***
Познания Дуба в механике показались Холсту настолько инновационными, что он аж сел, когда автобус поднялся в лазоревое мартовское небо. Гитарист и предположить не мог, что эта рейсовая легковушка, едва ли способная на оверсан, утробно зарычит и рванёт, прибив пассажиров к полу. А уж тем более трудно было поверить в то, что Дубинин знает столько умных непроизносимых слов и орудует отвёрткой не хуже, чем играет на басу. Виталий разместился на водительском сиденье и гордо смотрел в сине-чёрную мглу, окутавшую автобус. Звёзд не было. Ничего не было. Лишь чёрное необъятное пространство и мельчающий огненный диск позади. Благо, имелось подобие навигатора — экран размером с лист бумаги, где зелёной линией выводился маршрут, а синим и красным — крупные объекты вроде астероидов, комет и планет. Сумки и гитары были успешно закинуты назад до лучших времён, а конкретнее — до посадки на космодроме Гатто. Максим и его рыжий собутыльник играли в карты, оставленные прежними пассажирами. Кипелов мирно посапывал, уткнувшись лбом в плексигласовую панель иллюминатора. Холст сидел рядом с горе-водителем, который барабанил пальцами по рулю, нажимал какие-то кнопки и немигающим взглядом прожигал табло навигатора, показывающее, что одна пятая пути успешно пройдена. Мотор ревел, мирно гудели приборы, кислородные и топливные датчики. Ровно светился зелёный огонёк: давление и гравитационные показатели системы в норме. Они неслись вперёд, всё больше удаляясь от родной Земли и приближаясь не то к Марсу, не то к Юпитеру. Трасса сегодня была удивительно чистой, попадались только редкие метеоритные осколки, не требующие манёвров. — Ну, что я говорил, Вовка? Прорвёмся! — радости и самодовольству Дубинина не было предела. — Ты гений. Тебе ж за такое премию выдадут, деньги… — задумчиво произнес гитарист. — На три жизни хватит. — Да нахуя мне эти твои деньги нужны? Мне и так хорошо, — отмахнулся Виталий. — У меня есть вы и любимое занятие. А ещё я вчера новую басуху купил! Владимир хрипло засмеялся. — Ну ты, Виталик, оптимист. — А чего расстраиваться? Живой, здоровый — уже хорошо. Деньги на пожрать и где поспать есть — считай, счастливый человек. — И то верно, — согласился Холстинин. Дуб ослепительно улыбнулся другу и щёлкнул рычажком. Салон наполнился весёлым галопом кантри, и беззвездная пустота сразу потеплела, одомашнилась. Холст выронил зажигалку и полез поднимать непослушными пальцами. Басист не сдержал смешка. Автобус набирал скорость. За разговором, громогласными спорами ударно-струнной братии, шлёпаньем карт, звоном стаканов и сопением Кипелова никто не заметил, как гул мотора сменился шипением, а чёрную пелену заполнил полупрозрачный дым. Графики, ломаясь, поползли вниз по панели. — Виталь?.. — Твою мать, — в глазах Дуба отчётливо виделся страх. Такой, которому сопутствуют дрожь, мурашки и холодок по спине. Автобус тряхнуло. Yippie yi ya-a-ay… Все пятеро, не исключая внезапно проснувшегося Кипелова и синхронно взвизгнувших Макса с Сергеем, заметались. Yippie yi o-o-oh… Дубинин неистово начал нажимать на все кнопки подряд, пытаясь не то заткнуть истошное блюзовое безумие, не то устранить неизвестную поломку. Но неизвестная поломка потому и называется неизвестной, что не знаешь, как её чинить и где она находится. Yippie yi ya-a-ay… Радио надрывалось, переплетаясь с воем, скрежетом и стуком. Владимир попытался сесть в кресло и пристегнуть ремень, но тело отказало ему. В голове один за другим раздавались выстрелы боли. Брызнули слёзы. Гитарист упал на холодный пол, сверкающий тревожной дискотекой лампочек. Последнее, что он слышал, был голос Дубинина, призывающий очнуться. Yippie ya-a-a… Ghost riders in the sky Больше Холст не помнил ничего.***
Он очнулся от яркого света, мечом ударившего по глазам. Первое, что возникло из небытия, когда всё-таки удалось разлепить веки, — белый расплывающийся потолок. Горький запах лекарств обжёг ноздри. Только тогда Холстинин понял, что очутился в больнице. Но где и как? Он чётко помнил последние секунды, прежде чем свалился без сознания, и так же чётко знал, что на помощь им прийти не мог никто. Может, Дуб догадался, как послать сообщение?.. Мысль о басисте, на плечах которого повисла сохранность за жизнь пятерых, включая и его собственную, окончательно разбудила Холста. Как Виталя? Жив ли? Он попытался встать — тело было как чужое. — Как самочувствие? — Потолок перед глазами сменился всё таким же расплывчатым незнакомым лицом. — Где я? — На Земле, в больнице. Меня зовут… — А они? — перебил Холст. — Где остальные? — Вы о тех четырёх, что были в автобусе? — Голос принадлежал женщине. Довольно приятный, кстати, тембр. — Да, — он тряхнул головой и сфокусировал взгляд на собеседнице. Это оказалась вполне миловидная женщина лет, может, тридцати с хвостиком. — Двое из них уже пришли в себя. Ещё один пока без сознания, все показатели в норме. Но вот ваш четвёртый товарищ… Мы нашли его за рулём… В груди кольнуло, а само сердце ухнуло в пятки. Горло сдавило. — Что с ним? — нетерпеливо спросил Владимир. — Вы не волнуйтесь, — начала было врач, но кулаки Холстинина столь красноречиво сжали все трубочки и проводки, что она спохватилась: — …но если вам позволяет самочувствие, можете вставать, ходить и… Холст кивнул и, приподнявшись, сполз с койки, отмечая, что для человека, пережившего катастрофу, он достаточно здоров. Даже слишком. Женщина, спрятав руки в карманах халата, всё шла и шла по узкому коридору, до отказа наполненному врачами и едва живыми пациентами от мала до велика. От вида некоторых из них Владимиру становилось не по себе, безнадёжные взгляды разъедали кожу. Наконец, доктор остановилась у палаты, заглянула туда и, глубоко вздохнув, пригласила Холста следом. Стало страшно. Руки тряслись, ноги подкашивались. Но любопытство пересилило, и он вошёл. Маленькая палата утопала в солнце, струящемся сквозь зелёный тюль. Все койки были пусты, кроме одной, возле которой стоял полусонный врач. На высоких накрахмаленных подушках лежал мужчина лет пятидесяти, окружённый мигающими и пищащими датчиками. Холстинин, недоумевая, зачем его сюда привели, шагнул вперёд, щурясь. Чем больше он приближался к мужчине, тем больше замечал, насколько сильно изуродовано его лицо. Вылезшие сосуды, воспалённые глаза, потрескавшиеся губы, ссадины и ожоги на дряблом теле. И стоило Володе подойти к постели так близко, что только руку протяни, из глаз брызнули слёзы, и его всего залихорадило. — Господи… — Таким мы достали его из автобуса, — тихо сказала женщина. Неживые карие глаза были устремлены в потолок, губы не двигались. Лицо застыло, словно каменное. Дышать стало совсем невозможно. — Почему… почему он не двигается, не моргает? — Он парализован. — Парализован? — Владимира затрясло сильнее, он вцепился в изголовье кровати. — А он нас слышит? — Конечно. И видит. Повреждены все конечности и некоторые органы, — её голос дрогнул. — Боюсь, он больше не сможет двигаться и говорить… Холст рухнул на колени, уткнувшись лбом в сухое плечо друга, и зарыдал. Беззвучно, горько, до обжигающего удушья. Слёзы стекали по щекам на белую простыню, которую он судорожно комкал и рвал пальцами. — Господи… — его плечи дрожали. — Виталик, да как же это? Виталик?.. Он нащупал и стиснул ладонь Дубинина. Нет, не горячую, шершавую и сильную — рука была совершенно чужая. Холодная, влажная и тонкая, в голубых венах. Безвольная. — У вас очень смелый товарищ, — сообщил второй врач, — спас четверых друзей и пожертвовал собой. Только настоящий человек способен на такое. Вам надо гордиться. Гордиться. Красивое, как воздушный шарик, и такое же пустое слово. Гордиться говорят матерям и жёнам погибших межпланетников, «гордиться» пишут на братских могилах бойцов. И цена этой гордости грош, потому что слова забудут, могильные камни разрушат, а человеческую жизнь всё равно не вернуть. — Он погрузил вас четверых в камеры амортизирующего отсека и заморозил до того момента, пока не подоспеет помощь. А сам, видимо, пытался потушить двигатель и обесточить салон, чтобы хотя бы удерживать машину целой, но без управления. Что за чудо-человек! Герой! Холстинин почти не слушал его. Что может сказать посторонний человек в халате, кроме газетных штампов? Разве он знал Виталю? Дружил с ним? Дорожил? — Современные технологии позволяют же сделать его нормальным! — гитарист вскинул голову и с вызовом посмотрел на эскулапов. — Так почему… — Боюсь, что всё-таки не позволяют. К сожалению, в наших силах пока только поддерживать жизнедеятельность. Но интенсивно ведутся разработки… — Уходите! — крикнул Холстинин. — Прочь! Он вскочил. Пустая тележка медсестры полетела на пол. Грудь тяжело вздымалась, перед глазами ходило ходуном. Гитарист сжал и разжал кулаки. Врачи переглянулись, женщина шепнула что-то вроде «нитразепамчику вкатить, и делов!», а мужчина покачал головой, и они вышли. Холст пнул поверженную тележку. Глубоко вздохнул, сунув руки в карманы, и покачался на носках. Наконец повернулся и обошёл койку так, чтобы Виталик мог видеть его. — Виталь, прости меня… Прости. Надо было отменить концерт, тогда бы… — он запнулся, встретив стеклянный взгляд, которому были неинтересны слова. Но Холст не хотел просто так бросать друга. Говорить, болтать, трепаться, молоть чепуху, чтобы только Виталик не переживал. — Я… если бы… может, ничего бы и не случилось. Чёрт! Прости, я такой дурак. Ему показалось, что Дуб прищурился, хоть и не мог этого сделать. — Виталик, я знаю, что не сможешь, но прости. Всех нас прости. Мы что-нибудь придумаем. Мы же любим тебя, ты много значишь для нас… для меня. На последнем слове, как вновь почудилось Холсту, губы Виталия дрогнули, а глаза, до этого безжизненные, будто заблестели. Гитарист задохнулся от нахлынувшего болезненного жара. В памяти, как наяву, всплыл синий автобус, потёртый салон, цветные безделушки под потолком, флажки, светящаяся приборная панель, старая коробка радио и задорный гитарный бой, в такт которому по рулю порхают пальцы и прыгают русые кудри, скрывая беспечную улыбку… — Я люблю тебя, Виталь, — промямлил Володя и наклонился, чтобы поцеловать холодные губы, но на пороге палаты вырос дежурный врач, и Холсту пришлось вернуться к себе. Однако прежде чем уйти, он пообещал вернуться. Он не оставит Виталю одного. Шли дни, недели. Холстинин видел, что басисту становилось только хуже, поэтому как можно чаще сидел с ним, рассказывал последние новости и какие-то истории. Было трудно: обыкновенно фонтанировал Дуб, Холст же прекрасно умел слушать, а теперь пришлось поменяться ролями. Сначала были сплетни, бытовые побасёнки и смешные воспоминания, но интересные события мало-помалу иссякали, а прошлое нагоняло тучи на лицо Виталия. Тогда Владимир начал фантазировать. Не о болезненном прошлом и не о туманном будущем, а об абстрактном настоящем. Он рисовал вокруг друга собственный мир с книгами, фильмами, цветами и песнями под гитару до рассвета. Он кричал в пустоту изо всех сил, вымученно улыбаясь после очередной бессонной ночи, и радовался, как ребёнок, когда басист откликался блеском глаз. Виталий внимательно слушал Холстинина, не отводя взгляда, всматривался в родное лицо, изнывая желанием прикоснуться к плохо выбритым, поцарапанным щекам, а потом зарыться в мягкие тёмные кудри и, привлекая к себе, поцеловать. Чем больше Дубинин об этом думал, тем сильнее ему хотелось. Чем сильнее ему хотелось, тем острее он осознавал свою никчёмность. Он давно хотел этого, но боялся подступиться и ждал спасительного завтра. Сейчас же осталось лишь тягучее сегодня, в котором он был куклой с живыми глазами. Ему больше нечего брать от жизни. Он не может пошевелить даже пальцем, не может сказать заветные три слова, чтобы Володя его понял. Три слова. Когда Холст пропадал в городе, Виталик пытался открывать рот или хотя бы двигать губами. Ничего. Теперь он на собственной шкуре прочувствовал, как много потерял и не успел. Всего несколько месяцев до тридцати — молодь, ничего не скажешь. Ему бы ещё жить и жить, мотаться по галактике с ребятами да любимой музыкой, подкалывать Кипелова, синячить на спор с Мавриным и очаровывать девичьи сердца. Он вдруг понял, что ещё недавно мог покорить Олимп на Марсе или совершить галактическое путешествие, если бы захотел. А сейчас Дуб навсегда прикован к постели и неспособен говорить, не то что открыть форточку и вдохнуть запах лета. Надо ждать сварливую санитарку с уколами, которых он всё равно не ощущает. Впрочем, открытые окна и улица тоже угнетают: там жизнь, там здоровые двуногие спешат навстречу своему счастью, смеются, шепчутся, ругаются, и жаркий ветер швыряет колючую пыль им в лицо. А санитарка равнодушно мнёт Виталиковы скрюченные пальцы, когда-то владевшие гитарой виртуозно. Всё, что у него есть, — трубки, поддерживающие жизнедеятельность в бракованной оболочке. И Холст. Вот только последний ещё больше отравлял несостоявшуюся басистскую жизнь. У гитариста было всё: возможность говорить, двигаться, чувствовать. Виталий мог видеть и слышать. Кукла с живыми глазами, воспалёнными до красноты от бесконечного гипноза одной и той же точки в стене. Он ненавидел засыпать и просыпаться, видя перед собой это кофейное пятно на обоях, периодически исчезавшее за спиной врача, медсестры или Владимира. У него страшно болели глаза. И всё, о чем он немо молил, — закрыть их. Навсегда. Пусть Холстинин был смыслом этой имитации жизни, басисту хотелось умереть и побыстрее. Транквилизатор и отключение дыхательного аппарата, мерзко пищащего датчиком пульса, — именно то, что нужно ему сейчас. Он не готов терпеть эту боль ещё много-много лет, вплоть до старости, и мучить других. Впрочем, до полной старости не так уж далеко. Ближе, чем он ожидал. Вчера он увидел себя в зеркало: сбоку зачем-то поставили стеклянную панель. Глазные яблоки, благо, были в состоянии немного двигаться, потому кусочек себя разглядеть удалось. Увидев своё отражение, Дубинин окончательно решил покончить с жизнью раз и навсегда, оставшись в этой истории маленьким пятнышком. Даже меньше, чем опостылевший всплеск кофе на обоях. В этот раз Володя явился к нему спозаранку, ещё не рассвело. — Привет. Извини, что так рано. Я тебе арбуз принёс, марсовые всегда рано спеют, у них же там лето круглый год. О, зеркало поставили. Зачем, интересно? Для развития у пациента нарциссизма? В глаза не светит днём? Я шторы открою. Виталя выслушивал несвойственное Холсту тарахтение и неотрывно следил, как он заботливо суетится. Владимир тарахтел и тарахтел то об одном, то о другом, а в целом ни о чём. Пока гитарист выливал причудливый коктейль правды и вымысла тайному возлюбленному, сам тайный возлюбленный пытался открыть рот. Он никогда не делал этого при Холстинине, потому что не верил в успех сам и не хотел обнадёживать. Но сегодня Дуб проснулся от странного чувства, что этот день особенный. Отчего бы и не попробовать? Ведь просто разомкнуть губы — самое большое испытание в его нынешнем состоянии. Когда в бледной полоске рта обозначилась тёмная прореха, он испугался, что сейчас умрёт, так и не сказав ни слова. Когда миллиарды иголочек пронзили губы, язык, щёки и горло, ему захотелось кричать. Получилось! Спустя долгие и упорные попытки наконец-то получилось! — Вов…ка… — сипло и очень тихо прошептал Дуб. Володя замолк и обернулся, во все глаза уставившись на Витальку. — Ты что-то сказал? — Вы…к…лю…чи… — прошипел он и перевёл взгляд на аппарат искусственной вентиляции лёгких. Холст пошатнулся и вцепился в подоконник. — Ч-чего? Совсем спятил?! — По…жа…луйста… — Дуб огромным усилием сглотнул. — Н…надоело… муч-чаться… я… уже... нико…гда… не с…с…смогу ходить… — Сможешь, — возразил Холстинин, упав на колени перед Виталием и стиснув его вялую ладонь. — Обязательно сможешь. Я… мы… что-нибудь придумаем… деньги есть, вытрясу с Векштейна… — Не… тешь… себя… иллю…зи…ями… Это к…конец. — Нет! Я не хочу, — на глазах Владимира блеснули слёзы. Голос сломался и стал капризным, как в детстве, когда он не хотел делиться любимой игрушкой. — Не хочу терять тебя. Ты… — Я уже… мёртв. Пожалуйста… если… дейст…ви…тельно… любишь. Холст выдохнул. Он видел, как плохо басисту. Видел хрупкие запястья и багровые синяки от витаминных инъекций. Видел выпирающие ключицы, впалую грудь и отощавшие икры. Видел горящие глаза — последнее, что осталось живого в этом изношенном теле. Видел и… делал хуже? Всем своим здоровым складным существом, своим эгоизмом Владимир усложнял и без того ядом отравленное бытие самого близкого человека. — Н-нет… — уже менее уверенно пробормотал он. — Чёрт! — вскочил, высунулся в окно и закурил. Думать не выходило, мысли метались, вырываясь из головы, как крысы с гибнущего корабля. Взгляд Виталика жёг сгорбленную напряжением спину. Не могу или не хочу? А может, это одно и то же? Улица внизу просыпалась, повышала голос, сигналила первыми машинами и гудела стройкой. Жила. Владимир ничего не видел, хоть и присутствовал на празднике жизни каждый день. А Виталя только об этом и мечтал. Гитарист медленно развернулся, вкручивая недокуренную сигарету в подоконник. — Если тебе так будет лучше, то я, — он нервно сглотнул, — сделаю это. Только… ради тебя. — По…посмотри… на меня. Я стар. Я уродлив. Я… навечно при…кован к крова…ти, — Дубу трудно давалась речь, но он пересиливал своё не могу, чтобы сказать всё то, что так долго держал. — Я… видел сво…ё… отраж…жение… Холст метнул взгляд в сторону зеркальной панели. — Умница. Мне… оч…чень… плохо… — он говорил отрывисто, с паузами и скрипом. Владимир спрятал лицо в ладонях, не в силах смотреть, как басист давит из себя эти неимоверно длинные и сложные слова. — Прости меня, Виталька. Прости. — Смотри… — Виталий взглядом указал на окно. — Восток… пылает… Солнце… восходит… и дар…рит… всему… живому… новый д…день, а… кому-т-то… и… жиз…нь… — он замолчал на несколько секунд. — Живи… ради меня. — Я… — Холстинин стеклянными глазами смотрел на жёлто-оранжевую полосу горизонта. — Хорошо. — Обе…щаешь? — Клянусь, — более или менее твёрдо ответил Владимир. Сквозняк взъерошил волосы. Рассудок на мгновение погас, как звёзды поутру. Холст подошёл к столу, где лежал закрытый шприц с клофелином. Если это спасёт родного человека, то он готов сделать всё. Сейчас или никогда. Холст подошёл к койке и склонился над Дубининым. — Когда я умру, мы будем вместе в загробном мире, — он усмехнулся своим же словам. — Будем кататься на облаках, полетим куда захочешь. Веришь? Ты только дождись, хорошо? — Дождус…с…сь… Холодная игла коснулась полумёртвой кожи. Володя чуть надавил, после чего до конца опустил поршень. — Я… люблю… тебя… — последний звук, сорвавшийся с навечно застывших губ Дубинина. Глаза замерли. Теперь уже по-настоящему. Он уснул навсегда. Пискнула кнопка выключения аппарата ИВЛ. Стихло. Вот и всё. Не будет больше Витальки. Не будет и «Арии». Будет только пылающий Восток и серые будни. Холст искренне верил в то, что Виталик ждёт его там, в облаках. Счастливый, молодой, бодрый. Сидит на мягком гребне розоватого тумана, болтает босыми ногами, улыбается и ждёт. — Тебе недолго ждать, Виталька, — прошептал Холстинин, глядя на стремительно светлеющее небо. Звон, шорох упаковки с иглой. Ещё секунда, и Холст падает без сознания.