Пособие для начинающих психов

Кажется, это сверкал огнями Луна парк. Огромный, похожий на Диснейленд на видео в Нэте. В таких обычно родители оставляют детей на лавках, чтобы не вернуться. Справа, эпилептически мигая разноцветными огнями вертелась огромная карусель с лошадьми, львами и бегемотами в балетных пачках, одним своим существованием вызывая тошноту. Быстро отвернулся от них в другую сторону, чтобы наткнуться на огромную картонную стену, точно локация полностью находилась в невероятно большой почтовой коробке, открытой сверху на мрачное, грозовое небо. Кроме меня внутри никого не наблюдалось, так же, как и люка в преисподнюю квартиру с трупом. Не то, чтобы туда очень хотелось вернуться. Ещё немного побарахтавшись в форме оригами, с трудом распутался обратно, протаскивая конечности и внутренние органы сквозь запутанный материал бумаги. Выкатился из самого себя с шуршащим, наждачным звуком, оставаясь размером не больше фигурки из киндер-сюрприза по сравнению с окружающими объектами. Если сюда забредёт ребенок, размера адекватного упаковочной коробке, ограждающей забором эту реальность, он запросто может взять меня в руки с качестве сектор-приза. …и сломать пополам. Мысль настораживала, но не то, чтобы здесь всё заранее казалось сделанным из зефира и плюша. Хотя, Гензель и Гретель поспорили бы насчёт пряничных реалий и скрепляющего их марципана, содержащего змеиный яд. Прямо из покоев Клеопатры. Понятия не имею о порядке и смысле дальнейших действий. Цель выцвела, скрывшись за горизонтом. Но они почти не важны. Нужно идти. Хоть куда-то. Даже если мне не выбраться отсюда. Даже если где-то там я нахожусь в коме — всё ещё, или ещё раз. И желание движения — это такое… воздушное чувство на грани жжения пяток. Едва ли не лучшее, испытанное в жизни. Словно он делает меня больше, чем я есть, и остальное уходит из горизонта, мутнеет до призрачной дымки, пока совсем не сольётся с окружающим пейзажем. Я делал так раньше — шел вперёд, двигался, но думаю: за этим что-то есть — конечный пункт назначения, галочка в квесте, ачивка, следующая глава — но почему-то только теперь до меня дошло, что именно движение, процесс имеет значение. Может, потому, что над головой маячит неоновая лента так тщательно отгоняемой мною мысли — а я точно не разбил голову о дверцу машины или столб сбоку? Я точно… ещё жив. Мыслю, значит существую, да? Или это чистилище, выставляющее перед сознанием все пороки, собранные кем-то самоназначившимся разобрать на молекулы прошлые действия земного бытия. А следом начнётся взгляд в открытый космос и прения между Апчзибудьздравием, Макаронным богом и чайником в космосе насчёт того, в какой юрисдикции находится факт моей смерти, и в которую Вальхаллу мне предстоит войти. Но вообще, Рандом — моё рекомендованное божество на сегодня. Хотя, конечно, сегодня — не совсем правильное слово, учитывая скрюченность потока времени в подобных локациях. Ноги несут вперёд, внутрь Лунопарка, где кроме карусели ничего не движется — немо светятся лампочки на детском паровозе, сидении с огромным, нависающим клоуном сверху, взбалтывающим неосторожно присевшего в полном обороте солнышком. Сначала кажется, будто он глядит мне прямо в глаза, но неожиданно непривычно взгляд оказывается подделкой, зависящей от угла обзора. Фыркнув, прошел дальше к огромным почти бесконечным игровым автоматам различных мастей и окрасок. Одни предлагали танцевать, вторые — вылавливать рыбок, кидать мячи или кольца, обстреливать уток, бороться в космосе, кататься на байках… Исчезни я сейчас — было бы это «без сожалений»? Выкидывая из себя мысли, иду к первому приглянувшемуся автомату «собери три». Тот требует монетку, но таковой нигде не имеется, сколько не всматривайся. Роясь по карманам, нахожу заколку Оранжевой. По размеру она пропихивается, и, не придумав украшению другого применения, запихиваю его в щель для денег. Автомат пожирает подношение, оно тихо звенит на дне позволяя дернуть большой золотистый рычаг. Движение ещё живо во мне, и, привставая на носки, двумя руками наваливаюсь на ручку. Автомат трещит, послушно запуская колёса в разные стороны и после нескольких секунд взрывается фанфарами джек-пота: на экране появляются три изображения единорога — точь-в-точь наклейки на шкафу. С подземным звуком массивного часового механизма квадрат земли вместе со мной и автоматом поднимается вверх, устремившись прочь из коробки. Раунд пройден, да?.. Только вот раунд чего? Поднялся не только мой квадрат. Чувствуя себя немного Алладином, я видел, как от разных кусков отрываются такие-же фигуры, соединяясь в единое где-то сверху. В шахматную доску — понял уже вверху — с маленькой, тощей фигуркой в центре. Она проследила белыми глазами без радужки и белков за моим приближением и когда мы оказались на соседних клетках, спросила:  — Тебе нравится? Нахмурившись, тряхнул головой:  — Я… не думал, об этом. Никогда по-настоящему — честно — я не думал, нравятся мне или нет хаотичные смены локаций, беготня, побеги, погони… Так-то от меня и не требовали эмоций. Было неприятие, отрицание, злость — но они не всегда антонимы к «нравится». К тому же они — внешнее, но что внутри?  — Хочешь… тигров? — заговорил…о оно снова, взмахивая рукой, и на соседней клетке появился вольер с полосатыми дикими котами, сверкающие фиолетовым взглядом… и я вспомнил, где ещё видел то лицо — там, в баре, девчонка в комбинезоне… как же её имя?.. будто имя может прояснить суть происходящего.  — Хочешь, другое настоящее? Другие варианты, где ты — лучше, где ты — всё, что ты хочешь, — снова взмахивает и вокруг нас с ужасающей скоростью начинают появляться двери — открытые, с разными картинками в проёмах: днём и ночью, закатами, людьми в сумерках, в тумане. Из-за одной двери на нас поворачивается светлая макушка, но проход тут-же захлопывается. Существо пристально глядит на меня, но, не способный подобрать правильный ответ, я только нервно улыбаюсь. Кожу тонко покалывает и затылок простреливает — передо мной кто-то, с кем следует вести себя предельно аккуратно. Стоя на шахматной доске, думаю, играют ли тут роль ходы, и если да, что определяет тип фигуры, очередность, правила? Едва ли возможно выиграть игру, не зная её правил. Не зная, существует ли сама игра. Они только в голове. Они все. Задумавшись, вздрагиваю от ора в самое ухо:  — Чего ты хочешь, чтобы ОСТАТЬСЯ ЗДЕСЬ? — яростным капсом. Едва удержавшись на ногах, с онемением гляжу на втягивание удлинившейся шеи существа, пока оно стоит на прежней клетке. Вместо ответа, задаю свой вопрос:  — Единорог? Создание немного смягчается, взмахивает рукой, точно флиртуя:  — Мой никнейм. Для сказок на ночь и работы под прикрытием. Ок, тогда… наконец доходит: — Граница? — Только в твоей голове, — отвечает шаловливо, и словно откинув хорошую шутейку, смеётся над собственными словами. Хохот прекращается в мгновение, и тон голоса — глухого, насмешливого — немного напоминает Сонькины интонации:  — Я всегда больше одного. Только в сценариях у героев есть один выход, но мы все — и одно, и другое, и третье, и совсем противоположное. Непроизвольно хмурюсь:  — Говоришь будто у… всех нет характера.  — Говорю. А потом говорю, что есть. Почему нельзя думать и то, и другое одновременно? Наша демагогия не приводит ни к чему, и я понятия не имею зачем оно её начало. Язык чешется спросить, что ему нужно, но, подумаю, перефразирую вопрос иначе:  — Зачем я тебе? Тонко улыбается:  — Мне нравится другое. Ни слова про спасение мира, избранных и т.д. Всё равно не понимаю:  — Что, другое? Отвечает моим голосом:  — Флуктуация* Не доходит. Оно поднимает брови и эти движением будто призывает между нами стол на два стула с дымящимися чашками и нашей доской в миниатюре посередине с мельчайшими деталями в виде моего недоумения на лице и стола с собственной шахматной доской. Садится за стол, вместе с фигуркой на доске и другой фигуркой на доске на столе на доске и ещё одной — меньше и так до бесконечности, до субатомных частиц, до кварков. Оно смотрит на меня, чуть склонив голову, и начинает говорить. О сознании, бесконечно глубоком, похожем на колодец без дна, о наших реакциях, обусловленных генетикой, сформировавшейся личностью, обстоятельствами, о травмах, в ответ на которые вырабатываются компенсаторные механизмы, наличие которых мы можем воспринимать в качестве черт характера, оправдывать, защищать их наличие, о характере, который может вылиться в другой… характер. Речь существа адстрактна настолько, что в какой-то момент я выпадаю — смотрю на тигров, лениво двигающих магкими ушами, на марширующих сзади гусей в шапках английских часовых, наверняка выполняющих роль пешек. Залипаю — наверное, ещё долго можно думать в роли тапочек, валенок и угг в формировании человеческой стопы разных народностей, если бы не…  — Я просто хочу спасти его. Гляжу на чай без своего отражения внутри, потом на создание:  — И никакого мирового бедствия? Нашествия призраков, стирания границ? Пожимает плечами:  — Проще жертвовать собой ради великой цели.  — Усмехаюсь:  — Ты жертвуешь не собой а мной. Оно улыбается в ответ:  — Не тобой. Нами. От последнего слова почему-то проходит дрожь. Нами. Будто есть — мы. Диалог подходит к острому моменту, за которым может последовать сброс ядерных боеголовок на мою бедную голову, но я обязан спросить:  — А что если я не хочу? Существо внимательно созерцает напиток в чашке. В моей он пахнет ароматическими травами, но живо помня о Персефоне, не делаю ни глотка.  — Почему тебе не безразлично? Тебе разве есть ради чего оставаться? Хороший вопрос. Знаю — ради чего, но оно явно прозвучит невербельно, поэтому разворачиваю ответ ребром:  — Мне нет ради чего уходить. Медленно наклоняет голову к другому плечу:  — Он твой друг. Разве не благородно отдавать жизнь ради друзей? Когда я непонимающе хмурюсь — улыбается почти жутко:  — Сонька. Снова вздрагиваю — откуда оно знает моё данное ему имя? Удовлетворённое произведённым эффектом, существо откидывается на стул.  — Он живой, — возражаю. Если, конечно, с ним не приключилась беда во время аварии. Но это не имеет смысла — Граница, и те подпольщики начали действовать гораздо раньше. Запутавшись, прошу:  — Объясни.  — Либо ты, либо он. Поэтому, останься со мной, тебе здесь самое место. …здесь, где существование не подчиняется законам, концептам, формулам, инструкциям. Где можно создавать что-то из ничего, пересоздавать, переделывать, доставать кролика из шляпы, тигров из клетов, Ален Делона из трейлеров, гусей из шапок и так далее. Впервые серьёзно задумываюсь — а что если… Мысль выглядела интригующе и отталкивающе одновременно. Остаться здесь и делать, что захочется… без возможности вернуться… Но с другой стороны — там тоже дорога в один конец — просто другая. И там есть разочарование, стыд, страх, неприятие окружающих, битая грудная клетка — много раз неоднократно… там всё, что я так долго не хотел вспоминать, обиды, уходящие близкие, дети, тыкающие пальцем, сплетничающие за спиной. Если кто-то много раз говорит тебе «ты псих», и сам потихоньку начинает в это верить, и продолжаешь — до полной убеждённости, и уже говоришь себе сам. Тут и там — не плохо, просто по-другому. Там есть люди, терпеть меня не могущие по неким своим запутанным причинам, люди, мне небезразличные… Отец, Лёха, Митя… шкаф, в конце концов.  — Здесь никто не скажет о тебе плохо, — перебивает Граница. Конечно не скажет — кроме нас здесь никого нет. Но… здесь и правда есть свои плюсы. Не считал ли себя социопатом? И призраки — их здесь тоже нет, не считая Границы — если оно, конечно, классифицируется привидением. И шизофрения… голос в голове исчез — не то, чтобы я по нему тосковал.  — Ты о Третьем, — снова отвечает на несуществующий вопрос существо. — Он не достаёт сюда, и не достанет. Третий… занятно. Он… хороший актер. Забавный. Сколько моих мыслей было им подсказано? Сколько во мне вообще осталось — моего? Не хочу знать, да и не время. Отсутствие людей имеет преимущество. И одиночество — дело привычки. Сначала болит, впивается иголками — сначала причишь, но потом голос пропадает. Потом становится тише, едва саднит, и наконец стихает. Ныряю в киноленту воспоминаний, пропитываясь прошлым переходом — белым голубем возвращённого воспоминания. Добро пожаловать Уныние, Одиночество, Апатия и Гнев. Ничего не остаётся, кроме как гордиться ими, нацепив монокль с саркастичной маской Гая Фокса. И эскапизм*. И великое множество умных слов падающих ширмой во время взаимодействия с действующими лицами повествования собственной жизни. Волей неволей это даже начинает нравится, становится новым привычным. Вырастают новые ценности, приоритеты, прерогативы. Компенсаторный механизм, оно говорило? Новое — или просто другое. Кто ты? Хочу ли я действительно остаться в одиночестве? Не видеть никого, не оказаться задетым за живое… Не чувствовать неловкость, страх, обиду… Мысль проходили полный оборот и возвращалась обратно аки в долбаном заезженом Шекспире — быть или не быть. Абсолютно серьёзно. И я помогу ему. Соньке. Не знаю каким образом, однако… Мысль сама по себе ничего не давала — она походила на цирковую лошадь, арендованную для казни людей, слишком долго запирающихся в общественном туалете. Я растягивал её жевательной резинкой, смотрел на Границу, всем видом показывающую, мол у нас с тобой куча времени, дружище. Вспоминал Соньку. Он вёл себя странно в последнее время, точно заключил сделку с собственным дьяволом — но он явно не походил на мертвеца… мне нет никаких оснований верить Границе, ведь случалось похожее — являлась ли ворона его вестником или самоназванным курьером Одина, решившего переманить меня в свою веру — однако там, на сходке, несмотря на предупреждение, с Лис ничего не случилось. Граница перебивает, снова без спросу читая мысли:  — Это не для тебя. Другому нельзя было там находится. Он слишком потакал тебе, создал эту иллюзию, сделал слишком… — оно помедлило, будто не решалось сказать, но видимо решило, что это действительно финиш: — Слишком… хорошо. Словно это преступление… словно — если так хорошо, я бы передумал уходить? Нет? Только как оно связано с опасностью Соньке?  — Останься, — говорит Граница твердо и что-то в голосе просит — не приказывает: — Тогда я тебе всё расскажу. Здесь тебе будет лучше, здесь ты можешь делать, что захочешь. Мысль снова возвращается с кругового путешествия в ту же точку. Оно дало мне карт-бланш — хочешь: строй свои миры внутри этого, хочешь — стань бором майн крафта… только внутри. В мире внутри мира. Забавно думать о нём в качестве коробки внутри коробки. И таких коробок — бесконечное множество — даже р-реальность её часть но не конечная остановка. Так, какая разница, в которой коробке остаться? Тут, по крайней мере не нужно притворятся, вылезать из собственной кожи, выглядеть нормальным, видеть призраков, делить голову с ши… Третьим. Тут, неплохо… А потом я вспоминаю тепло. Оно складывается пазлом внутри из частичек пыли, отшелушившихся от собственной кожи, из солнечных зайчиков, щелей в дверных проёмах и прикосновений. Невесомых сейчас. Из Митькиного нелепого поцелуя, Лёхиного голоса и деревянных объятий шкафа.  — Даже не думай, — сладко улыбается Граница, подслушивая. До этого я ничего не предпринимал. Пропускал ход, позволяя другим ходить за меня, помогать мне, втягивать и вытягивать меня, спасать меня — всё в пассивном залоге. Я шел навстречу, играл за черных, но теперь сложно. Оно сказало: изменчивая натура. В моём случае, чтобы разбить апатию требовался не молоток, а тепло — тонко, как умеет вода с валунами — медленно придавшее форму, затекающее в трещинки, впадинки, изломы, разрушая саму структуру, заставая врасплох. Длинной вязью мысли нарочно заглушаю намерение и делаю то, о чём не думаю — бегу к закрытой двери, где видел белобрысую макушку. Дёргаю за ручку, но дверь стоит недвижимым монолитом, и тогда думаю, думаю, думаю — откройся, и когда не получается, в настоящем отчаянии поворачиваюсь к Границе. Кричу, не в состоянии совладать с собой:  — Ты говорило, я могу делать, что хочу! Оно лениво улыбается, не вставая из-за стола:  — Всё, кроме этого. К горлу поднимается ком: а я так старался оставаться пассивным, спокойным, но паника топит вниз головой, держит за горло в ванне с черной водой. Я не хотел сюда! С самого начала! Всё эти манекены, бездушность холод ужас, скрывающийся за милой физиономией. И я кричу изо всех сил, глядя Границе прямо в лицо:  — Тогда я хочу перестать! Просто перестать — всё это! Сейчас. И невозможность действия разрывает скручивает ноющей болью, точно моё тело действительно попало в аварию и осколок стекла прошил грудь насквозь. На глаза наворачиваются слёзы, и я теперь настоящий маленький мальчик, ищущий мамину руку во мраке. Только никто не приходит. Давно не приходит. Хотя… Граница неподвижна, галлюцинация, но не отпускает меня, и оглядываясь, не вижу никого, способного помочь, никого — в этот раз. Слишком глубоко, слишком высоко. Тогда… мысль приходит разово. Жестокая и весёлая одновременно. Фигура Пеннивайза на аттракционе. Ты говоришь мне остаться. Говоришь, могу делать, что захочу. Только не то. И не это. Только то, что тебе угодно. Почти ничего. И из этого почти ничего, вернее — ничего, мне кое-что нравится, так, одно маленькое… Граница встревоженно поднимается, но я словно в пьяном угаре усмехаюсь, отступая. Вспоминая его «Соглашайся, будет классно», железные перила, «Утопленника» Пушкина, и то, как он отпустил меня, немного подталкивая вперёд — легко, можно даже сказать нежно. Его немое «падай» — не как «умри», а как «борись!». Раз за разом. Это похоже на безумие — восхитительное, больше, чем приступы, чем не мой, совершенно не мой голос в голове, притворяющийся другом, возможно в один момент им даже ставший, но которого неспроста сейчас нет. Чувство, похожее на ярость и ликование одновременно, похожее на вкус собственного первого хода белыми — даже если в сторону проигрыша. Его «борись!» — по-прежнему про себя, одной улыбкой. И прежде чем существо успевает понять, я салютую и оступаюсь за пределы шахматной доски. Даже если это прелюдия к поражению. Существительному или глаголу. Ты слышишь меня сейчас? Если всё было ради тебя, мог ли ты не знать? И, иронично, не будь тех падений в самом длинном в моей жизни апреле, смог бы я? Хотел бы ты, чтобы я смог? Хотелось бы, конечно, в качестве прощального жеста упасть красиво, но конечно же тело летело кубарем, отдельными частями, так, что становилось непонятно, это падение или утопание. Процесс, заставляющий тело вздрогнуть, освобождаясь от дремоты, когда мозг думает, что тело умирает, но в моём случае не может вывести владельца из полусна. И я так сильно хочу убраться отсюда, выкинуть к фикусу мистику, шизофрению, призраков… не всех. Ярость отпускает — перестаёт мигать красным монитор персонажа от первого лица. Но желание остаётся — и я прошу у самого себя — как не просил даже Деда Мороза — прекратить это, просто прекратить. Уныние, Одиночество, Апатию и Гнев. …и обращаюсь в яблоко. Спелое, с отполированным красным бочком, отражающим заходящее солнце и мультяшные розово-золотые кучевые облака. На дне луна-парка проламливаю собой круглую дырку в дверце валяющегося посреди дороги шкафа. Внутри темно и сыро — как не было никогда. Хотелось бы надеяться — из-за пролитых им по мне слёз. Больше похоже на пещеру и дыра едва пропускает свет, возвышаясь в теперь уже потолке метра три в высоту. Шкаф, судя по окрасу с внешней стороны — мой, но внутри ничего нет — пусто, точно та дыра нанесла ему смертельный урон. Правда, «смертельный» — не совсем применимое здесь слово. Утешает — возможно, это не он, внутри мой шкаф должен выглядеть совсем по-другому. И уж точно он не настолько огромный. Впрочем, смертельный урон чуть не причиняется мне, когда справа раздаётся шепот:  — Псс… Скептически подхожу ближе, и когда глаза, наконец, привыкают к темноте, различаю знакомую фигуру — Лис. Сердце выпрыгивает в кульбит, и я, наверное, никогда не был так рад её видеть, но…  — Почему ты здесь? — хмурюсь.  — Тихо, — шипит, — услышит. Но на языке вертится вопрос:  — Лис, голос в голове… это правда Третий? Говорит шепотом:  — Ммм… скорее всего… Он умеет… умел проникать в вещи. Значит всё-таки — не я — чужое. Так тихо закравшееся внутрь, растворившийся аспирин — весёлое, забавное, нарочито дружелюбное, знающее, подсказывающее, не позволяющее сбежать. Бесполезно спрашивать, почему она не рассказала, но…  — Зачем?  — Ты сам знаешь… твои приступы — это аллергическая реакция на него. На внешнее. Шкатулочки открываются, и Алиса — ключик к ужасающей стране чудес. Хочу спросить больше — что происходит, почему происходит? Является ли правдой сказанное Границей про Соньку — и если так, то что случилось? Однако, Лис прерывает меня:  — У нас очень, очень мало времени. Граница идёт за тобой, думаешь, оно так легко отпустит тебя? Дрожь проходит по телу, и я будто наяву чую приближение к нашему укрытию большого белого глаза. Вот только, мне нужно…  — Одно скажи — почему оно помогает Соньке?  — Оно… — мнётся. — Сочувствует. Я думаю. Или что-то вроде того. Кто знает. Одиночество творит страшные вещи, особенно когда находишь того самого. А оно так долго было одно. Ладно, пофиг, сейчас главное другое.  — Ты знаешь выход. Коротко кивает:  — Всё уже выцветает, стирается. Номеров больше нет… из-за тебя, из-за нашего контракта, но пора перестать. Её слова резонируют с прошлым — с несколькими временными промежутками, и падают камнем вниз.  — Перестать что? Скорее чувствую, чем вижу её улыбку:  — Верить в нас.