы, отчего ее красивые черты лица искажаются. Легким движением пальца она убирает кровь и одергивает юбку. Когда Мицуко Сома попала в Программу, она не испугалась, не удивилась, не ударилась в панику, как многие ее одноклассники. Она лишь осталась сидеть за партой с бесстрастным выражением лица. Его можно даже было бы назвать скучающим, если бы идеально очерченные губы иногда не изгибались в легкой усмешке. Это игра по ней. Ее жизнь уже не станет чернее, чем она есть. Возможно, порция крови из рассеченной артерии сделает ее лишь интереснее. Мицуко нравится убивать. Каждая всаженная в тело пуля, дымящийся свинец или свист серпа, разрезающего воздух — это как дань за нее. Жизнь жестока и несправедлива. Сома знает это не понаслышке. Вряд ли она признается даже самой себе, что иногда, ночами, еще слышит глухое потное сопение над своих ухом, все еще чувствует, как мужской член растягивает ее изнутри, плачущую, девятилетнюю девочку. И все ради шелеста зеленых бумажек. Спустя годы, Мицуко Сома думает о том, что с удовольствием, осознанно, с ярым садистским наслаждением всадила бы матери нож в горло, вспорола бы, выпотрошила. Такая сука не заслуживает называться матерью. Мицуко жалеет, что убила ее случайно. Стоило насладиться. Она криво улыбается, когда встречает перепуганную Мэгуми Это. У девочки горлышко такое тонкое, птичье. Сталь серпа перерезает его легко. Мицуко закатывает глаза, когда видит, как ее подруга, Ёсими Яхаги, эта шлюха, тупая пизда и просто подстилка для мужиков, слезно умоляет этого дурня Ёдзи Курамото не убивать ее. Влюбленные голубки. Звуки выстрелов обрывают жизни обоих. Девушка почти улыбается, когда встречает Такако Тигусу. Красивая, правильная, сладкая девочка. Есть в ней что-то такое желанное, что все парни на нее засматриваются. И никто даже не подумает ею попользоваться. В отличие от нее, Мицуко. Соме действительно жаль портить такую красоту, изрешечивать пулями спортивное тело, видеть, как боль стелет зрачок. Такако Тигуса получает три пули, а Мицуко Сома лишь брезгливо вытирает пальцы о траву. Алюминиевая бейсбольная бита нравится ей больше всего. Особенно, как деформируется под ней лицо Тадакацу Хатагами. Убивать Юитиро Такигути ей жаль. Не так, как Такако Тигусу. Нет. Мальчик ведь защитил ее, проявил заботу. Его наивность и поведение умиляют ее. Трогают что-то в самом сердце. Но это ведь игра, жестокая, бесчеловечная, придуманная властями. И она играет в эту игру. И лишь предсмертный поцелуй на запекшихся губах. Каёко Котохики была дурой. Выстрел прорезает тишину, и тело девушки валится на случайно убитого ею Хироки Сигимуру. Мицуко Сома все продолжает улыбаться. Ослепительно прекрасная лицом и телом, мертвая душой. Прожженная. Гнилая. Ей кажется, что она не может проиграть даже тогда, когда автоматная очередь разрывает ей грудь. Она лишь поворачивается и встречается взглядом с холодными, безжалостными и красивыми глазами Кадзуо Кириямы. Мицуко улыбается. Она рада, что ее убьет он. Пусть будет так. Жизнь — паршивая шавка, скупая на дары, алчущая до боли. Мицуко Соме всего пятнадцать лет, а она уже изнасилована миром, избита им до полуобморочного состояния. Мать-алкоголичка, потные мужские ладони на юном тельце, ложные обвинения, смерти. Мицуко лишь скривила губы и приняла правила игры. Если ее хотят трахать, то сверху будет она. Если ее обвиняют в убийстве, то она станет умываться кровью. Если ее желают пользовать, то она станет первой пользовать в ответ. Вот такая игра, детка. Программа — ничто. Легкая забава. Кадзуо Кирияма вгоняет в ее грудь еще несколько пуль из свинца. А она вспоминает. Полуденное солнце проникает в студию из раскрытого окна. Солнечный зайчик скачет по голым стенам, застывает на мольбертах с белыми листами. Мицуко Сома приваливается к косяку и смотрит исподлобья на человека в центре комнаты. Кадзуо Кирияма не замечает ее, стоящую тихо, словно мышка. Кисть в его руках порхает по бумаге, вычерчивает витиеватые узоры, легкими, небрежными мазками, ложащимися на холст. Он сосредоточен. Брови его сдвинуты, волосы ершом торчат в сторону. Взгляд он не отрывает от мольберта, не обращает внимание на солнечный луч, щекочущий его ухо. Он лишь поднимает взгляд, когда Мицуко Сома делает неосторожное движение, и дерево под ее ногами скрипит. Кадзуо Кирияма смотрит на нее несколько мучительных секунд. Холодные глаза встречаются с холодными. Мицуко насмешливо улыбается, Кадзуо возвращается к своей работе. И она принимает это за одобрение. Подходит тихо, вплотную, приближается едва слышно, останавливается за его спиной, с интересом наблюдая, как под кистью в его руках рождается картина мира с одинокой горой в самом центре. От холста веет безнадежностью. Мицуко позволяет себе пальцами коснуться чужой руки. Кадузо не скидывает ее ладонь. Тогда девушка смелеет, лбом упирается в его плечо, тихо, с шумным дыханием наблюдая, как он рисует. Кадзуо Кирияма очень талантлив. И один из его талантов — рисование. — Сома, — тихо говорит он. Что-то вроде приветствия. — Кирияма, — чуть насмешливо отзывается она. Умирать от его руки ей нравится. Это почти как благословение. Они редко говорят. Лишь она приходит и смотрит, как он рисует. Мазками на холсте создает новую жизнь. Между ними нет ничего кроме тихих встреч. Иногда она слушает, как он играет на скрипке, застывает такой сосредоточенный, внимательный, перебирает струны пальцами, и комнату наполняет чарующая музыка. Кадзуо Кирияма безбожно одарен. И Мицуко Сома это знает. Лишь однажды она позволяет себе поцеловать его. Так, скорее, из интереса, узнать отличаются ли чем-то губы самого лучшего ученика их класса, успешного спортсмена, сына влиятельного человека. Его губы ничем не отличаются от губ мальчишек и мужчин, что она часто целует. Может, чуть жестче, но совсем не ласковые. Скорее, более грубые и беспардонные. И тело под ее ладонями жилистое и горячее. Он ничем не отличается от всех тех мужчин, что проходят через ее постель. Он так же мнет ее грудь, так же разводит ее ноги. Отличие лишь одно — она позволяет ему быть над ней, сверху во всех смыслах и впервые в жизни наслаждается этим без страха и боли. Потом она оттирает сперму со своих бедер и безразлично смотрит, как он застегивает ремень на брюках и оправляет рубашку. — Кадзуо, — она зовет его, ждет. — Мицуко, — отзывается он ей, и тогда на ее губах тлеет слабая улыбка. Наверное, она рада умереть от его руки. Ощутить, как грудь ее деформируется от града пуль, как ей разрывает красивое лицо автоматной очередью. А глаза его по-прежнему остаются прекрасными и холодными. Спасибо.

III

Я хотел победить. У Кадзуо Кириямы нет эмоций. Он всегда остается бесстрастным, чужим, каким-то нездешним. Он не знает, в чем причина. Он лишь поражается тому, что ничего не чувствует, убивая тех, кто зовется его друзьями. Семья Кириямы. Теперь они лежат в неестественных позах, с вывернутыми руками, откинутыми головами и сочащейся кровью на острых камнях. Он ничего не чувствует, когда потрошит пулями Юмико Кусаку и Юкико Китано. Девушки ведь призывали к миру, а он хладнокровно их расстреливает. Смотрит на их трупы почти с научным интересом. Красное на белом — красивое сочетание. Ярко-алая кровь на белых школьных блузках. И тела двух пятнадцатилетних девочек. Он не знает, как относится к этой игре, поэтому кидает монетку на участие. И, когда монетка ложится решкой, победить в Программе становится для него целью. Он убивает своих одноклассников с невиданной жестокостью, даже не задумываясь о том, что они, в сущности, что-то чувствуют. Что девичьи вопли могут резать слух, что мольбы о пощаде — не пустые слова. Он крошит тела в крошево, пускает фонтаны крови, уворачивается от пуль, и лицо его остается бесстрастным. Высокий, по-спортивному сложенный, сильный и развитый физически — он представляет собой смертельную опасность для каждого, кто есть на этом острове. Самому Кадзуо окружающие кажутся лишь мелкой мошкарой, помехой, мешающей достижению его цели — победы. Он лишь вскидывает глаза, когда слышит громкое трах. Звук дробовика. Пожалуй, Сёго Кавада — единственный, кто сможет создать хоть какие-то проблемы. Кадзуо Кирияма любит рисовать и музицировать. И это так не сочетается с запекшейся кровью на лацканах его школьного пиджака, с горячим стволом автомата в руках, с перебитой костью в ноге очередного одноклассника. Отец как-то хотел ему сказать что-то. Да так и не стал. Сидел, начинал, мямлил. Что-то о катастрофе. В любом случае, важной информации он бы Кадзуо не сообщил. Ему ведь было невдомек, что его сын утратил любые человеческие эмоции из-за той самой аварии, в которую они попали с женой еще до его рождения. Поврежденная нервная ткань в мозгу. В итоге, Кадзуо Кирияма никогда не узнает ни любви, ни жалости, ни сострадания, ни печали. Белый холст. Как те листы, на которых он рисует. Кирияма пытается убить Сёго Каваду, Сюю Нанахару и Норико Накагаву. Но Нанахара и Кавада оказываются не так просты. На девчонку он не обращает никакого внимания. Слабая, мешающаяся, никчемная. Застрелить ее в упор рядом с двумя мертвыми телами ее так называемых защитников не будет сложно. Сначала, разобраться с более серьезным противником. Но Кирияма остается в дураках. Он убивает Синдзи Мимуру. И Третий скошенной грудой мяса падает на траву. Он застреливает Мицуко Сому. И в тот момент, когда видит ее глаза, красивые, широко распахнутые, такие же бесчеловечные, как и у него самого, он почему-то чувствует странное давление изнутри, будто его вскрывают консервным ножом. Мицуко улыбается. И это заставляет его на мгновение остановиться. У Кадзуо Кириямы плохая память на людей, лица и события, но Мицуко Сому и ее странное любопытство он помнит. Вспоминает, что присутствие этой девочки никогда его не тяготило. Ее называют скверной, малолетней преступницей, шлюхой, девицей, что снимается в порно. Глядя на ее красивое лицо и стальной блеск в глазах, почему-то сомневаться в этом не хочется. Но Кадзуо Кирияма вспоминает о другом. — Ты умеешь играть на скрипке? Она сидит на стуле, закинув одну ногу на другую, так, что плиссированная юбка задирается выше колен, обнажает ее длинные стройные ноги, бесстыдно, почти пошло. Кадзуо думает о том, что она пытается его соблазнить. На мужчин и юношей это действует безотказно. Но он поднимает глаза выше, на ее лицо, и понимает, что Мицуко Сома действительно не замечает своей юбки, задравшейся столь бесстыдно. Она перебрасывает свои густые черные волосы на спину и ждет. — Я умею играть на скрипке, — отзывается он несколько хрипло и пальцами сжимает заветный инструмент. — Сыграешь? — интересуется его одноклассница, чуть покачиваясь на ножках высокого стула. Задранную больше приличий юбку она уже заметила, но оправлять ее совсем не торопится. Кадзуо лишь жмет плечами и тянет печальную мелодию. Краем глаза он смотрит на Сому. Девушка сидит ровно, словно проглотила палку, молчит, кусает губы. Ее трогает — осознает он. В тот момент он видит в Мицуко Соме что-то невероятно человечное, почти одухотворенное. Она кажется ему разбитой вазой, собранной по осколкам, склеенной абы как, в спешке, слишком плохо. Но Мицуко лишь гордо вскидывает голову. Кадзуо позволяет себе усмехнуться. Их встречи молчаливы, наполнены музыкой и рисованием. Когда она отдается ему, он лишь принимает это. Ему нравится мягкое и податливое тело в его руках, нравятся ее тихие стоны и влага меж бедер. Впервые он думает о том, что она красивая. Не как смотришь на картинку и оцениваешь ее красоту. А как смотришь на живую девушку и видишь дальше правильных черт ее лица и подтянутой фигуры. У Мицуко Сомы изуродованная красота. Когда пули прошивают ее тело, вбиваются в человеческую плоть одна за другой, Кадзуо Кирияма впервые ощущает сдавленный отголосок эмоций. А она улыбается. И в этот момент юноша ощущает себя проигравшим. Но странный эпизод с одноклассницей не задерживается надолго в его памяти. Уходит, уносится течением времени и его бездушным восприятием мира. Кадзуо Кирияма не сомневается в своей победе. Убивать, крошить человеческие тела, пускать кровь — это так просто, до тошнотворной механичности отлажено. Жми на курок, перезаряжай, снова жми. Мышцы рук, конечно, устают, но терпеть осталось недолго. Их всего четверо. Кавада, Нанахара, Накагава, держитесь. Кадзуо Кирияма испытывает дикое чувство, граничащее с неподдельным изумлением, когда эта девчонка, Норико Накагава, хрупкая, утлая, дрожащая, такая нежная и женственная, стреляет из револьвера. Пули всаживаются ему в лицо, рвут рот. Он еще почти в сознании, когда Сёго Кавада пускает ему пулю в самую голову. Залп дробовика разрывает ему мозг. Ошметки крови, мяса, вязкая кровь и белые частицы серого вещества разлетаются на несколько метров. Какая ирония судьбы. Если бы Кадзуо мог смеяться, он бы расхохотался. Монстра убил цветок. Вот так оно и бывает.

IV

Я хотел отомстить. Пачка «Дикой Семерки» почти пустая. Сёго Кавада вытаскивает предпоследнюю сигарету и вставляет ее меж зубов. Легкий морской бриз холодит его взмыленную кожу, умывает мазки крови, застывшие на его лице, ладонях, плечах, разбросанные по всему телу неуклюжими кляксами. Сёго кривит губы в полуулыбке. Очередная игра выиграна. Да вот только он, кажись, проиграл. Никотин ударяет в самое горло, а Сёго сладко. Дико все это, неправильно. Он ощущает жалящую боль в основании шеи. Некрасивый у него конец, зато небезнадежный. Норико Накагава склоняется над ним. У нее лицо в грязи и крови, волосы сальные, спутались, но глаза сияют. А ведь впереди самое трудное. Он никогда не говорил ей, да и, наверное, не скажет, что она до боли, до острой рези в груди напоминает ему Кэйко Онуки. Сантименты — такая дурость, чувство за грудиной — дурость еще большая. Правда всегда безжалостна. Она выжимает из тебя слезы, сдабривает болью и воспоминаниями. Вот и живи. — Эй, Сюя! Мальчишка за штурвалом дергается. — Береги ее, слышишь меня? Сюя улыбается. Сёго не видит, но уверен в этом. Сюя Нанахара — отличный парень. Жаль, что они не встретились в другой жизни. — Отдохни, — шепчет Норико. И Сёго Кавада послушно закрывает глаза. Дважды участник Программы, дважды победитель, перестрелявший всех своих одноклассников. Дважды. Власти словно посмеялись, заковали в оковы, швырнули на арену жизни и смерти. Этакая забавная зверюшка. Сёго все думает, кто же здесь большие суки: жизнь или правительство? Пепел жжет ему губы, но это жжение сладко. Оно приносит хоть какой-то вкус. Жить ведь стоит. Стоит стараться, стоит бороться. Сюе и Норико есть за что сражаться, его же мир давно сдох. У него шрам на лбу, у основания волос, на руках россыпь шрамов, несколько змеятся по пальцам, еще шрамы от пулевых ранений на плече. Все старое. Все былое. Некоторые он получил за Кэйко. У него плохо шевелится рука, а бок весь мокрый от крови. Это уже нынешнее, зримое. Дважды победитель, мать вашу. Он бы отдал многое за то, чтобы никогда не становиться победителем в этой адской Программе. Сукины дети. — Сфотографируешь нас? — она стоит рядом, ее черные волосы растрепал ветер, бросает их ей в лицо. Она протягивает фотоаппарат своей однокласснице и тянет Сёго за руку. Пальцы у нее тонкие, теплые. Он смотрит на нее и чувствует, как отчаянно хочется улыбнуться. Кэйко Онуки встает рядом, чуть клонит голову к его плечу, а он, как сущий дурак, все пялится на нее. — Смотри в камеру, — с улыбкой шепчет она. И тогда Сёго поворачивает голову. Этот снимок, засаленный, затертый пальцами, лежит в заднем кармане его брюк. Она на нем такая счастливая, лучезарная, почти смеющаяся. Тогда было несколько недель до Программы. Тогда она была еще живая. — Ты доверяешь мне? — тихо спрашивает он. Кэйко молчит, думает, а потом радостно кивает. — Да. Тогда она не лгала. Сёго уверен в этом. Солгала жизнь, обманула Программа, посмеялись власти. Когда они оказались на острове, отрезанные от реального мира, насмерть перепуганные ученики, во всех этих своих школьных костюмах из бежевой ткани, с ошейниками на шеях, отслеживающими место их передвижения, тогда он верил, что спасет ее. Кавада еще тогда не привык жестоко обманываться. А зря. — Кэйко! Но она бежит так, что он не может догнать. Ее тонкая фигура петляет меж деревьев. — Кэйко! Фигура все удаляется и удаляется, пока не исчезает окончательно. Ему хочется проклинать судьбу, жизнь, планету, государство, самого себя. Когда он находит ее второй раз, из ее рта со страшным свистом вылетает воздух. Надсадно, тяжело. Прострелено легкое. — Ты должна была доверять мне, — шепчет он, когда губы ее холодеют, а взгляд стекленеет. Сёго помнит все слишком хорошо, слишком рьяно, слишком больно. Клятва мести насквозь прожженному режиму потонула в новых реках крови, вязких, густых и багряных. Он замарался по самые локти. Сюя и Норико — его избавление, его дань на откуп своей червонной душе. Когда Сёго Кавада впервые встречает Сюю Нанахару и Норико Накагаву, то замечает их явственный испуг. Ему даже хочется криво усмехнуться. Его боятся. Всегда боялись. И Кэйко испугалась, не поверила. Слишком мощная фигура, слишком широкой разворот плеч, слишком внимательные глаза, слишком грубые манеры, слишком небритая физиономия. Конечно, он походил на отморозка. Кэйко Онуки забыла обо всех наказах, обо всех разговорах, о той фотографии, где улыбалась столь лучисто. Она испугалась. Сюя Нанахара и Норико Накагава не побоялись рискнуть. И за это он им благодарен. Просто живите. Мечта о мести уйдет вместе с ним, сокроется в его могиле, засыплется землей, как и та фотография в заднем кармане его брюк. Все они станут лишь тленом, былым, ненужным, постыдной памятью на запекшихся страницах истории Народной Республики Дальневосточная Азия. Я убил слишком многих. И это — мой покой. Сёго Кавада глаз так и не открывает.