Изобретая ответы

…Меня плющит. Терзает внутренний хаос, и я в безуспешных попытках упорядочить его теряю счет времени. Как долго, интересно, это будет мучить меня? Нет, не это — меня мучаешь ты. Своей холодностью, отрешенностью, равнодушием. Ты намертво сковал меня узами работы, ограничивая отношения внутри группы рамками псевдодружеского участия, лишая возможности все бросить к чертям и свалить подальше. Подальше от тебя. Ты ведь мне не друг и никогда им не был. Ты — открытая рана, отравленный дым, который заполняет легкие, не позволяя дышать, медленно убиваешь отсутствием надежды на то, что я смогу освободиться от чертовой мании, которая поглощает мое естество: мании обладать... Уже какое-то время мой мозг реагирует на раздражители очень избирательно, циклически возвращаясь лишь к одному: как избавиться от этого, отрезать, вырвать с корнем и забыть. Забыть обо всем, что ты заставил меня испытывать к тебе. Мозговая защита изобретает ответы, чтобы закрыть все «почему»; и я цепляюсь за это, как за последнюю надежду — освободиться или… В такие моменты мне хочется убить тебя или себя. …Огромный дом в европейском стиле, светлые стены и дворецкий, подающий чай хозяину — странно, что нам он чай не предложил. До сих пор не понимаю, зачем для интервью выбрали именно это место. И парень мне неприятен. Мерзкий гайдзин задает вопросы, от которых все испытывают неловкость. Или же, наоборот, дискомфорт вызывают именно интерьер и этот чужак? Неважно. Я закончил анализ обстановки и снова начинаю погружение в свои мысли. Замечая недобрую ухмылку, согруппники отсаживаются чуть подальше. Подальше от моего раздражения. Кай внимательно смотрит, его взгляд призывает к спокойствию. Ну-ну… Повторяющиеся вопросы уже давно набили оскомину своей предсказуемостью. Потому что все всегда спрашивают одно и то же, а мы терпеливо и вежливо отвечаем, как китайские болванчики, периодически кивая головой. Лидеру давят тесные штаны, но он все равно улыбается, ерзая в кресле, и поправляет галстук. Уруха медитирует — он просто не выспался. А ты… Отвечая что-то, касаешься чужого колена. На миг рука задерживается на нем и соскальзывает. Я ненавижу его, потому что он дорог тебе — и, конечно же, больше, чем я. Он не достоин быть с тобой, а я… я достоин? Руки, ты помнишь, что тебя бросили? Нет — он прощен! Сдохните оба… Что я в тебе нашел? До ужаса несовершенный! Неловкий, странный социофоб, вздрагивающий от любого шороха; тебя пугают даже бабочки. Защитить себя не в состоянии и выглядишь, как портовая шлюха. Да, сейчас ты выглядишь именно так. Не люблю велюр, но ты, похоже, счастлив его обтягивающим присутствием. Эти жилетки, блестки, жутко неудобные каблуки, весь этот необходимый спектр сценического реквизита. Ты мазохист, Руки? Либо садист? Наверное, и то, и другое — не стану заморачиваться. Никогда бы не доверился твоему стилисту. Чертов извращенец, что из тебя сотворил! А тебе нравится, ты позволяешь. Кричащая алая субстанция демонстрирует изгибы совершенно не мужских линий. Твою мать! Тебе известно, Така, что рот у тебя женский? Выбеленные волосы, яркий макияж скрывают твою сущность за вульгарной маской, позволяя спрятаться в ловушке из красного цвета со звоном цепей. Шлюха ты, Таканори. Зачем я вообще смотрю на тебя? Какое, к чертям собачьим, мне дело, что на тебе надето? Твой возмущенный взгляд требует, чтобы я немедленно прекратил пялиться. Ага, щас… Неосознанно сжимаю кулаки, и ногти врезаются в ладони. Почему мне хочется орать? Потому что вопреки всему ты нравишься мне, именно тем, как выглядишь. Озадаченные взгляды заставляют вынырнуть из размышлений. Вот дерьмо, оказывается, мне задали вопрос! Так, о чем они говорили только что? О мировом туре? Нет, про альбом, ага, что-то разгоняли про концепцию, ладно, скажу пару слов ни о чем и обо всем сразу. В попытке выдать что-то умное наблюдаю, как крупная муха пикирует откуда-то с потолка прямо на камеру и, обстоятельно устраиваясь в центре объектива, начинает потирать лапки, заставляя меня смеяться: на ком же из нас синтезируется изображение? В недоумении все снова засверлили взглядами, особенно ты, а я делал ставки, каковой будет реакция, если насекомое вдруг сочтет тебя своим аэродромом. Станешь визжать? Грохнешься в обморок? — Простите, вспомнилось кое-что. Да, мы усердно работали, и результат оказался довольно неплох… *** Это было так давно, что я практически не помню деталей. Поначалу я не был настроен на серьезную деятельность: невзирая на сложности, многие вещи я воспринимал с изрядной долей скептицизма. Меня забавляли твоя пафосность и притворство, деспотичные команды, иллюзорная властность, которой все с усердием потакали, создавая вокруг тебя непоколебимую ауру значимости. Это откровенно забавляло: было очевидно, что только мы четверо являемся твоим фундаментом — строительным материалом и, направляя творческие капризы в нужное русло, даем шанс группе развиваться в верном направлении. Ты не понимал всего этого, твоя упертость просто бесила, удерживая на уровне «зеро» тогда еще несуществующие симпатии. Мало того, я специально издевался и, наблюдая твои мучения, радовался, как дебил. Сейчас твое безразличие терзает меня… но ты даже не улыбаешься. На сцене ты казался настолько самоуверенным, что заражал всех вокруг эпидемией всемогущества. Вокальная харизма заставляла истекать соками многотысячный зал: скандировать, оргазмировать, рыдать. Полезная способность! Ну да, согласен, нужно иметь талант, чтобы писать мелодии, преисполненные боли и страсти, чтобы эмоции разрывали душу, но ведь и каждый из нас вложил в это частичку себя. Даже я. Все меняется: теперь я поглощен твоей харизмой — повторяю имя, истекаю соками желания; а самоудовлетворение заставляет меня лить слезы. Тебе известно, что это такое, правда, Така? Единственное, что я всегда любил — твой голос. Низкий, глубокий, многогранный — он заставляет слушать. Пожалуй, только это удерживало меня в группе на протяжении стольких лет. Иногда, закрывая глаза, я пытался представить, что все эти звуки издает совсем другой человек, но всякий раз даже с закрытыми глазами я умудрялся видеть лишь твое лицо. Внутренний мир не волновал меня никак — было достаточно внешних проявлений, истеричных, громких и порой слишком многословных, которые вовсе не доставляли удовольствия и, тем более, не вызывали желания еще и ковыряться у тебя внутри. Прекрасно помню, как, схватив тебя за шиворот, разок долбанул рожей о стену, чтобы ты, наконец, заткнулся. Удивительно, но я понял только сейчас, что чувствуешь, когда тебя бьют о стену головой. Тогда я, как скотина, равнодушно прошагал мимо, обзывая тебя слизняком, а ты, падая на колени, инстинктивно закрывал ладонями разбитое лицо. Теперь мне жаль. …Как-то перед концертом в переходе на сцену я заметил, как от волнения ты выронил сигарету; из-за дрожи в пальцах не смог удержать ее. Я отдал тебе свою и зачем-то сжал твои ладони. «Страшно?» «Я всегда боялся быть непонятым, Юу. Только ты не рассказывай...» «Не скажу». А затем я увидел, как ты плачешь. Нет, не то проявление рефлексии, что время от времени происходит со всеми нами по окончании тура на финальных лайвах, те слёзы были другими. Ты сидел на корточках, сжавшись в комок на полу подсобки, и кусал губы, обхватив себя руками. Хрупкая фигура отражала полную безысходность, неподъемным грузом сдавившую плечи, которые то и дело вздрагивали от тихих всхлипываний. Во взгляде я прочитал такую пронзительную боль, которая мгновенно изменила все мои представления о тебе. Тогда впервые осенило, что ты, оказывается, тоже человек и я совсем тебя не знаю. Возможно, мы слишком зациклены на собственных проблемах, чтобы обращать внимание на частности и оглядываться по сторонам, но я увидел тебя, и внутри что-то перевернулось... Позднее я узнал, что он бросил тебя из-за девушки, и набил ему морду… Это все, что я мог тогда сделать. Разница в том, что ты всегда умел прощать, а я так и не научился… С тех пор ты больше не ревел, ну, может, и было, только вот… нас всегда учили скрывать переживания за улыбкой. И ты улыбался. Вот оно — начало. В тот момент я понял, что люблю тебя. Всегда любил. Это как снять грим, сдернуть маску. Смывая косметику, мы становимся обычными людьми с заурядной внешностью. Но ты… Мы мало разговариваем, но взгляды порой говорят сами за себя, так ведь? При всех внешних недостатках некрасивым назвать тебя язык не повернется. Несовершенное совершенство злого эльфа — невротическая импульсивность, вспышки смущения, излишняя разговорчивость и замашки мачо. Ты намертво привязал меня к себе ниточками собственных слабостей и шьешь наживую так безжалостно. И теперь я — это отчасти ты. Все свои эмоции теперь я вкладываю в музыку, воплощая их в звуках мелодии, чтобы стать хоть немного ближе к тебе. Интересно, прослушивая запись, ты замечаешь это? Черт тебя дери, Руки, ты должен! *** Интервью подходит к концу. Необходимость отвечать свелась к общим фразам. Уверен, ты найдешь, чем его закончить. Я смотрю на кривые лодыжки, так плотно обтянутые ненавистной тканью, что просматривается анатомия каждого изгиба — острые коленки, худые ляжки — и снова безнадежно хочу… умираю от желания сорвать этот блядский велюр с твоего тела. Твой рот — алый цвет корриды. Я бы размазал помаду по лицу, а потом впился в губы, целовал до исступления каждый сантиметр твоего тела, я был бы нежным и внимательным, реабилитируясь за все, что натворил в прошлом. Это настолько невыносимо, что становится трудно дышать. Как безумный, хочу твои ноги, женский рот и комплексы — тебя целиком и полностью со всеми потрохами и набором фобий. Я одержим. *** Все давно разъехались, а я до сих пор не в курсе, что делать с этим: либо изживать, либо идти на поводу; и пока я выбрал второе. Подобно зомби, следую за тобой по лабиринтам студии: куда ты — туда и я. Не знаю для чего. Или знаю? Преследую тебя, как обезумевший сталкер, буравя взглядом напряженную спину; останавливаешься, не оборачиваясь, и я неосознанно вжимаюсь в твое тело. Мягкий полумрак коридора скрывает все тайны. — И давно это с тобой? — Я не вижу, но чувствую, как он улыбается. Так хочется стать еще ближе, но нечто заставляет отступить. Что-то в интонациях голоса принуждает сделать шаг назад и убрать руки. — Не знаю. — Все ты знаешь, Юу. А ведь было время, когда ты ненавидел меня. Сердце так бешено колотится, что того и гляди пробьет грудную клетку. Отчего мне так больно? — Я не ненавидел. — Жалость унизительна, — тихо произносит он. — Это ведь она? — Нет, — чувствую, как пересохло в горле. Знаю, что должен что-то добавить, но язык не ворочается. Руки терпеливо ждет, так и не обернувшись, и это, подобно барьеру, не дает возможности ни прикоснуться к нему, ни заглянуть в глаза. — Скорее, одержимость. — Пройдет, — он снова хочет уйти, — ты сильный. — Не уходи, — пытаюсь удержать его за плечи, чтобы хоть ненадолго продлить ощущение близости, — я… Он не дает договорить: — Пожалуйста, мы через многое прошли, и ради чего? — сбивчиво шепчет он. — Чтобы сейчас я одним махом из-за прихоти перечеркнул всё, к чему мы так стремились? Это изменит или разрушит, а я не хочу ни того, ни другого. Между нами должно все остаться как раньше — это будет правильно, — говорит он, а каждое слово острыми иглами впивается мне под кожу. — Твою мать! — Прошу тебя, Юу! Я постараюсь стать лучше, — его голос полон сожаления. — Нельзя потерять еще одного друга. — Не смей сравнивать меня с ним! — рычу я, проклиная свою несдержанность. — Я никогда этого не делал. Внутри все обрывается, и темная пустота безысходности обволакивает тело тугими щупальцами, наполняя душу холодом. — Значит, шансов нет, — констатирую, понимая, что ответ очевиден. Только вот чувствую, что Руки колеблется. Значит, что-то все-таки есть? — Повернись и скажи мне это в лицо, Таканори! — срываясь в слепой надежде, проглатываю фразу. — Не проси. — Почему? Он продолжает стоять ко мне спиной, а я все еще удерживаю его за плечи. — Потому что тогда я не смогу уйти…

01.02.2015г.