Муляжи

А невысказанное меня душит.©

У Дэйна проскальзывает мысль, что Крису это явно не понравится. Не понравится и всё тут. Дэйн волнуется, наматывает круги по заляпанному краской ковру — крутится от двенадцати до двенадцати против часовой стрелки. С каждым неуверенным шагом уверенность набирают собственные сомнения. Причина его волнения слишком необъяснима, чтобы описать её двумя словами. Проще сказать, он рискнул — замазал чёрной краской бессмысленные сюжеты. Это лишнее. Это стоит моих потраченных усилий, повторял и повторял себе Дэйн — жалкий копирщик великих полотен. Реализм — тупик в искусстве. Искусство для Дэйна — тупик. Ему стыдно это признавать, но его совершенно не колышет искусство. Не эстет, не ценитель прекрасного — понял он еще, когда учился в университете на кафедре искусств. Банальные вылазки с однокурсниками по выставкам и музеям он не любил, глаза отторгали каждую увиденную картину. Не потому, что он не понимал, а потому, что он не видел. Не видел в его предшественниках гениев, не видел в каляках нового «взгляда»: так называемого абстракционизма, постмодерна. Не удивлял перепадами из аффекта в депрессию пресловутый Ван Гог. Не мог этим наслаждаться, сколько бы ни пробовал, сколько бы себя ни заставлял. Дэйн заставлял себя, потому что он должен был подобать своему «звену», профилю, профессии, жизни! — Никчёмный лгун, — слышит он свой-чужой голос, останавливается где-то на «десяти» — разлетаются пустые пластиковые крышечки, на которых он так усердно размешивал масло. Мусор под ногами только сильнее его раздражает, подкидывает поленья в его злость на самого себя. Ещё чуть-чуть и комната полыхнёт адским пламенем от одного лишь брошенного взгляда безумно-холодных глаз. Злиться на самого себя нормально, иногда даже создаётся впечатление, что злость во всей красе проявляется именно, когда злишься на самого себя. Взгляд приковывает картина, пару минут назад впитавшая в себя последний мазок краски. Картина — копия «Наполеон на острове св. Елены» Айвазовского, которую он предаст сожжению через пару минут. Картина уже бесповоротно испорчена. Что и требовалось ожидать, он лишь жалкий копирщик картин или собственной личности, неважно, Дэйн ДеХаан — качественная подделка, где даже самый мелкий кракелюр на нужном месте. Он смотрит на свою ошибку, на ту самую причину его сегодняшнего поведения, причем не спонтанного, как может показаться вначале, а очень даже обдуманного. И Крису это явно не понравится. Утром тот в спешке сказал, что придет в семь или в половину восьмого забирать работу. Дэйн смотрит на часы, а там уже все семь: пятьдесят. Каждый шорох заставляет его вздрагивать, мозг начинает подкидывать ситуации: как войдет Крис, как посмотрит Крис, что скажет Крис. Как, вообще, отреагирует на «это». Дэйн себя останавливает, просит прекратить беспредел в сознании, просит прекратить Криса, которого пока здесь нет. Долбаный Кристофер Колфер живет у него в голове, мелькает перед глазами, но каждый раз в различных образах. Крис приходит к нему то кудрявыми волнами океана, то бледной кромкой неба, то нежным васильковым полем. Его можно сравнить со всем возвышенным, духовно-красивым, мимолётным и таким ускользающим от простых смертных глаз, что Дэйн глубоко в душе ликует. Потому что он видит, замечает и от него ничего не ускользает. Не ускользает красота Криса. И сегодня он увидел её, не ускользнула — поймал. Передал всю синеву, пользуясь случаем и чужим творчеством. Дэйн останавливает себя на мысли, что люди в его голове живее, чем в реальности. Он не слышит, как ключ поворачивается в замке, и не слышит, как раздается голос в коридоре, как ткань рубашки ласкает холодом его руки. Дэйн понимает, что теперь он не один в комнате только тогда, когда прохладное поглаживание его заляпанных маслом рук неожиданно и резко прерывается. Потому что Крис здесь и он увидел. — Что… это? В ответ Крису лишь молчание. Все слова мигом попрятались по коридорам его сознания, предатели. А ведь буквально пару минут назад он мог описать всё, что чувствует и ощущает, смотря на картину и свои испачканные пальцы. — Дэйн, что за хрень тут нарисована? Где Айвазовский? Да, ему всё-таки не понравилось. Глаза Криса с яростью уставились на картину — черную пустоту, а в углу всей этой черни лишь два голубых пятна в форме глаз. «Глаза» бурлят множеством красок, переливов, бликами солнца, и тут Крис, кажется, понимает… — Ты… закрасил заказ, уже полностью готовую копию, чёрным и оставил только два кусочка… моря? Ответь, Дэйн, не молчи, — голос Криса становится более мягким, переживающим. Крис сам как бурлящее море: красив в гневе и в покое. Дэйн не может этого не заметить, отвечает одним «Да», но видит в глазах Криса разочарованное «Нет». Он говорит, что лишил их еды на ближайший месяц и еще чего-то якобы важного и незаменимого, получаемого штамповкой чужих мыслей на холсте. — Крис, но я. Я же больше не подделка! Я сумел, нарисовал что-то своё! Я… сбежал от вечных копий и я чувствую себя свободным. — Нет, — говорит Крис, — ты не сбежал, потому что никто тебя не держал. Ты всё выдумал: одиночество — выдумал, ничтожность — выдумал, бездарность — выдумал. Красоту — выдумал, продолжает Дэйн. Тот, ради чьей красоты, он отказался от привычного ритма, где была лишь схема «копировать-вставить», где из подражания строилось собственное «я», стоит и… обжигает Дэйна глазами-океанами? Оказалось, всего этого нет, не существует; муляж, жалкая фальсификация. Муляж-Крис прав. Муляж-чертов-Крис как всегда прав. Окружающее — подделки, окружающее — цель, превращающая в обидную ложь. Он хотел освободиться от вечного подражания кому-то, что ж, Дэйн, ты свободен, как ветер! Гуляй! Живи, но продолжай копировать, вечно! Потому что будешь копировать, этого не избежать, как старческих пятен на твоих руках художника. Потому что как ни старайся оригинальничать, всё равно придется копировать-подражать-подстраиваться под других штамповщиков-людей. Всё придумано ещё веками до нас и за нас. — Заказ. На завтра. Клиент не будет ждать, — доносится из коридора под перезвон ключей. У него впереди целая ночь. Короткий кивок в никуда, хлопок дверью, взгляд на «глаза», затем язычок зажигалки. Море горит.