Мой омега

Мне двадцать два, и у меня самый красивый омега. Тоненький, большеглазый, с робкой улыбкой на губах, которые хочется целовать. С русыми волосами, пахнущими любимым мятным шампунем, которые так приятно трогать. Его запах – запах горячего шоколада, в который добавили немного корицы и пару столовых ложек красного сладкого вина. У меня самый красивый омега. Он старше меня на шестнадцать лет, и он мой отец. Я уже и не помню, когда впервые, поддавшись обычному детскому порыву, обнял своего отца и понял, что он для меня - целый мир. Это было в первом классе? Во втором? Это случилось, когда я учился кататься на велосипеде, не вписался в поворот и позорно свалился со своего железного коня, попутно разодрав колени, локти и даже лоб, а мой папа обнимал меня, дул на колени, украшенные бриллиантовыми капельками крови? Когда мы катались на колесе обозрения, и я, мальчишка, просто сходил с ума от того, что весь мир лежал у моих ног, а руки обнимали того, кого любить было нельзя. Ни за что и никогда. Или же… Это случилось тогда, когда папа привел к нам в дом альфу. Мне было пятнадцать. К тому времени я уже точно знал, что никогда и никого не впущу в нашу семью. Чужой альфа был сильнее меня, крупнее, но на моей стороне была ярость и какая-то всепоглощающая ненависть к тому, кто смел касаться моего отца, целовать его, проникать в стройное тело… Единственное, что меня радовало, это отсутствие метки на моем отце. Помню, что вызвался проводить этого мерзкого альфу, а потом за углом нашего многоквартирного дома методично втаптывал его в грязь, разбивал в кровь ненавистное лицо. Помню, как прошептал в лицо тому, кто посягнул на святое: - Подойдешь к нему хоть на метр, убью. Сяду, но и тебя рядом с ним не будет. Отец еще долго потом расстраивался – понравился ему этот альфа. Удивлялся, что тот потерялся, и ни слова, ни полслова. Плакал даже… Сидел вечерами на кухне, бездумно смотрел в окно, а я подходил тихонько и любовался точеными чертами лица, серыми глазами, обнимал за плечи и шептал: - Все будет хорошо. Ты только не расстраивайся, не стоит он твоих слез. Никто их не стоит. Папа улыбался рассеянно, я садился у его ног, а он тихонько перебирал волосы на моей голове, думая о чем-то своем. К чести своей должен сказать, что никогда не подглядывал за отцом. Мне даже мысль о том, чтобы словно случайно зайти в ванную, когда там папа, казалась грязной. Все, что я мог – это тихонько вдыхать его запах, касаться… Право сына давало мне возможность обнимать отца, но и злоупотреблять этим было нельзя – все же мой организм был в полном порядке, и меньше всего мне хотелось оскорбить отца своим грязным желанием. А ночные сладкие сны заканчивались глухими стонами сквозь сжатые зубы и мокрыми простынями. Если честно, то лет до шестнадцати у меня не было ни одного омеги. Не тянуло совершенно. Но на очередной дискотеке в школе мы с ребятами слегка перебрали, мне под руку подвернулся мальчик, у которого тоже были серые глаза и русые волосы. Секс на парте в классе, одолженный презерватив, совершенно сумасшедшая теснота, ощущение чужого тела… Не знаю как, но папа сразу понял, что произошло. Светло улыбался, смотрел с любовью. Просил только, чтобы мой омежка, как папа, не забеременел в таком юном возрасте, чтобы ему не пришлось пережить то, что пережил он сам. Мой омежка… Для меня всегда существовал лишь один омега. Мы никогда не разговаривали о том, как получилось, что папа одинок, что он не получил стоящего образования и вынужден работать в обычном супермаркете. Квартира нам досталась от единственного родственника, поддержавшего отца, тогда как остальные настаивали на аборте. Иногда папа рассказывал, как работал на дому, будучи беременным. Склеивал коробки, конверты, даже бусы собирал. Правда, социальная программа для омег в трудной жизненной ситуации позволила ему рано отдать меня в детский сад, а самому выйти на работу. Папа всегда говорил, что я был очень неконфликтным ребенком, спокойным, не по годам умным. Частенько он прибегал, забирал меня из сада и приводил на работу. Разогревал в микроволновке в подсобке магазина еду, кормил и шел работать дальше, иногда заглядывая. Мы жили в тесном мирке, куда не допускали никого. Да и посторонние альфы особенно не стремились завести с отцом отношения. Лет до тринадцати я не понимал, в чем дело. Потом кто-то мне объяснил, чем альфа отличается от омеги. Я тогда, до невозможности удивленный, пришел домой и первым делом спросил у папы: - Папа, а почему у тебя не бывает течки? Тогда отец довольно сжато рассказал, что мое появление на свет слишком дорого ему обошлось. Рассказал о сложной операции, о том, что больше детей у него не будет. И о том, что бесплодный омега никому не нужен, именно поэтому мы живем вдвоем. Я возразил: - Но ведь это совсем не важно! Ты же такой красивый, и умный, и все умеешь! Они просто дураки! Хотя это, наверное, хорошо. - Почему? – удивился папа. - Потому что у тебя есть я, а у меня – ты. Нам никто не нужен больше! Папа тогда посмеялся и сказал, что ему очень повезло с сыном. Кто мой отец, я не знаю до сих пор. Подозреваю, что у папы просто случился секс. Может даже, с кем-нибудь из одноклассников. Кто я такой, чтобы судить самого любимого человека? Тем более, что тот, неведомый мне альфа, не появлялся в нашей жизни. Может, он и не знал, что папа ждет ребенка. А может, мы с папой оказались ему не нужны. Но и по отношению к нему я не испытываю ничего. Он дал папе меня, это самое главное. Всю свою сознательную жизнь я пытался быть лучшим. Лучшим ребенком в детском саду, лучшим в классе, лучшим в спорте. Лишь бы мой отец мог гордиться мной. Выпускался из школы я с золотой медалью, имея на руках гарантированное поступление в любое учебное заведение. Омеги так и продолжали изредка появляться в моей жизни, появляться, чтобы тут же исчезнуть. Выпускной мы встретили, основательно перепившись, натрахавшись. Помню, что заявился домой рано утром, а дверь мне открыл папа, кутаясь в мою старую спортивную кофту. Он всегда мерз, когда переживал или волновался. Папа втянул воздух носом, а затем его серые глаза потемнели. - Неужели ты, как он… Меня словно ударили под дых. Хмель отступил, уступив место дикой ярости. - Я не как он! – четко проговорил я. – Я не как он! Я же люблю тебя! Всегда любил! Только ты! Не знаю как, но отец мгновенно понял, что речь идет не о сыновней любви. Он отступил, растерянно не сводя с меня глаз. - Нет! – выкрикнул он, выставляя вперед руку в защитном жесте. – Нет… - Нет… - простонал, пытаясь выкрутиться из моего захвата, оттолкнуть меня, прижавшего его к стене. – Нет, нет, нет! – все повторял папа, отворачиваясь, пытаясь расцепить руки. – Нет, не надо, прошу, не надо… - шептал мой омега, когда я целовал его губы, не отвечал на мои поцелуи, пытался укусить, поцарапать, сделать больно. Он сопротивлялся, сначала яростно, потом просто тихо плакал. Ему было не справиться со мной. Я вдыхал одуряющий запах, одной рукой удерживая его руки за спиной, второй лаская, яростно гладя все, до чего только мог дотянуться. Понимал, что он не хотел меня, не мог хотеть. Что все его существо протестовало против происходившего, но остановиться уже не мог. Да и не хотел. Помню, как мы оказались на полу, и я загнул своего омегу в совершенно немыслимую позу, чтобы не дать ни малейшего шанса на сопротивление. Почти сложив папу пополам, зажимая его коленями, я вылизывал языком анус, и меня не смущали ни сама поза, ни то, что мой омега не готовился к столь интимным ласкам, ни тонкие поскуливания, ни слабые попытки сопротивления. Помню свои пальцы, проникавшие в глубину вожделенного тела, медленные толчки. Меньше всего на свете я хотел бы причинить отцу боль, даже будучи в таком состоянии. Помню, как сбивчиво шептал: - Ты мой, ты только мой, никому не отдам, убью, растерзаю, зубами рвать буду, только не отдам… Помню, что потом, когда все кончилось, я поднял отца на руки и отнес в ванную. Крови не было, но папу била дрожь, а широко открытые глаза смотрели в одну точку. Я укладывал его спать, пел те колыбельные, что знал от него. А утром отец сказал: - Ты должен уехать. Тебе еще учиться, жизнь строить. У тебя должна быть нормальная жизнь. Все, что случилось, мы забудем. Ничего не было. Но тебе придется уехать. А я смотрел на тонкие руки в отвратительных синяках, на опухшие губы, и знал: я уеду. Уеду, чтобы вернуться. И вот я здесь. Дома. Вот уже год я дома. Большого труда мне стоило закончить университет экстерном. В моей квартире стоят пластиковые окна. Нет ни единого зеркала, посуда тоже из пластика. Вы не найдете ни ножей, ни вилок. Никаких шнуров. Хитрые замки и снаружи, и изнутри закрываются на ключи, которые у меня всегда с собой. Я ухожу из дома только на работу, и часто подсыпаю отцу в еду снотворное. Пусть спит, пока меня нет. Я покупаю ему разные вещи, которые он почти не надевает. Больше не привязываю его, когда мы занимаемся сексом - папа больше не сопротивляется. Он даже научился получать удовольствие, хотя после всегда тихо плачет. Я не пью пиво с друзьями, не общаюсь с омегами. У меня самый красивый омега. Он старше меня на шестнадцать лет, и он мой отец.