Маленький человек

Плохими не рождаются. Плохими – жадными до денег, власти, циничными, подлыми, трусливыми шакалами становятся. И он тоже стал По кухне гуляет сквозняк, отчего стекло, плотно обтянувшее темно-коричневую жидкость, стало холодным и скользковатым от выступившей на нем влаги, но ему это совершенно безразлично. Сосущую боль хочет залить, и неважно, чем – холодным ли виски, горячим ли пивом, главное, чтобы в заливающем был спирт, приятно пощипывающий душевные раны. Только пусть под напором резко пахнущих струй эта мерзкая пиявка отвалится, и ему не будет так противно и горько снова ощущать себя заменимым. По спине изящного граненого стакана – Тоня выбирала, а у неё определенно есть вкус, - перетекает, скатываясь на дно, ударяясь об него, благородный, но алкогольный напиток. Несмотря на свои метр девяносто роста, Юрий Романенко всегда был маленьким человеком, о чём он слишком хорошо знал. Проблема заключалась в другом – он внутренний хотел соответствовать себе внешнему, но у него это совершенно не получалось, несмотря на все тщетные попытки вырасти в глазах окружающих, стать значимым, большим, нужным. Видимо, для этого тоже необходим определенный талант. Вторым быть удобно – можно прятаться за спиной первого, не боясь осуждения, можно халтурить, можно уходить раньше, понимающе кивая первому – дескать, ничего не поделаешь, ты выше, соответственно, ответственности больше. Второй – незаметный. Но – чёрт возьми! – Романенко был выше Макеева, и прятки за его спиной выглядели бы глупо. Да и разве должен прятаться взрослый мужчина? Юрий терпеть не мог детскую забавку «первый – горелый, второй – золотой», потому что за годы работы понял, что это далеко не так – он оставался «золотым» непозволительно часто и никак не мог простить этого ни себе, ни другим – тем, кого он считал виновниками его металлическости. Чёртов Макеев мог радоваться, находясь на работе, что он с удовольствием и делал, ведь он действительно любил то, чем занимался. А он почему-то не мог – когда он входил на ледовую арену, один взгляд на знакомую красную куртку мог убить все хорошее, что было в душе, оставив после себя только одинокую тупую зависть. А ведь когда-то он тоже любил хоккей. А ведь когда-то он был честным. Коньки – ненавистные новые коньки, на которые его поставила мать, надеявшаяся вырастить из сына чемпиона, - стоят в углу коридора, и он, опрокидывая в себя виски, старается туда не смотреть, потому что они слишком ярко напоминают ему о том времени, когда они были куплены. Времени, когда он недолго, но был первым, основным, незаменимым. По красивому прозрачному стеклу стекают хрустальные капли, падая на синюю скатерть, на его пальцы, на дерево стола и, срываясь на пол, они как-то неожиданно оказывались в его глазах кипучей и горячей влагой. Очень больно снова становится вторым, когда впервые за долгие годы узнаёшь, как замечательно быть первым. Еще больнее, когда первенство грубо, резко вырывает прямо из расслабившихся пальцев человек, которому ты доверял и даже считал не другом, но приятелем. Виски, хоть и ледяной, жжется внутри, то сворачиваясь в крохотный кипящий комок, то широко пластаясь и приятно грея, чуть притупляя обиду и горечь поражения – неожиданного, и от этого особенно стыдного поражения, которое в любом случае бы настигло. Неужели он не достоин большего? И почему одним – всё, а другим – холодный виски и коньки в коридоре? Ну почему, почему, почему? А противнее всего – мерзкое бессилие, которое стучится внутри, точно насмехаясь: он выиграл матч с собственной совестью – она была повержена, что называется, всухую, ради того, чтобы проиграть самому себе и всем. Раз с его чувствами никто не считается, то он вправе заливать их холодным виски. Никогда, никогда раньше Юрий Михайлович Романенко не чувствовал себя таким ничтожным и жалким высоким маленьким человеком. Никогда. И стоило ли? Взгляд блуждает по кухне, выписывая круги, точно лезвием конька – неудачное сравнение, надо признать, и нечаянно падает на фотографию жены, стоящую на буфете. Пить отчего-то больше не хочется.