Легенда о прекрасной Леди, преданном Рыцаре и ужасном Звере

Ее предназначение. Ее судьба. Они тянули Инквизитора за ниточки, вшитые в ее тело и разум еще в глубоком детстве, и сражаться было на удивление легко, как танцевать. Только трижды она споткнулась: Она споткнулась, когда небо разверзлось, показав свои зеленые, гнойные внутренности; и то была не Тень, нет, Тень не такая, Тень спокойная, бескрайняя и прекрасная, как изумрудные моря, а то, что было за Брешью — больное, искалеченное, подорванное… Она едва устояла на ногах, когда ее тащили на высоту руины храма; и замерли между раненым небом и горячей землей жалким подобием — скелетом, обгорелым трупом одного из тех парящих замков, о которых она мечтала. И ноги ее ослабели, когда Киран падал с неба под когтями красного дракона. Но Коул сказал, что он жив, и что ему больно. И тем больнее стало — тому, другому. … А потом — все прошло. Брешь затянулась, ниточки кончились, висящие в воздухе руины рухнули вниз. Это было… как пробуждение. Как избавление, после которого не знаешь, куда теперь ступить, в какую сторону сделать шаг. Она пошла за Соласом — это было обезволенное, с детства привычное движение, почти инстинкт. Солас опустился на колени: — Сфера… — Прости, — голос Лавеллан дрогнул; когда сфера оказалась у нее в руках, она думала только о том, как победить и совсем не думала о Соласе, а ведь он же ей говорил… — Ты хотел ее сохранить. Ты рассказывал, какое мощное средоточие силы она в себе держит, а теперь… Он поднялся и обернулся к ней. Лицо его было спокойно, как тишина вокруг; не было слышно ни далекого грома, все несмолкаемого эха залеченной небесной боли, ни звуков боя. Будто кто-то накрыл их вдвоем непроницаемым куполом, чтобы они могли слышать только друг друга. — Это не твоя вина, — сказал в этой тишине Солас. И в словах его она не нашла успокоения: — Я не знала, как по-другому! Я же должна была закрыть Брешь. Я должна была уничтожить Корифея. Такая у меня цель. Я ведь и нужна всем… для этого… Он качнул головой — едва-едва, почти незаметно. Качались под обреченной лаской беззвучного ветра верхушки елей — темные силуэты на дымчатом поднебье, словно тени самих себя. Жалко, жалобно посверкивали обломки красного лириума, все еще цепляющиеся за обваленные стены. Цеплялись друг за друга и перемешивались пыль и пепел, поднимались вверх рваными, бессмысленными ошметками. — Мне жаль, — повторяла Лавеллан. — Мне жаль, что сила сферы утеряна. — Утеряна, — делая шаг вперед, сказал Солас так тихо, что шелест смятого пепла заглушил его голос. — Но не до конца. Он остановился перед ней. Как в колыбель, уложил ее левую — с вечным следом сферы — ладонь в свои руки. И поднес к губам. — Не важно, что грядет, я хочу, чтобы ты знала… … Они возвращались под громыхание восхищенных возгласов и хлопков. Они были героями: Сера, которая к такому не привыкла. Блэкволл, который был уверен, что всего этого не достоин. Коул, которого встречающие даже не видели. И она — не слышащая их аплодисментов. В ушах у нее — неразборчивый гул, под опущенным взглядом — выложенная камнем дорожка с зелеными травяными прожилками, потом серые ступени. Ее люди спасены, ее люди приветствуют ее. Нужно собраться. Нужно поднять глаза. И она подняла. Солдаты на лестнице прикладывали сжатые ладони к сердцам. Советники, радостные и сдержанные, глубоко поклонились. И, не смотря на все ее старания, все это виделось ей как-то смазано. А потом Каллен шагнул к ней навстречу и взял ее в объятия. — Ты справилась, все закончилось, ты жива, мы живы, и все они живы тоже. Все хорошо. И все стало хорошо. И мир вернулся. Теперь она вновь могла разглядеть каждую длинную шерстинку его неизменно мягкой накидки, к которой она сейчас прижималась виском, и каждый листочек плюща, карабкающегося на стены замка у него за спиной, и улыбки Быка и Жозефины. Каллен подвел ее к краю каменного пяточка, на котором она когда-то стояла под венцом из черно-белых лотосов. Как и тогда, она увидела множество поднятых лиц. И теперь среди них было и лицо Кирана. Он вышел из лазарета и, скрестив руки над перетянутым перевязками животом, смотрел на нее гордо и преданно, и тонкая ветреная ухмылка без слов говорила ей: «Молодец, Лавеллан». — На минутку, босс, — подозвал Инквизитора к себе тайный канцлер, когда толпа наконец насытилась видом своей живой и здоровой предводительницы. — Такое дело… Солас всегда был осторожен, как невварский тушканчик. Мои ребята и следа не нашли. Он пропустил ее в тронный зал и зашел следом. Слуги ворочали столы — там и тут стояли разрозненные, оставленные без своих крыш-столешниц кучки стульев с табуретками и будто бы готовились к заговору. Кто-то на стремянке схлопывал с занавесок пыль. Железный Бык остановился подальше и обернулся к своей спутнице тяжело, как к палачу: — Босс, ты же знаешь, мне только прикажи… Но если он сам не хочет быть найденным — глупо продолжать поиски. — И не надо, — легко, без обиды, лишь с абсолютным согласием дернула плечами Инквизитор. И Бык, по-шпионски привыкший угадывать реакции собеседника наперед, медленно опустился на маленькую, так кстати ему подвернувшуюся, табуреточку. … «Принцесса с кровавыми руками, играющая солдатиками, празднует победу». Так сегодня говорили злые языки. Но она действительно праздновала, хоть и первая же со своего праздника сбежала. И генерала с собой забрала. Уступ балкона формой был похож на четверть паутины. И как в паутине, здесь всегда можно было увязнуть во времени и потерять ему счет. Инквизитор считала дыханием сумерки. Они все еще укладывались в шестьдесят вдохов, как и прежде, хоть с недавних пор и поменяли свои цветовые свойства. Небо теперь разом становилось льдисто-синим, и как сквозь трещины, из глубины его пробивалось голубое сияние. Словно там, где-то высоко-высоко, обыгрывая и луну, и солнце, горел огромный завесный факел. — Коул говорит, что это навсегда, — сказала Лавеллан, глядя вверх. — Небо немного жаль, но я люблю вас, небесные шрамы. — Ты всем шрамам признаешься в любви? — спросил Каллен у нее за спиной. Она обернулась: — Не всем, — и посмотрела на его губы. — Но твои я тоже люблю. Они — часть тебя. А те, что теперь в небе — часть всех нас. И одновременно часть мира. Получается, нас в мире стало как будто бы больше… Понимаешь? Каллен подошел и встал рядом. Он чувствовал: ей было очень важно, чтобы он сейчас ее понимал. Все в шрамах небо сияло, и горный снег, отражая это сияние, превращался в искристые волны. — Каллен… Можно с тобой поговорить? — Это еще что за вопрос? — Нет, я просто… — она не вздохнула, а даже как-то рассерженно и досадливо прорычала на выдохе; уложила ладони на каменные поручни и в следующий же миг от поручней оттолкнулась, обернулась к нему вся и посмотрела прямо и отчаянно. — Все эти годы. Сколько я себя помню, меня готовили к тому, что свершилось. Я думала, что рождена и воспитана, чтобы победить древнее зло. Спасти мир… Нормальная же жизненная цель, да? Вопрос прозвучал колюче, с издевкой, но и с надеждой — так говорят в шутку «я тебя люблю», когда действительно любят. И хорошо, что пока она вовсе не требовала от Каллена ответов. Настоящие вопросы были еще впереди. — Вот, — дернула ладонями и легонько хлопнула себя по ногам Инквизитор. — Спасла. То есть, какой во мне теперь смысл? У меня никогда не будет детей, я никого не смогу сделать счастливым, я имею в виду… За что сражаться? И вот теперь нужно было что-то сказать. И Каллен сказал: — Ты нас всех сделала счастливыми. Плечи ее опустились, и взгляд скатился куда-то в сторону: — Нет, ты не понимаешь… — Да, мне легче говорить. Ведь ты… Он возвысил голос, но долго его не удержал — скатился на полухрип: — Ты для нас всех была и остаешься той причиной, по которой мы сражаемся. И дело не в «силе», а в том, кто ты есть. Знаю, ты не сильно-то в это веришь, — тут Каллен заговорил быстрее и сбивчивее, заметив, что плечи Лавеллан опустились еще ниже, а вся она начала отворачиваться, уходя от его слов, — и сейчас ты хочешь услышать совсем не это, но… — Ты и он! — она резко подняла к нему лицо, острые плечи ее вскинулись и теперь ходили ходуном от частого, взволнованного дыхания. — Только ты и он — вы оба всегда смотрели на меня так, будто я — большее. И его истории… в них ведь не было ничего, что помогло бы мне победить Корифея, но Солас… Он как будто с самого начала направлял меня к чему-то большему, понимаешь? И теперь он сказал… Лавеллан неожиданно замолчала и уронила взгляд. Все ее тело еще миг назад напряженное, натянутое, как струна, вдруг обмякло мокрым тестом. — Что он тебе сказал? — и это был главный мучавший его вопрос, который Каллен не решался задать до сих пор, хоть и понимал: Солас не смог бы уйти бесследно. Только не от нее. — Он сказал, что вернется. Что мир будет меняться… понемногу, и пока он должен уйти, чтобы подготовиться к этому. И еще… — она на миг втянула и несильно укусила нижнюю губу. — Солас сказал, что будет признателен, если ты пообещаешь защищать меня, а не вмешиваться. Каллен промолчал. И молчание это тяжело ему далось. Как тяжело давалась горам их ночная белизна. Они так хотели сбросить с себя чужой, падающий с неба свет; все исходили волнами снежно отраженной лазури, но вынуждены были стоять недвижимо и терпеть — гордые, навечно скованные. Лавеллан вновь опустила на широкий поручень растопыренные ладони, словно собралась на нем играть: — Почему он так сказал? И Каллен подумал, что она, конечно, имеет в виду именно последнюю часть. Но… — Почему он сказал, что мир будет понемногу меняться, если — я знаю — совершенно уверен, что мир никогда не меняется сам по себе. … Они поговорили еще немного. О важном. О важном для Инквизиции, но отчего-то таком далеком сейчас для них самих. О местах, где еще зияют разрывы, о строительстве новых домов там, где армией шел Корифей, о благодарственных письмах, которые так складно умеет составлять Жозефина… Каллен сообщил, что намерен в ближайшее время отправиться с отрядом «ворошить глушь», чтобы разогнать последние притаившиеся кучки Корифеевых служек. Поклонился, пожелал Инквизитору доброй ночи… Она окликнула его у самой двери: — Каллен. А если рыцари уходят на войну, то куда уходят звери? — На охоту? — бросил тот; меньше всего он сейчас задумывался, куда и когда ходят звери. — Охота… — медленно проговорила Лавеллан, пытаясь разобраться, какой вкус после себя оставляет на языке это слово. — Охота — это ведь тоже война. … — Я знала, что ты придешь. Он шел, и даже чуткие к прикосновениям маленькие ритуальные плитки, по которым он ступал — некогда золотистые, а теперь потускневшие до древесного цвета — не слышали и не ощущали его шагов. — Я думала, что это произойдет раньше. Он шел, и деревья с прямыми чешуйчатыми стволами — а, может быть, это были всего лишь статуи похожие на деревья — тянули вверх округленные ветви, как корона тянет вверх острые свои лучи. — И все же тебе не стоило отдавать свою сферу Корифею, Ужасный Волк. Зверь, прильнувший к ногам ребенка. Он шел медленно, как в темноте, и не замечал, что окружают его — цветы. Как вспышки: желтые, рыжие, белые. Живые, жизнерадостные, пробивающиеся сквозь решетку плиток и клетку веков, цветы, на которые только смотреть и думать — вот оно, торжество мира, вот она, насмешка над каждым и всем. Солас не видел цветов. Он шел и видел текучее зеркало между статуями Волка и Дракона. И на фоне его — Флемет. — Ты думал, что взращиваешь ее для мира, но на самом деле — растил для себя. Сколь своевольны бывают ростки… Я и сама однажды растила дочь для себя, а оказалось, что вырастила — для мира. Он остановился перед ней. Он знал, что не отступится и не сбежит. Потому что теперь он нужен не только своему народу. Он нужен — ей. Зверь, прильнувший к ногам ребенка… — В конце концов, сколько бы лет ни прошло, и какой бы мир они от нас ни желали, наши собственные желания остаются неизменно эгоистичными. Он слышал ее и признавал ее правоту. Но тем острее была тоска. И тем больнее было выдерживать ее понимающие, ее поддерживающие прикосновения. — Слишком уж мы боимся умереть в одиночестве, не так ли, старый друг? — Ты не умрешь в одиночестве, — сказал Солас. Медленно поднял лицо. И встретился с ней глазами.