Лос Лобос

[Менос Гранде]       Это странное сосущее чувство было с ними всегда, рожденное жадной Пустотой внутри. Оно снедало, выворачивало наизнанку и жрало само себя, требуя удовлетворения. И – никогда его не находило.       Голод. Извечный голод нерассуждающей твари, жадно поглощающей всё вокруг. Постоянные стычки с себе подобными – чтобы сожрать побеждённого и хоть на миг заткнуть дыру внутри.       Тщетно, конечно.       В этой Пустоте растворялось всё: чувства, мысли, память… Все и каждый, кто был ими, пытались сопротивляться, но без толку – один за другим гасли огоньки их сознания, сливаясь и перемешиваясь.       Сотни и тысячи прожитых жизней, судеб, каждая из которых была его и не-его.       Обломки, перемешанные и кое-как склеенные в неправильную мозаику, неясные пятна, которые всё никак не складывались в цельную картину. И в этой мешанине всё прочее теряло смысл.       Это сводило с ума, дробило остатки рассудка, расшвыривая в стороны случайные обломки мыслей. Он игрался с этими кусками, перебирал их и складывал, как детский конструктор, чтобы через миг снова разметать в разные стороны.       Истерзанное сознание уже не в силах было удержаться на краю безумия.       Срыв был неизбежен.       «Нет! Моё!» – короткий возмущённый вскрик в первый миг показался ему иллюзией – но слабый, едва ощутимый толчок привлёк внимание к судорожно мерцающему огоньку. Непонятно как возникшее в этом водовороте безумия сознание стало той нитью, за которую он уцепился из последних сил.       Он задавал бесконечные вопросы, нисколько не интересуясь ответами. Он что-то говорил в ответ, но не вникал в смысл слов.       Он — говорил.       И ему — отвечали.       И безумный водоворот его-не-его жизней покорно отступал под натиском окрепшего звонкого голоска, а режущие обломки неправильной картины его мира налипали на округлые камешки произнесённых слов, наконец-то складываясь в верном порядке. Огоньки разгорались один за другим, голосов становилось всё больше, и душную Пустоту острыми нитями взрезали слова.       В бесконечных разговорах по крупицам собиралось такое нужное, немыслимо-важное я.       И тогда пришла боль. [Адьюкас]       Дикая, всепоглощающая боль разорвала последние останки их, давая жизнь мне.       Под подушечками лап, подрагивающих от незнакомого напряжения, глухо хрустели колкие песчинки.       Рядом раздался шорох, и я, повинуясь чему-то глубинному, резким рывком обернулся к источнику звука, яростно ощерив в оскале пасть. На меня смотрел янтарными глазёнками молодой волчонок, несуразный и неуклюжий, ещё не умеющий даже толком рычать. Этот мне не угроза…       Словно поняв это, щенок отскочил в назад, едва удержавшись на лапах.       – Чего тебе? – я замер, услышав знакомый звонкий голосок, почему-то полный страха, кое-как спрятанного за бравадой. Вздыбленные костяные пластины на спине опустились, укладываясь ровной бронёй, оскал окончательно ушёл, а покрытый костяными шипами длинный хвост приветственно завилял. Даже вечный голод на миг затих, заполненный радостью узнавания.       Медленно, стараясь не напугать щенка, я подошёл ближе и длинным движением лизнул его по мордочке. Ошарашенный малец даже присел, перепуганно глядя на меня – и вдруг дёрнулся вперёд, прижимаясь к моему боку.       Узнал?.. Малец только крепче притиснулся, словно всё ещё мог читать мои мысли.       К тому моменту, как начали приходить в себя остальные… огоньки, я успел устроить гнездо под ближайшей скалой и помочь малышу доковылять туда. Волчонок пытался скалиться и рычать и упорно падал носом в песок через каждый шаг. Гордый…       Дошёл, сам. Весь перепачканный в мелких колких крупицах, обессиленный в край, он просто рухнул под навес, прячась от поднимающегося ветра и пытаясь лапами стряхнуть песок с чувствительного носа. И внимательно наблюдал за мной.       Не растёкся совсем уж безвольно, молодец, отмечаю для себя. Сильным волчарой вырастет. Ещё четверых волков я отволок под навес на собственной спине, а малец честно помогал сгружать и укладывать их на холодный песок, так что можно было идти за пятым. Что-то внутри требовало не бросать… стаю?       Не бросать так не бросать – вместе выживать легче.       Очнувшиеся… сородичи постепенно переползали под навес – кто сам, кто с поддержкой. Я с каким-то смешанным чувством осмотрел стаю: было так странно осознавать, что ещё недавно мы все были им. Одного за другим я внимательно оглядывал каждого – все отшатывались, склоняли головы в жесте покорности, пряча жёлтые глаза. Признавая меня вожаком.       Почти все.       Знакомый волчонок кое-как доковылял до меня и знакомо ткнулся твёрдым лбом мне в бок. Поддаваясь инстинкту, я ласковым движением провёл носом по гладкому загривку смельчака. Не жёлтые – золотисто-янтарные глаза обожающе смотрели на меня.       Стая долго бродила среди бескрайних песков, нагоняя страх на одиночек и с каждой жертвой набирая силу. Я же не давал зарываться, нападать на действительно сильных противников, и поддерживал ослабевших.       Как мог берёг свою стаю.       Рядом коротко взрыкнули, привлекая моё внимание. Совсем недалеко ощущался чужак, не принадлежащий к стае.       Добыча.       Несколько волков тут же сорвались с места, загоняя жертву. Они были не столько сильны, сколько привычны охотиться вместе – и в этом была сила всей стаи, неизменно заботящейся о каждом её члене.       За то время, что мы были, из стаи ушёл лишь один волк. Он пожелал себе большей силы, большей добычи – и ушёл. Никто не препятствовал – а позже я случайно нашёл обломки его брони, прикрытые барханом. И промолчал о следах острых клыков и узкой волчьей челюсти.       Больше никто не уходил, стая регулярно кого-нибудь пожирала – всё было хорошо, но где-то внутри упорно грызлось беспокойство. Что-то должно было случится…       Случилось.       Оказалось, нашёлся ещё один претендент на роль вожака. Стая вмешиваться не стала, выжидая, кто из нас двоих выйдет из схватки победителем. Жёлтые глаза огоньками окружали площадку для боя.       Мне пропороли бок и почти перекусили лапу, и, хотя я и успел разорвать сопернику горло, стая жадно принюхивалась к запаху текущей по беловатой кости крови. Изменчивые жёлтые глаза возбуждённо блестели.       Вожак ослаб.       А значит, должен умереть.       Я оскалился, готовясь дорого продать свою не-жизнь. Сил ещё хватило бы… Но вперёд, защищая, выскочил мой волчонок и безрассудно-яростно бросился на ближайшего волка.       Его смерть я не увидел – ощутил. Словно вдруг замолк весёлый голосок, что с самого моего осознания радостно что-то тараторил на краю личности, замолк – и обрушил меня в бездонную пропасть. Чернота окружающих небес словно взорвалась, заполняя меня яростью и болью. Дыра Пустого пульсировала, разрастаясь, а песок вокруг взвивался наждачными лентами.       А я кутался в эту Черноту, трусливо прячась от собственной боли, от предательства моей стаи, от… смерти моего волчонка.       Горестный, сиплый вой рвался из груди, взмывая к извечно одинаковой Луне.       Один за одним волки поджимали хвосты и бросались бежать – но Чернота настигала каждого, растворяя их в себе, во мне, в моей боли… густая и тяжёлая, давно ставшая чужой сила ломала и корёжила меня, а я словно со стороны наблюдал, как меняется черная тень на песке.       Я тяжело встал на ноги, впервые распрямляясь и поднимая лицо к равнодушному небу. Вой сменился криком. [Вастолорде]       Потом я долго прятался, по-звериному зализывая раны, и ещё дольше в одиночку бродил среди давно опостылевших барханов. Тихий шелест песка под ногами был единственным звуком вокруг – равномерный, монотонный скрип сводил меня с ума.       Шурх – шурх – шурх.       Вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалась белая пустыня под чернильным небом. Даже ущербная луна никогда не меняла своего положения, вечно оставаясь где-то на границе восприятия.       Не менялось ни-че-го.       Все мои усилия, все шаги и рывки обращались в ничто мною же самим.       Единственным, что ещё подтверждало моё существование, был тихий шёпот Черноты вокруг. Она говорила сотнями тысяч голосов – тех, кого сожрал я, и тех, кого растворила в себе моя вечная спутница.       Даже голод почти не чувствовался, всё затмила собою ревнивая Чернота. Она стала моей подругой и наперстницей, верной спутницей и надёжной защитницей – все, кто пытался напасть на ослабшего одинокого Пустого, растворялись в чёрном мареве. И в какой-то момент я осознал, что никто не рискует приблизиться к укрытому жуткой пеленой Пустому.       Потекли долгие годы одиночества…       В какой-то момент бесцельный путь окончательно надоел мне, и я просто уселся под ближайшим барханом. Идти не хотелось, двигаться не хотелось, думать не хотелось… ничего не хотелось.       Хотя нет.       Хотелось снова услышать живой голос рядом, настоящий – а не иллюзорную тень Черноты. Хотелось снова говорить самому – не важно что, и слушать-слушать-слушать в ответ…       Но вокруг только скрипел песок, да шептала что-то неразборчивое Чернота, укрывая меня своим милосердным покровом. Кажется, мой сон был долгим… лишь изредка я почти просыпался, но, не желая возвращаться в одинокую реальность, вновь погружался в забытие.       Окончательно меня разбудило приближение кого-то… опасного – даже для меня. Не слишком сильный, но всё же сильнее тех несчастных, что решали поживиться спящим. Их останки возвышались вокруг высокими курганами как напоминание о чужой глупости и слабости.       Мой… гость действительно оказался не очень силён, но было в нём что-то такое… опасное, от чего все мои оставшиеся от волка инстинкты взвились на дыбы.       Шинигами-предатель Айзен Соуске… я узнал, в чём была твоя опасность, но было уже слишком поздно. Я попался в заботливо расставленный капкан, погнавшись за обещанной мечтой. И теперь сижу в каменной громаде города Ночи, за стенами которого не слышно вечного шороха песка, и жду, пока меня представят тем, кто не рассыплется прахом рядом со мной.       Зеленоватый шарик – Хогьёку, как назвал его Айзен-сама – таил в себе чудовищную мощь. Я в полной мере ощутил это, когда эта сила, повинуясь воле хозяина, вошла в меня, наполняя, разрывая изнутри… крупными кусками отваливалась с лица давно привычная маска.       Как сквозь дымку вспоминалось, что так однажды уже было: тогда исчез он и появился я. Сейчас так дорого стоившее мне я исчезало, растворялось во взметнувшейся от притока силы Черноты – как сотни и тысячи до меня.       Память разлеталась осколками, и водоворот безумия кружил мысли, складывая неправильную картинку изломанного мира. Тускло-зелёным отражением на поверхности несуществующего озера проступало чьё-то лицо, и изменчиво-жёлтые волчьи глаза лживыми звёздами мерцали в густой темноте. Все мысли и чувства отныне принадлежали не мне.       Всё, что прежде было так важно и дорого – перестало быть.       Лишь извечная луна слепила отражением в зеркальной глади воды. Лишь одно имя, отныне держащее меня на краю безумия.       Лишь одно существо, создавшее суть нас. [Арранкар]       Стая нетерпеливо взрыкивает и дыбит костяные пластины на загривках, готовая бросаться вперёд и рвать врага. Лживые звёзды болотными огнями мерцают во тьме.       Мелкое, тщедушное тельце прижимается к старшему воплощению, смутно-знакомо ища защиты, и тут же непоседливо отбегает, довольно пряча янтарные отблески под пушистыми ресницами. Эта часть нас забрала весь задор и неистребимое любопытство, и стремление жить. Старшее воплощение устало смыкает тяжёлые веки и протяжно зевает, погружаясь в давно ставшую родной сонную зыбь – не-сон и не-явь.       Граница разума и безумия.       Гладкие обломки памяти, почти правильно сложенные в почти верную картину двойственного мира. Неугомонного любопытства младшей хватает нам, и старший дремлет, краем уха улавливая шум и возню вокруг – а за ними не слышно шороха песка. И старшее же воплощение, ощутив перепуганный вскрик половинки, одной волной реяцу размазывает по каменным стенам города Ночи самодовольного ублюдка. Оберегает нас.       Среди разных имён чужих Пустых, в странном белом городе под чёрным небом и неизменной луной остаётся лишь один Абсолют.       Мы – Койоте Старкк и Лилинет Джинджербак – вечно сонный хмурый матадор и мелкая девчонка с янтарно-золотыми любопытными глазами волчонка.       Мы – Примьера Эспада, первые среди сильнейших.       Мы – Лос Лобос.