(Не) та война

Станислав не любил ходить на митинги памяти. В лучшем случае все проходило слишком пафосно и патетично, с высокими и пустыми словами, о которых равнодушные краснобаи-ведущие да и остальные забывали сразу после окончания «поминовения этой важной для всех нас даты». И неизменно стояли недовольные окоченевшие школьники и студенты, которых насильно сгоняли для отчетности всех этих чинуш и больших шишек. У некоторых из них были скучающие или раздраженные лица, у других — пустые, безразличные, у третьих, которых были единицы, — задумчиво-грустные. Как же, черт побери, мало этих «третьих»! Как же в последнее время их не хватает!.. Разумеется, были и взрослые. Приходили даже старички со старушками, некоторые из которых воевали еще в Великую Отечественную. Их было меньше всего, но главное ведь, что были. В основном, конечно, приходили те, кто воевал сам или кто потерял кого-то в той кровавой бойне. Станислав предпочел бы видеть больше молодежи на подобных встречах, свежую кровь, так сказать, а не потрепанных войной взрослых-стариков, знавших наизусть каждое сказанное слово. Потому что это уже не их будущее — хранить память о прошлом, а только необходимость, въевшаяся под кожу. Тех подростков и молодых, кто пришел просто так, сам, чтобы отдать дань памяти, Станислав заметил только два раза. Возможно, потому что такие люди — самые тихие, самые молчаливые и деликатные. Нынче прошлого не жаль, и хорошие люди незаметны, ведь они не кичатся собой, в отличие от лю… Нет, таких Станислав при всей своей тактичности и вежливой терпимости назвать людьми не мог. Лишь быдлом и только. Снисходительное пренебрежение, неуважение к скорби других бесило его, хотя он сам не видел особого смысла в этих казенных встречах. Зачем? Нет, понятно, для галочки и показухи, ну а кроме? Раз всем настолько наплевать, может, тогда и не стоит делать? Только причинять еще большую боль. Кому надо, помнят и так, без всяких официальных мероприятий. Кажется, что обо всех войнах другие люди припоминают только в какую-нибудь дату, чтобы показать всем, мол, глядите, мы не забыли, вот какие мы сознательные. А в остальные дни плюют с высокой колокольни. И на войну и на воевавших в ней. Хотя, нет. Надо все-таки проводить эти собрания. Надо. Ради тех, кому не все равно, пусть их и меньшинство. И ради детей и подростков. И хотя бы ради таких, кто даже не знает про ту войну. Но зато организаторы так настырно названивают аж за неделю до митинга, что приходится вырубать телефон. Станислав очень рад, что в последние годы его присутствие идет не в счет положенной нормы ветеранов на «празднике» для красочно-лживых отчетов кабинетных зажравшихся крыс. Он приходит ради своей работы (из-за которой, кстати, многие чиновники в последнее время стали злобно на него коситься, чем Станислав слегка гордится). И немного для себя. Разные «важные» люди продолжают с умным видом утверждать из года в год, что все это надо не им, ни в коем случае, не им, и не только молодому поколению, но и самим ветеранам. Чтобы встретиться, вспомнить, помянуть боевых товарищей, открыть душу, посочувствовать друг другу. Дешевый пафос кретинов. Ублюдочных тупых кретинов. Что, по их мнению, Станислав может сказать этим женщинам, потерявшим своих детей или мужа? Посочувствовать и похвалить смелость их героя-сына/-мужа? Им от этого разве станет легче? Им это разве вернет любимого человека?.. Нет. С такими же, как он, ветеранами, говорить невероятно тяжело, и, похоже, все труднее с каждым разом. Да и к чему? Кто воевал, и так знает, как было там, в этих треклятых песках и горах, понимает, что прошел каждый из них, вернувшись, наконец, домой и пытаясь жить нормально, как прежде. Знает, чего стоило каждому из них придти сюда и бередить и так незаживающую рану снова, пусть и столько лет прошло. Такое не забывается. Хорошо, что многие справились с этим и могут вспоминать войну _почти что_ спокойно. Хорошо. Однако же много было и других, тех, кто сломался еще давным-давно. И тех, кто не в силах приходить на эти гнетущие встречи, ощущая от них неконтролируемую боль и горечь. И непокидающее назойливое чувство, что окружающие просто неуклюже и зло танцуют на похоронах. С теми же, кто отсиживался в тепленьком местечке, Станиславу говорить было не о чем, ясное дело. Пока они, выхаркивая кровь потрескавшимися от жажды губами, обреченно шли погибать в ущелья под белым палящим солнцем, те трусы, сынки больших чинов, сытно жрали и сладко спали, работали на престижных выгодных местах. Теперь же многие из них изображают патриотов, кричат о своей «любви» к Родине громче всех. И некоторым еще хватает наглости смотреть в глаза ветеранам, а тем более с небрежно-доверительной фамильярностью и толикой любопытства спрашивать: «Ну и как было там, в Афгане?». Это еще, как оказалось, ничего: Станиславу попадались такие, кого мало того, что отмазали от призыва, так еще и наградили орденами за войну, которую они успешно миновали. Падлы. Жаль, всем разом в хари плюнуть нельзя. В подобных случаях привычная вежливость слетала с Станислава, как с его рта — грубая брань. Тонкие губы дернула усмешка: ведь именно на войне безусый рядовой Станислав и научился всем крепким словам в полной мере. Его мама, Екатерина Александровна, очень бы огорчилась и стыдила бы его, узнав об этом. Она была филологом, интеллигенткой до мозга и костей в самом наилучшем смысле этого слова. И воспитывала сына таким же. Она никогда в жизни не порочила этими словами свою речь и великий русский язык, который безумно любила и уважала безмерно. Да, огорчилась бы… Но она умерла незадолго до его возвращения из-за ошибки почтальона, по роковой случайности бросившего похоронку не соседям, а ей в ящик. Из-за слабого зрения она прочла ее не всю, увидев лишь главные фразы: «С прискорбием извещаем…», «… погиб, выполняя боевое задание…», «Примите искренние соболезнования…». У Екатерины Александровны было слабое сердце и слишком сильная любовь к единственному сыну. И, вернувшись, все еще молодой внешне и бесконечно старый душой Станислав с ужасом осознал, что никто нигде его больше не ждет. Умерла мама, невыносимо близкая и родная, которая всегда помогала ему в любой ситуации. Мама, которую он любил больше жизни и приехал так не вовремя. Мама. Умерла. Не успел. Виноват. Не исправить. Поздно. Безумие, скалясь гнилозубым ртом, подстерегало полумальчишку-полустарика, который почему-то и назло вернулся с этой проклятой войны. Отчаянно одинокий, лишний, неуместный и ненужный, он просто не вписывался в ряды благополучных нормальных ровесников. Он чувствовал себя подменышем* из сказки, которую в детстве рассказывала мама. Стариком в теле юноши. Уже с первой сединой на висках, смертельно усталый, ошеломленный чистым небом, задыхающийся в повседневной рутине, Станислав подавлял тошноту от жизни и учился жить в мире, где нет никого родного и близкого и где всем, всем-всем на него наплевать. Н-а-п-л-е-в-а-т-ь. Всем наплевать, что его называли героем, что у него до хрена никому ненужных наград за никому не нужную храбрость. Всем глубоко наплевать, что он терял друзей и себя среди липкой крови и разлагающихся трупов. Всем насрать, что он с товарищами, прикрывая отход группы, потерял три пальца на руке. И лишился уже всех своих друзей. Которые были мальчишками, как и он, только недавно знавшими лишь азарт дворовых драк, а не ужас бешеной военной мясорубки… Утратил всех друзей. Кроме одного. Который теперь доживает свои дни в психбольнице. И всем, наконец, просто похуй, жив ли он сам или мертв, был он или не был. Больно одно время было дико. Хреновое состояние, не дай Бог такого никому. Теперь Станислав почти совсем научился справляться с отчаянием, терзавшим грудь так же сильно, как тогда. Когда впервые у него на руках умирал его друг. Во многих снах Станислав опять ощущает теплую кровь Сереги на своих руках и видит его темные внутренности, вываливающиеся из дыры в животе, и слышит его негромкие страшные хрипы. Леденит кровь, кажется, даже сильнее, острее, чем раньше. Хоть и столько лет прошло. И жутко просыпаться от этих картин с испариной на лбу и сжавшимся сердцем и сегодня. Сегодня ему 45, у него даже есть друзья, но в сущности он также одинок, как и двадцать семь лет назад. С самого возвращения (а то и раньше) Станислав чувствует смерть во сне. Однако это, на удивление, не мешает ему быть неплохим журналистом и пытаться заставить людей помнить и уважать прошлое. Да и вообще знать его, не говоря уже о том, чтобы помнить. Он понимал, что смотрится глупо и странно, пытаясь о чем-то рассказать этому новому смутному поколению, которому прошлое кажется скучным, неинтересным и просто ненужным. Просто он не хотел и не имел права об этом молчать. С безумной страстью Станислав добивался, чтобы не забывали о тысячах погибших и пропавших без вести, о бесчисленных изломанных судьбах; чтобы никогда, никогда ни в чьей жизни, никогда больше не было такого. Ради них же самих, этих веселых, наглых и беспечных подростков, взрывающих себя и все вокруг своей неиссякающей жизненной силой. Станислав осознавал, что надо что-то менять, вносить душу в сухие и пустые речи на отстань. Чтобы людей прошивало навылет, словно горячей пулей. Чтобы они чувствовали хоть раз в году боль и горечь за свою Родину. И за несчастных пацанов, неповинных ни в чем и убитых в самом-самом расцвете жизни. Но как это сделать? Везде ведь, на каждом митинге памяти, не получится так сделать, но надо, надо, чертовски надо. Как?.. Станислав понимал, слишком хорошо понимал, что следует жить настоящим, а не прошлым. Но никто же никого не просит постоянно быть в трауре! Просто… Неужели даже это так сложно расхлябанным подросткам да и остальным «воспитанным» взрослым: просто помолчать пятнадцать минут. Гребанных. Пятнадцать. Минут. Когда Станислав думал об этом после какого-нибудь особенно отвратного митинга (обычно, их бывало два в году), у него начинало колоть в сердце. Даже не колоть, а возникало ощущение натянутой трепещущейся нити, которая вот-вот, дрожа, лопнет. И грозный мысленный окрик «Возьми себя в руки, тряпка!» помогал не всегда…