Сон в лунную ночь

Это был мой первый взаправдашний рейс капитаном пассажирского звездолета "Меркурий". Мы вылетели от Альфы Малого Пса точно по расписанию и шли обычным курсом, сделав всего одну остановку на Проционе Центавра. На Земле тем временем бушевал, распускаясь ароматом подмосковной сирени и золотыми иголочками молодых одуванчиков, робко громыхая первыми весенними грозами, цвел самый настоящий май. Корабль начал торможение, выстраивая себя, Солнце и планету на единую прямую. За иллюминатором оживала, увеличиваясь в размерах, надвигалась на нас Земля. Стирались и становились неразличимыми звезды, чернота космоса разбегалась под нами голубым, коричнево-зеленым и белым, и наш корабль проваливался в просветы далеких таящих облаков. Вокруг корабля бушевало пламя. Серебристые бока его трепетали, дергались и меняли цвет, переливаясь яркими и бешеными всполохами. К сожалению, пассажиры такое редко когда видят. Потому что во время посадки пассажирам космических лайнеров предписывается лежать на койках, туго прибинтовавшись ремнями безопасности. На мгновение все стало очень тяжелым, это двигатели заработали на полную мощность, а потом мы сели. Включилась система охлаждения. Второй штурман нажал кнопку внутренней связи и улыбнулся, услышав хлопки. Они были сухими, как барабанная дробь, разрозненными, но все вместе соединялись в мощный и приятный гул. Говорят, привычка аплодировать экипажу после посадки появилась больше ста лет назад, когда воздушные судна были настолько ненадежны, что каждый полет даже на обычном самолете был лотереей между жизнью и смертью. Смешно, да? Да просто невероятно, на мой взгляд. Лететь и знать, что можешь никогда не вернуться. Разве так может быть? Не вернуться, находясь в нескольких шагах от дома, не в черноте равнодушия космоса, а на родной планете… Даже не смешно, а, наверное, глупо. Я стоял на площадке у выхода с корабля, слушая привычный и далекий гомон громадного космопорта. Вечер плавно перетекал в ночь, воздух Земли с непривычки был густым и обволакивающе влажным, как малиновый кисель. Звонкий невидимый дождик сыпался с серых облаков на бетонные плиты и мутил их обманчиво-всклокоченную гладкую поверхность. Если задрать голову вверх, то кажется, что кто-то большой раскидал по небосводу мягкие ватные клочки. А на горизонте, у далеких космопортовских башен, тучи на миг расступились и показали красное, по приметам - к ветру на следующий день, уходящее на другую сторону Земли Солнце. Здесь царствовала весна. И капли неба на земле. И было томительно хорошо на душе, как бывает, когда, просыпаясь, понимаешь, что никуда не надо спешить. Сразу после того, как мы защитили дипломы и расписались за все отчеты по практике, нам с Алисой показалось, будто сошла какая-то невидимая лавина и мир завертелся вокруг на бешеной скорости. Институт Времени и КосмоЗо, Агентство Дальней Космической Разведки и Интергпол во главе с этим прощелыгой Милодаром охотились за Алисой, не давая ей продыха ни днем, ни ночью, каждый стараясь заманить ее на работу именно к себе, и Алиса, не в силах никому отказать (везде ведь не посторонние люди!), как заведенная, разрывалась между ними, едва успевая отчитываться за различные проекты, которые валились на ее голову с неотвратимостью яблок, однажды прославивших Ньютона. Рикошетом открывшихся перспектив зацепило и меня, но я чудом открестился, сразу сбежав в рейс к Полоскову. У Полоскова спустя три месяца намечался выход на пенсию. Не хочу врать, что я не испытывал тогда чувство вины за свое бегство и не скучал по Алисе. Скучал и испытывал, особенно когда прошла эйфория, которую дарит тебе космос. Я привык быть честным, а во время гиперпрыжков, когда пространство скручивается спиралями вдоль парсеков, когда стоишь на ночной вахте у штурвала, когда время суток можно определить только по приборам, не так уж и трудно быть честным хотя бы с самим собой... - ...Паш, ты помнишь, как в прошлом году я заболела и мне было жутко скучно, а ты в отъезде читал мне стихи по видеофону? В лицах... Так смешно было. По-моему, не меньше трех часов подряд. - Помню. - Почитаешь еще? - Хорошо. Когда тебе снова будет плохо, а я буду на другом конце Галактики и буду знать, что я тебе действительно нужен... Именно я, а не кто-то вообще, потому что тебе вдруг стало скучно... Она сидела напротив, немного наклонив набок светло-русую, давно не стриженую шевелюру и скрестив ноги по-турецки. Поднесла к губам браслет связи с вмонтированным датчиком связи. Мой собственный браслет засветился и ожил, отразив вторую, электронную Алису на своем экране. - Да? - может, это было и глупо, сидеть друг напротив друга в одной комнате и переговариваться с помощью передатчиков галактической связи. Но мне было хорошо. - Это я, Пашка, - сказала Алиса браслету, не отрывая от меня глаз. - Поговори со мной, пожалуйста. Мне плохо. - О чем? - чувствуя себя дураком, спросил я. - О чем хочешь. Мир сошел с ума, я ничего не успеваю. Мне просто иногда... знаешь, мне просто нужно слышать твой голос... Мы сидели тогда еще долго... Вокруг Алисы с самого детства было много людей. Друзей, врагов, просто знакомых и незнакомых. Но, знаете, даже несмотря на несовпадения жизненных позиций, каких-то адекватных, что ли... И человечных. Как-то раз за разом, совершенно незаметно, она становилась центром притяжения любой компании, ухитряясь каждого одарить частицей самой себя, и это обычно бывало взаимно. Ее любили, и эта любовь ничем не тяготила ее. Я не был исключением из правил. Мне тоже хотелось быть с ней рядом, хоть я и другой по складу характера. Я не показываю вида, но устаю от суеты и шума, а чем старше, тем больше ценю тех, с кем можно просто находиться рядом и молчать. С Алисой можно молчать обо всем. Но, спрашивается, неужели взрослые люди в погоне за своими открытиями не могут разглядеть, что их так называемый ценный сотрудник не спит третью ночь до синих кругов под глазами и ест украдкой бутерброды во флаере, мотаясь из одного конца земного шара в другой, стараясь успеть на конференции и встречи? Да, за все надо платить. Я-то это сразу понял, как только увидел Алису. Хоть и хотелось, я не стал ей звонить, как только добрался домой. Было еще детское время, но вот повода не было, разве что сказать что-то такое дежурное и ничего не значащее: "Привет, как твои дела?" - и получить в ответ еще более дежурное, с улыбкой: "Все хорошо". Я знаю, она восприняла мой отъезд, мой побег с Земли болезненно. И, хоть внешне на наших отношениях это никак не отразилось, что-то все равно нарушилось неуловимо: мы не ссорились и болтали о пустяках при встречах так же беззаботно, но настоящей искренности между нами словно бы и не стало. Мы никогда прежде не стеснялись демонстрировать друг другу своих чувств - все эти прикосновения и полудружеские объятия с поцелуями куда-нибудь в шею или в висок, все эти тактильные поглаживания были приятны и привычны нам чуть ли не с детства. Алиса была не просто другом - она была продолжением меня, моих рук и ног, даже более того, продолжением моих мыслей, когда нет нужды разговаривать, а телепатия без того же самого миелофона уже совсем не кажется дурацкой мистической выдумкой. И вот с наступлением этого взрослого, бешеного времени, моего отлета и ее работы все это как-то внезапно исчезло, стало пугающе пусто, и, вернувшись, я не представлял, как поговорить с Алисой, чтобы вернуть прежнюю легкость нашим отношениям. И я уже был готов позорно пустить все на самотек, а как представится случай - снова сбежать в космос, когда Алиса сама свалилась мне на голову ровно в половине второго ночи. Она полулежала на кресле флаера, притулившегося под развесистыми кустами сирени, что росли напротив моего дома, свернувшись в позе эмбриона. Шелковое светлое облако оттенка спелой пшеницы волос закрывало ее лицо, но я, возвращаясь с какого-то нашумевшего фильма, куда затащила меня подруга Машеньки Белой, узнал ее с одного только пропущенного биения сердца. Фильм оказался проходным, убийцу можно было вычислить на седьмой от титров минуте, и даже эффект полного погружения не спасал его от провала. Он был полезен только в одном: позволял убить время и почувствовать себя героем космоса в глазах хорошенькой девушки. Алиса открыла свои голубые глазищи, когда я дернул на себя люк флаера и свежий теплый воздух весеннего вечера ударил ей в лицо, и сонно пробормотала в самое ухо, обнимая меня за шею: "Пашка, спрячь меня хотя бы на ночь, иначе я с ума от них сойду". У меня вдруг отчаянно защипало от этих слов в глазах. Так, что пришлось высвободить одну руку и сжать пальцами переносицу, чтобы спастись от подступающих к горлу слез - боль помогает отодвигать все на задний план. Алиса выглядела, честно говоря, не очень. Оставив ее отмокать в пенном джакузи, я принялся колдовать на пищеблоке - вознаграждение за рейс мне еще не перевели, поэтому запас продуктов был скудным, захваченным еще с корабля, и выбор особо значения не имел: вареные яйца со свежими овощами и кусочком паштета или макароны с тем же самым паштетом, залитые взбитыми яйцами и украшенные порезанными овощами. Честное слово, не умею я готовить! Но Алиса, завернутая в мой махровый халат, с тюрбаном из полотенца на голове уминала мою стряпню за милую душу, и это в самый разгар ночи! Кажется, три часа. Или четыре? Неважно. А потом, клюя над столом носом, мешала ложечкой самый крепкий кофе, на который я только отважился. Мешала, мешала, да так и заснула над ним, с кружкой в одной руке и ложечкой в другой. И я смотрел на нее, такую трогательную, такую маленькую, с размотанным тюрбаном на влажных волосах, на самую драгоценную ношу в моих огромных лапищах и на то, как она доверчиво и сонно прижимается к моей груди... Я проснулся, когда солнце за окном начало настойчиво бить в глаза. Подумал, что проспал вахту, успел испугаться и только потом понял, что я на Земле. И что я вчера, вернее уже сегодня, забыл опустить шторы. И с удивлением обнаружил, что в постели я не один: на второй половине подушки покоилась растрепанная голова спящей Алисы. Она лежала на спине, тихонько касаясь ею моей груди, а моя рука небрежно перекинулась и обосновалась где-то на ее талии. Стараясь не потревожить Алису, я приподнялся на локте и помотал головой. Как же так получилось? Совершенно не помню. Помню, как донес ее до кровати, как накрыл пледом и собирался постелить себе на полу. А дальше?.. В голове пронеслось только: "Совсем с ума сошел. Что же ты натворил, Павел Гераскин, капитан Дальнего плавания?" Алиса зашевелилась, улыбнулась и открыла глаза. Совершенно не сонные. - Ну и чего ты на меня так смотришь? Спать не даешь. И вообще, что ты тут делаешь? - Где делаю? - еще спросонья не сообразил я. - В постели моей. И тут я не выдержал и расхохотался. - Вообще-то это моя квартира. И постель тоже моя. Я тебе ее на время... м-м-м... одолжил. Алиса поправила на груди сбившийся халат и села на край кровати. Я примостился рядом. - Как странно, - сказала она, отводя назад встрепанные волосы. - Я ведь так к тебе отношусь... - Я знаю... В моей холостяцкой норе Алиса безвылазно просидела трое суток. Спускалась только во двор, полить не то крокусы, не то кактусы, посаженные соседкой со второго этажа, отчалившей на какой-то курорт в отпуск, и подышать свежим воздухом на лавочке в ближайшем сквере. Да я и сам в те дни провел времени непосредственно дома больше, чем за последние полгода. Потому что у меня был неоспоримый никем стимул: я вовсю присматривал за Алисой. Готовил нам еду, читал стихи перед сном, рассказывал о рейсах, прятал от нее папку с документами, которую нужно было разобрать и сдать в виде пяти отчетов и десяти рационализаторских предложений неделю назад, а лучше - две. Одетая в мою футболку и подхваченные ремешком на талии шорты (домой Алиса сунуться так и не решилась), босая и совсем незагорелая - когда в этой суматохе ей было загорать? - Алиса снова была моей. И в ее глазах в те дни светилась настоящая радость. Даже такой толстокожий и неопытный мужик, как я, не мог ее не заметить. Она была такой родной! До невозможности близкой и домашней. Я и не помнил, было ли когда-то в моей жизни такое время, кроме детства, разумеется, когда возвращаешься домой, зная, что к твоему приходу готовятся и тебя ждут. Так пронеслись, пролетели, сгорели в сладком тумане три дня. А на четвертый в моей квартире раздался звонок от профессора Селезнева и в приказном тоне, не терпящем никаких возражений, он сообщил, что Алису у меня вот-вот найдет Милодар, и что мы сейчас же, мгновенно, немедленно должны сесть во флаер и лететь в Институт Времени, где его знакомый Николай Николаевич любезно согласился предоставить нам свою дачу, и что он сто раз убеждал Алису, что работать в таком ритме нельзя, но у меня, видно, убеждать получается лучше... Я хотел только недоуменно спросить, какая такая дача и где может быть у сотрудника Института Времени, что там до нас не дотянутся вездесущие Милодаровы конечности, как Алиса дернула меня за руку и сказала, что Николай Николаевич - это законспирированный сотрудник Института по двадцатому веку и дача, соответственно, у него тоже располагается там же. Дача оказалась небольшим деревянным двухэтажным теремком - кухня и комната на первом этаже, комнатушка с балконом на втором, - окруженным старыми развесистыми яблонями, кустами смородины и крыжовника и какими-то рассыпавшимися по участку островками голубых и белых цветов, названия которых не знали ни я, ни Алиса, несмотря на биологическое образование. Участок был угловым, да еще и самым последним в садовом товариществе; с одной стороны к нему примыкала полоса молодых терпко пахнувших на солнце сосенок, а с другой между высокой, вымахавшей почти в человеческий рост, травы начиналась тропинка к Рыбинскому водохранилищу. Где-то далеко играла музыка, гудела какая-то машина и квакали оголтелые лягушки. - Тут еще вечером соловьи поют, - перед отъездом обратно в Москву двадцатого века сообщил нам Николай Николаевич, любезно проводивший нас до самой дачи. Он уехал, не оставив даже номера телефона для связи, приказав нам отдыхать, наслаждаться единением с природой и отсыпаться впрок. И ждать его возвращения. Так было странно - жить в домике, зная, что мы еще не родились, обнимая заскорузлые стволы сосен, которые когда-нибудь вымахают выше неба, так, что узнать их будет невозможно, зная наперед, что будет с Землей ближайшие сто лет и что эти события не всегда будут для нее счастливыми и добрыми; знать, что все грядущие падения, сложности и неудачи нынешних живущих на ней людей будут не наказанием за проступки, а всего лишь той частью обычной и повседневной жизни, уберегающей от наивной веры в спокойную и гладкую сказку, благодаря которым они, наконец, станут нами. Когда поймут, что одни только мечты о будущем не приблизят их к звездам. Что самое трудное - выучиться силе и мудрости настоящего, каждого сегодняшнего дня. И что мы, в отличие от всех остальных, еще не прошедших этот путь, можем просто промотать их, перевернуть, как давно случившееся и написанное в книге, некоторые главы которой лучше пропустить. Нас здесь не существовало. И все-таки мы были. Мы отдыхали. На всю катушку. Но оказалось, что и от отдыха можно устать. Искупавшись в водохранилище, мы выбрались под жаркое вечернее солнце на перевернутую вверх днищем лодку и разом поняли, что нас неумолимо клонит в сон. Окна в доме были распахнуты напрочь: ночи стояли душные, несмотря на близость воды. Свет включать нельзя: сразу налетит крылатое кровососущее войско. Громко звенели цикады и ворковали ночные птицы. Словно решив доказать свое превосходство, где-то в дальнем конце участка принялся надрываться обещанный нам соловей. Мы уснули с Алисой на узком диване, крепко сплетясь руками и ногами, и, кажется, я проснулся посреди ночи и потянул на нас прохладную махровую простыню. И больше не смог заснуть. Тюлевая штора вилась в распахнутое окно под легким и прохладным ветерком, и любопытная Луна, круглая, как головка сыра, заглядывала к нам в лицо, и соловей продолжал выдувать свои бесконечные серенады, и не знакомые нам белые и голубые цветы пахли медом и немного спелым инжиром. Алиса спала на боку, подложив вместо подушки под голову мою руку и щекотно расплескав по моему лицу и шее непослушные отросшие пряди. Пошевелившись, она высвободила из-под накинутой простыни ноги и вжала меня спиной в спинку дивана. - Алиса... Она только вздрогнула, чуть повернула голову, но не проснулась. На ее лице танцевал свет Луны, скользили тени от качающихся за окном веток, она больше не хмурилась, не бормотала какие-то цифры бесконечных отчетов, а спала так безмятежно и доверчиво, что показалось мне, будто мы снова в нашем детстве, в очередном приключении на чужой планете, которые почему-то закончились, как только мы позволили друг другу стать взрослыми. Но сейчас в моих объятиях спала юная богиня, хрустально-хрупкая и беззащитно-строгая в своей весне, красивая настолько, что красоту эту нельзя было ни испортить, ни уничтожить, ни стереть из моей памяти. Я знал, что только мне позволено видеть такую Алису. - Алиса... Алисочка... Лисичка... - мои губы шептали ей что-то такое непонятное, сумасшедшее, что можно сказать ей только сейчас, в объятиях сна, заглушающих все слова. - Я так рад, что ты со мной... Имя у тебя такое теплое, скользкое и взбалмошное, как первый солнечный луч. Я каждый раз боюсь поймать его, словно боюсь обжечься и что от этого что-то может измениться... Я и говорю тебе, потому что ты меня сейчас не слышишь... - Я... слышу, - прошептала, не открывая глаз, Алиса. - Только ты говори дальше. Пожалуйста. - Я тебя разбудил? - Рука затекла. И вообще, когда ты не спишь, я тоже не могу. - Почему же у меня так не получается? - Не получается что? - Знать, когда не спишь ты? Она озорно улыбнулась мне, моя сонная весенняя богиня. - Когда на тебя смотрят так, будто ты произведение искусства в музее, сложно, знаешь ли, спать. Ты только скажи, почему ты так на меня смотришь? Разве... я красивая? Я замотал изо всех сил головой. - Красивых много. А ты не такая. Ты - теплая. Ты живая. Особенная. И едва не огреб за эти слова диванной подушкой по голове, благо реакцию космос воспитывает молниеносную. Алиса, смеясь, принялась выкарабкивать подушку из моих цепких пальцев, которую я держал между нами, как щит. А потом кошачьим движением, отбросив подушку далеко в сторону, я подмял Алису под себя, завладел ее пальцами, мы сцепились с ней взглядами, и тень набежавшей тучи закрыла от нас лунный свет. А потом мне стало уже не до Луны, потому что Алиса, высвободив руки, погладила меня по взъерошенным волосам, заставляя склониться к ней, и сама тронула податливо и жарко губами мои губы.