Russland

На улице стояла весна. Звонка и душная. Ночи были ясные, светлые, звезды расшивали бархат неба яркими пуговками, моргающими редким прохожим. В воздухе пахло цветущей вишней, в соседских огородах уже зрела клубника. Где-то за деревянным мостом, с подгнившими досками журчала речка – прохладная и быстрая. Будто бы горная, почти живая, как дыхание людей. Гилберт сидел на веранде, вдыхая запах цветущих деревьев. Хотелось до отказа заполнить легкие сладким, как розовая сахарная вата в парке, ароматом. Он прикрыл глаза, опустив на высокие, белоснежные скулы легкую тень длинных ресниц. Вуаль ночи обнимала его заостренные плечи, теснившиеся в простой хлопковой футболке. Он перебирал пальцами легкую цепочку браслета, позвякивающую на левом запястье. На гладкой белой коже, из-под которой при ярком дневном свете синеватой паутинкой просматривались тонкие вены, лежал тончащий рисунок старых шрамов. Некоторые были такими далекими и почти забытыми, а некоторые еще свежие, врезавшимися в память и никак не хотевшие бежать без оглядки из Великой головы Пруссии. Такой затейливый орнамент покрывал все тело молодого человека. И только у самого сердца, где тонкая кожа обтягивала упругие мышцы и пару сломанных ребер, на груди лежал глубокий, как Байкал, шрам. Пруссак изредка проводил по нему самыми кончиками пальцев, стоя в ванной перед большим запотевшим зеркалом. Кожу на руке покалывало от этого прикосновения, на прикрытых веках ярко-красным струились образы Великого поражения. И дело совсем не в том, что он проиграл, и совсем не в том, что теперь его зовут таким простым именем, и даже не в том, что таки покорил его и подмял под себя русский. Дело в другом. Боль. Боль, которую наспех заштопали и спрятали в самую глубину души, чтобы на лице, выточенном и аристократичном, не было и тени агонии, царившей внутри. Хаос. Он был повсюду. В голове, в сердце, в душе. Гилберт видел, как рушится все, что он так долго строил, что так долго любил. Как ломается все, что было близко сердцу, когда-то так стремительно качающему кровь. Теперь же, все, что когда-то было Пруссией лежало в пепле, и Байльшмидт закрывал глаза, беспомощно шевеля губами, проклиная всех богов, которых ему только довелось повидать. Гилберт закрывает глаза и видит лицо, светлое и родное. Людвиг. Редкие минуты, когда сухая улыбка скачет по тонким, обветрившимся губам, и убегает, притаившись в самых уголках. Мягких и влажных. Память высвечивает на тонкой коже глаза – голубые, чуть сожмуренные, как кота и широко раскрытые, ярко-зеленые, насыщенные, как листва ранней весной. Кажется, протянешь руку и вот тут рядом – брат, друзья, и даже этот противный аристократишка. Все. И тоска, неизгладимая, неизлечимая тоска иголками колется в шрам, стучится кровью по венам, пульсируя в висках. И боль. Она теперь вечна спутница одиночества и печали. Апогеем всего стала апатия. Равнодушие, сковавшие обычно живое лицо. Единственное, что она оставила от прежнего Гилберта это руки. Все еще живые, шустрые. Пруссия все еще любит щелкать костяшками, все еще перебирает пальцами цепочку браслета и тянется к впадине между ключицами, пытаясь нащупать холодивший кожу крест. По дорожке, усыпанной мелким гравием, ступает широкими шагами человек. Шкафоподобный, огромный, от него разит холодом и чем-то острым, горьким, как водка. Возможно, это и есть водка. Гилберт хмурится, когда мигающий свет звезд заслоняет широкая мозолистая рука. Перчаток нет. И парень видит, что пальцы у русского безобразно длинные, тонкие. Как будто у пианиста, как у Австрии, только кожа на них огрубевшая и пожелтевшая, неухоженная. Пережитки тех веков, когда Екатерина знакомилась с Потемкиным, а Елизавета заливалась медовухой. Иван приходит редко. Обычно он является поздней осенью, когда сады заливают дожди и дороги размывает в грязь. Обычно он приходит хмурый и молчаливый, жующий губы и сверлящий высокое небо своими странными лавандовыми глазами. Сейчас же он какой-то обычный. Легкая рубашка, джинсы, волосы растрепаны, в них перекатывается легких ветерок. И лицо перечерчивает улыбка веселая, искренняя. Гилберт кривится, поджимает губы, пытаясь спрятать лицо в вороте футболке. Уж больно неприятно смотреть на такого Брагинского. Нет, Ваня некрасив, у него просто… Он.… Ну, обаятелен, что ли? И это пугает пруссака, привыкшего молча выслушивать все указы русского и так же молча не выполнять их. А сейчас это обаяние, эта некрасивость, которая становится в свете звезд почти идеальной, эти русые волосы. Пруссия боится его в это мгновение, как никогда раньше не боялся. И этот горьковатый запах, искусно спутанный в одежде и оставленный легкими мазками на грубоватой коже. Страшно. - Весна в этом году чудесная, - Ваня не здоровается уже давно. Наверное, с тех самых пор, когда хорошо приложил Гилберта о столешницу, указав его место. Прусс молчит, поджав губы, и смотрит в лавандовые глаза, закрывшие небо. Россия внимательно вглядывается в лицо альбиноса, и Гилберт задается вопросом, что ищет там русский и что он находит, когда со вздохом опускается на ступеньки веранды. - Иди, - легких взмах рукой и Пруссии кажется, что весь мир пошатнулся. Иди? Но куда? Но голова уже не думает. Он просто мчится, бежит по жутким дорогам, проклиная всех богов, которых ему только доводилось встречать. Бежит, шевеля губами. А потом вдруг резко замирает, останавливаясь, как будто перед ним стена. И куда он бежит? К кому? От кого? К брату? Но тот не ждет. Нет-нет, Людвиг будет рад ему, но все же. Там Италия, там, в доме Германии сейчас стоит запах пасты, и младший брат недовольно закатывает глаза, пока итальянец уплетает макароны, посматривая одни глазом в журнал. Тогда, может к Франции? Но ведь он, скорее всего сейчас хлещет вино с Англией. Второй наверняка, упирается, закатывает глаза и что-то втирает про Шотландию. А Франциск кривится. Гилберт уверен, что Бонфуа театрально щелкает языком, слизывает последние капли напитка с краев бокала и тянется к англичанину, который совсем заболтался. Ну, ведь остается еще Австрия. Но то не ждет. Венгрия? Ей плевать, она как всегда занята. Испания? А там другие заботы. И куда тогда бежит прусс? В пустоту? Так он и так в пустоте. Гилберт оглядывается и видит поля. Широкие, большие, которые русским почему-то кажутся маленькими. Видит высокие подсолнухи, видит моря, реки, которые чертят тонкие голубые нити на карте мира. Видит пушистый снег и лютые морозы, пробирающиеся под самую куртку. Он видит все. И высокое голубое небо. Звенящее и парящее сейчас жарой. Краснодар, Москва, Питер, Владивосток. Он видит их, и они тянут к нему руки, улыбаясь так искренне, так нежно и сладко. Как семья. Его семья. Тогда, вцепившись руками в волосы, Гилберт, прыснув русскими ругательствами, мчится обратно. В дом, где уже свистит чайник, который пора бы почистить, там, где у дивана скрипят пружины, там где дома держатся на одном вдохе, но стоят величавые и красивые. Как памятники. А в памятниках роятся люди. Добрые, злые, милые, смешные. Русские. Пруссия кидается в объятия Ивана, утыкаясь носом в грудь, до плеча не достает. И ревет. Ревет как Людвиг, которого оставили дома одного. А рука с длинными пальцами гладит по волосам, губы тонкие, но мягкие и нежные, касаются макушки, лба, щек и рта. Да какая там пустота, какая апатия. Россия же! Вот же он! И Калининград падает на колени, что-то бубня себе под нос, а Брагинский рядом. Он всегда будет рядом. Он же его семья.