Through the:

Спустя несколько секунд, а, возможно, минут, если даже не часов, туман, застелавший и без того немного отстраненный взгляд, рассеивается, и до Иззи доходят последние слова, произнесенные человеком, сидящим напротив, и в тоже время прозвучавшие где-то совсем далеко, там, откуда им действительно понадобились эти самые секунды, минуты, часы или даже годы, чтобы преодалеть расстояние, разделяющее Сикса и Стрэдлина. - Виски? Да. Как обычно, впрочем, - авиаторы, некогда лежащие на столе, одним, прежде ловким, а теперь скорее судорожно-неумелым движением садятся на лоб, путаются в слегда взлохмаченных непослушных черных волосах. Здесь они не нужны, и без того темно. Это больше похоже на страрую, но въевшуюся привычку, привычку, от которой вовсе не хочется избавляться. Это защитная реакция. Жить в своем мире, носить солнечные очки в сумерки, пить одному, слушать блюз, вечно ноющий прямо в твоей голове в то время, как играешь металл. - Можешь допить, пока, Никки, - и снова туман, но не тот, что помутняет рассудок, не тот, что является признаком шока, медленно растекаясь, охватывая за считанные мгновенья весь слабо дышащий организм, это тот самый туман, который вечно стелется где-то на дне угольных зрачков, то сужающихся до размеров булавочной головки под очередной дозой героина, то напротив растекающихся, когда белый порошок мягко щекотящей пылью, наполняет гниющие от сигаретного дыма легкие. Туман, проявляющийся в отстраненности, но выдающий трезвость и здравый рассудок. Иззи медленно поднимается. Он больше не смотрит ни на виски, ни на Сикса, ни на очки. Кажется, он вообще никуда не смотрит. Не смотрит, однако, видит, причем гораздо больше и глубже, чем это могут позволить себе остальные. Видит не как начинающий импульсивный наркоман, а как человек, который уже поддерживает свою жизнь засчет одних лишь веществ, которые и питают, приближая с каждой новой иглой, неизбежную гибель, безвозвратное гниение. Видит вовсе не как Никки, взгляд которого всегда присутствует больше, чем сам Сикс. Взгляд, пронизывающий насквозь, но вместе с тем несвязный с сознанием, которое живет где-то глубоко и независимо, противореча собственным взглядам и улыбкам. - Что-то не так, Иззи, верно? - Гитарист останавливается, но никак не оборачивается, однако, Сикс все равно видит, вернее чувствует этот рыжеватый огонек в темных глазах. Этот огонек разрастается, питаясь горючей смесью из тягучего наэлектризованного раздражения, капли легко воспламеняющейся ярости и жаркого, заставляющего гореть все лицо...смущения. Этот огонек пожирает всего Стрэдлина и, мучаясь в  перламутровых радушках ореховых глаз, взрывает раскаленные до предела угольки зрачков, поглащая теперь неизменно ледяной, пронизывающий своим холодом насквозь, до дрожи, но бесконечно живой взгляд, наполненный почти ядовитым, едким абсентом, и сам, выжигая его спирт, гаснет, умирает в нем, оставляя после себя лишь дым, который так похож на извечный туман в глазах Иззи. Но дым это не туман. Это порождение совсем другой стихии. Дым это конец, не оставляющий после себя ничего, кроме удушья. - Да, Никки, верно. Ты так и не ответил, чего хочешь от меня. Знаешь, если желаешь что-то доказать Роузу, если хочешь унизить его или что-нибудь еще, то иди к этому рыжему придурку и разбирайся. Можешь выебать его, я буду только рад. Но лично меня вы уже совсем задрали, - может показаться, что Иззи действительно хочет, чтобы его оставили в покое, но его игра вовсе не прекращается, он все еще наслаждается тем вниманием, что уделяют ему Эксл и Никки. Особенно Никки. Если первый думает лишь о себе, не желая ни с кем делится своей собственностью, маленькой неброской, но такой дорогой, такой совершенной куколкой, изготовленной из самого белого, самого тонкого фарфора, с самыми шелковыми и блестящими, хоть и потрепанными временем и слишком частыми играми, черными волосами и сложнейшей работы стеклянными глазками, то второй сейчас полностью во власти этой , казалось бы, игрушки. Мысли Сикса уже очень давно покинул план отместки Роузу, о котором упоминал Стрэдлин. Все его действия  направлены в сторону Иззи. Никки сам не может объяснить себе причину такого поведения, однако, оправдывается своей зависимостью. Зависимостью к одержимости чем-либо, зависимостью к зависимостям. Он несомненно прирожденный наркоман. В его жилах течет смесь из всех существующих медленно действующих смертельных ядов,  которую он считает вкуснейшим коктейлем, волшебным зельем. И теперь к этой смеси прибавился еще один ингредиент, значительно отличающийся от тех, что уже давно убивают еще молодого, чтобы умирать музыканта, ингредиент, название, которому Сикс сам не может дать. Сказать, что это желание - ничего не сказать, но назвать это любовью или чем-то в подобном роде Никки никогда не решится. Он не умеет любить. Он так думает. Он в этом уверен. - Вот именно, хочу от тебя, а не от Роуза. Вовсе не от него, - последние слова сопровождает немного грустный, немного снисходительный глухой смешок, из-за чего, кажется, изумрудные глаза слегка светлеют и даже теплеют, перетекая из абсента в, скажем, зеленый чай с характерной лимонной кислинкой, придающей взгляду некоторой остроты. - Но, к сожалению, не знаю чего именно. Так что не смогу ответить. Прости, - Никки говорит это настолько спокойно, до ужаса естественно, будто мгновенья назад его жадные губы вовсе не ласкали чужие, совсем не ожидавшие этого. - Жаль, Никки, подумай на досуге и дай мне знать, когда поймешь, почему лезешь ко мне и не в свои дела, - на секунду взгляд Иззи становится совсем ясным, исчез весь дым, весь туман. Но только на секунду, по крайней мере для Никки, он больше не видит этих карих глаз. Стрэдлин резко разворачивается и его и так темный силуэт растворяется во мраке коридора, в клубах для кого-то едкого, но для него мягкого и приятного сигаретного дыма. Он больше не намерен оглядываться, не намерен слушать человека, который до сих пор смотрит ему вслед, теперь так томно, но неотрывно, как будто сквозь. Этот взгляд не давит, не прожигает. Он отпускает. Он на прощанье. Но это ненадолго. На столике стоит так и не допитая бутылка Джека. Теперь за ним не сидит никто. Никки направляется куда-то вглубь заведения, следуя за темной фигурой гитариста, погруженного, наверно, в свои мысли и, кажется, не замечающего человека, идущего прямо за ним. Кажется. Иззи все чувствует, он буквально видит каждый тяжелый, но осторожный шаг, в точности повторяющий его собственный путь. У него идеальный слух. Он кот. Он видит ночью. Он чувствует каждое движение. Он кот. Он останавливается также плавно, как и уходил, также по-кошачьи, с опаской оборачивается. Даже в темноте он видит два горящих зеленых глаза, наполненных желанием и похотью. И чем-то еще. Тем, чему Никки все не может дать внятное название.