People make mistakes, Holding to their own, Thinking they’re alone. (c) Into the Woods, «No one is alone»
– Подай мне вон тот желтый, Хисао. Я послушно беру банку с нужной краской и отворачиваю крышку. Запах краски, кажется, уже намертво впитанный этой комнатой, еще больше усиливается. Рин окунает кисть в краску и смешивает ее с каким-то другим цветом на палитре. Затем, примеряясь, она замирает на секунду, а потом начинает небольшими, но резкими и решительными мазками наносить краску на холст. Я слегка улыбаюсь, наблюдая за ней. Ее лицо сосредоточенное, но в то же время какое-то отстраненное – она всегда выглядит так, когда пишет. Она словно находится в двух разных мирах: в настоящем, где картина для нее – это тяжелая работа, и в нереальном, где она просто отдается ей, погружаясь в нее, погружаясь в настоящее искусство. Волосы сползают ей на лицо, и Рин нетерпеливо встряхивает головой, убирая их. С тех пор, как я случайно упомянул в разговоре, что мне нравятся длинные волосы, она перестала стричься коротко. Я даже не знал, что для нее настолько важно мое мнение, особенно если учитывать, что без рук ей неудобно справляться с такой прической. Поэтому я стал по мере возможности помогать ей ухаживать за волосами и за собой в целом. Мне вообще пришлось многому научиться с тех пор, как мы оба окончили Ямаку. Рин предложила мне остаться в городе и жить вместе, так что мы оба поступили в местные университеты (я – в педагогический, она – в университет Тохоку, на факультет искусств). Эту скромную квартирку на окраине города мы оплачиваем из наших не менее скромных стипендий, но иногда я занимаюсь мелкими подработками, а Рин продает свои картины, не без помощи Номии и Саэ. Так что теперь, когда я поселился отдельно от родителей, да еще и с кем-то рядом, мне резко понадобилось научиться справляться со многими бытовыми проблемами. Задумавшись, я не сразу сообразил, что Рин стоит прямо передо мной. Картина, что она рисовала, судя по всему, уже закончена. – У меня опять не получилось, – меланхолично сообщает она и проходит мимо меня в коридор. – Эй, постой, – недоуменно пытаюсь остановить ее я, но осекаюсь, бросая короткий взгляд на ее картину. Конечно, в творчестве Рин сложно разобраться обычному человеку. Я до сих пор нахожусь в разряде «обычных людей», несмотря на то, что уже больше года наблюдаю за ее работой. Но сейчас… сейчас я могу увидеть, что в этой картине что-то не так. Чем-то она отличается от всех тех, что я видел раньше. Словно бы Рин вдруг попыталась писать не в своем привычном стиле. Я оглядываю комнатку, оборудованную под мастерскую. Повсюду в довольно хаотичном порядке разбросаны предыдущие картины Рин: она особо не заморачивается с их хранением, и мне приходится следить за этим самому. Но специального места в нашей квартирке нет, и я складываю их где придется, в надежде на скорую продажу. Я поднимаю одну из картин с пола и разворачиваю ее. Она не такая яркая, как обычно: различных деталей в ней меньше, и в целом она выглядит куда менее абстрактно, нежели остальные. Я озадачен. Неужели Рин вдруг решила изменить стиль? Но для нее сменить стиль – словно сменить характер, а никаких перемен я в ней вроде бы не замечал. Я перебираю еще несколько картин и обнаруживаю, что они все написаны не в привычном Рин стиле, но друг от друга они тоже отличаются весьма сильно. Словно каждый раз она пыталась найти что-то новое, писать отлично от себя. «Дело плохо», – думаю я. Неспроста это. Рин ничего не делает просто так. Я отправляюсь на кухню вслед за ней. Рин как-то умудрилась достать коробку сока из холодильника и теперь сидит, меланхолично попивая сок через трубочку. – У тебя же ноги все в краске, – улыбнувшись, говорю я и подхожу ближе. Рин поднимает на меня глаза. – Но я хочу пить, – удивленно откликается она. Я ничего не отвечаю, а просто сажусь рядом с ней и разворачиваю одну из картин, что взял с собой из мастерской. – Рин, мне кажется, твой стиль… изменился, что ли. Все твои недавние картины написаны как-то странно, как-то по-другому. Что-то не так? Что-то случилось? Рин смотрит на меня своими бездонными зелеными глазами. – Я не могу найти себя, – наконец отвечает она и отворачивается, уткнувшись взглядом в стенку. Зная ее, я пытаюсь осмыслить эту фразу во всех возможных смыслах. Но все равно терплю поражение. У меня просыпается какое-то нехорошее предчувствие. – В смысле – не можешь найти себя? – напряженно спрашиваю я. Рин снова поворачивается ко мне, словно удивленная тем, что разговор еще продолжается. – Я не могу выразить себя, – поясняет она и замолкает. Но мое непонимающее лицо, видимо, заставляет ее продолжить. – Настоящую себя. Я не могу увидеть себя правильно. Не могу понять себя правильно. До меня постепенно доходит. – Ты хочешь нарисовать себя? Рин мотает головой, глядя куда-то мимо меня. – Я должна нарисовать себя для выставки автопортретов, но я не могу найти настоящую себя, а Номия ругается, он не понимает, почему так сложно нарисовать себя, а я не понимаю, как можно этого не понимать, ведь если ты не можешь увидеть настоящего себя, ты не можешь себя выразить, а без этого нельзя правильно себя изобразить, и… Я хватаю Рин за плечи, как всегда, когда ее начинает нести. – Черт, да почему раньше ты обо всем об этом не говорила?! – чуть не кричу я. Глаза Рин расширяются в изумлении. – Я не думала, что тебе это интересно. Я отшатываюсь, словно от удара. Я хочу отругать ее, но не нахожу ни единого слова и бессильно валюсь на футон. Я чувствую какое-то довольно мерзкое ощущение. Словно бы… словно бы меня обманули. Словно бы для Рин я на самом деле совсем не важен. Я с усилием отгоняю эту отвратительную мысль. – Но у тебя же проблемы, Рин, – устало говорю я. – Ты вся в проблемах! Почему ты не обратилась ко мне? Я же здесь, я всегда рядом с тобой! Рин встряхивает головой, разметав свои длинные рыжие волосы. И… пожимает плечами.***
– Два билета, пожалуйста. Кассир глядит на меня через узкое окошко. – Студентам бесплатно, – говорит он, и его взгляд падает на Рин, рассеянно блуждающую глазами по зданию музея. – Тем более что она… кхм… извините. Проходите, пожалуйста. Он пытается сгладить свою оплошность, а я пытаюсь не обращать на это внимания и благодарно киваю ему. Потянув Рин за рукав, я вхожу в музей. Инициатива сходить в музей, разумеется, исходила от меня. Я подумал, что если у Рин проблемы со стилем, то ей стоит взглянуть на работы других художников, чтобы понять, что от нее требуется на этом дурацком конкурсе, из-за которого она изводит себя и меня. Пройдя немного вперед, я начинаю осматриваться, чтобы понять, куда нам идти, а когда поворачиваюсь назад, Рин уже нет рядом. Я беспокойно верчу головой, но вскоре нахожу ее худенькую фигурку возле одного из залов. Она заходит туда, и мне ничего не остается, кроме как последовать за ней. Признаться, не знаю, на что я рассчитывал, но увидев, какой отдел выбрала Рин, я обреченно вздыхаю. Она, конечно, направилась прямиком в зал с картинами в стиле абстракционизма и теперь заинтересованно рассматривает работы своих «коллег». – Рин, мы же пришли не за этим, – шепчу я ей на ухо. Внешне она никак не реагирует, но я слышу тихий голос: – А как же? Здесь люди, которые пишут, как я. – Если ты помнишь, твоя проблема как раз в том, что ты не можешь писать по-другому. Рин все-таки оборачивается на меня, и я снова сталкиваюсь с пронзительным взглядом ее бездонных зеленых глаз. – А если я буду писать по-другому, то я смогу найти себя? – в ее глазах вдруг появляется удивление. – Точно же! Хорошо, что ты сказал, Хисао. Она взмахивает рукавом, словно приглашая остолбеневшего меня следовать за ней и устремляется к выходу из зала, да так, что я за ней еле успеваю. Мы проходим целую анфиладу залов, в которых Рин лишь слегка сбавляет шаг, чтобы понять, что там выставлено, и в итоге останавливаемся в зале с реалистическими картинами. – Вот именно, – слегка растерянно говорю я, однако Рин уже не слушает. Она мечется от картины к картине, вглядываясь в реалистичные, словно на фотографиях, лица людей, пейзажи и города. Она словно танцует какой-то безумный танец, вертясь по залу, перебегая от одной картины к другой и пугая случайных посетителей. Я, вздохнув, прислоняюсь к стене и опускаюсь на пол.***
Спустя, наверное, часа четыре, когда время работы музея подходит к концу, а сотрудники музея уже начинают недовольно поглядывать на нас, Рин наконец заканчивает свою ревизию. Она подходит ко мне и смотрит сверху вниз, терпеливо ожидая, пока я встану. Кряхтя, я так и поступаю, вместе с тем разминая порядком затекшие конечности. – Я должна писать, – говорит Рин, серьезно глядя мне в глаза. – Пойдем отсюда. Я охотно с ней соглашаюсь, в душе надеясь, что сейчас она все-таки поняла, что делать. Но стоит нам выйти на улицу, Рин вдруг направляется совершенно в другую сторону от автобусной остановки. – Пока, Хисао. – Что?.. – не удерживаюсь я от удивленного возгласа. Рин морщится. – Я не могу пока работать дома. Там ты. А ты не должен видеть меня, пока я пишу. Я поеду к Саэ и останусь у нее в мастерской, пока не закончу. – То есть раньше я тебе не мешал, а теперь вдруг я стал обузой? – я начинаю сердиться. В памяти слишком жив эпизод, до боли похожий на этот: когда Рин хотела «измениться» и чуть не уничтожила саму себя. Я очень хорошо помню, к чему это чуть не привело. – Какое право ты имеешь вот так отсылать меня? Кто я тебе? Просто знакомый, который разделяет плату за квартиру?! Любовник, с которым можно поболтать, когда скучно?! Почему ты считаешь, что можешь вертеть мной, как захочешь?! Я не игрушка, Рин! Я срываюсь на крик. Из моих глаз уже давно катятся слезы, которых я почти не замечаю, потрясенный таким отношением ко мне. Я в отчаянии смотрю на Рин, страстно желая увидеть в ее глазах понимание. Но я вижу только какое-то странное чувство, которое мне не разгадать. Мое сердце наполняется болью. Я понимаю, что, наверное, сильно обидел ее, наговорив много лишнего, много всякой дряни. Мне вдруг становится стыдно. Как это на меня не похоже… Черт, а какое право я имею кричать на нее? – Не надо, Хисао, – печально говорит Рин. – Не беспокойся обо мне. Оставь меня одну. Я справлюсь. Не говоря больше ни слова, она уходит, а мне не хватает духу остановить ее.***
На часах уже три ночи, а я все еще сижу на старом футоне и бессмысленно пялюсь в стенку. У моих ног лежит полупустая банка пива, которую я взял, чтобы, словно в фильмах, напиться в хлам и показательно погрустить. Однако пиво мне не понравилось, и я благоразумно оставил эту идею. Хмель, тем не менее, успел ударить мне в голову, и мои мысли путаются. Но, как ни странно, это только помогает мне: логичное и обдуманное решение, как те, что я стараюсь принимать по жизни, здесь не годится. Здесь нужно что-то другое. Возможно, в этом и проблема?.. Я, поглощенный учебой и бытовой жизнью, не заметил, как Рин от меня отдалилась… как я отдалил ее от себя. Может быть, я был недостаточно внимателен, не разглядел, как она снова все глубже погружается в себя и в свои проблемы? Рин – одиночка, она не привыкла ко мне, не привыкла, что я могу помочь ей, и пытается разобраться с собой сама… Как же я мог снова допустить такую оплошность, снова допустить, чтобы ей было плохо? Рин страдает, а я даже не замечал этого, не замечал в ней ничего! Наивный, надеялся, что после Ямаку все станет по-другому, все наладится, и Рин всегда будет такой же мечтательной, счастливой девушкой, какой она покинула школу. А проблемы-то не исчезли, ни одна из них… а она даже не может обратиться ко мне за помощью! Она не доверяет мне! Эта последняя мысль для меня словно удар тока. Я аж подскакиваю на футоне. Она не доверяет мне! Боги, как я мог этого не заметить? Наивный, наивный идиот!.. Я, не вполне осознавая, что делаю, быстро одеваюсь и выскакиваю за дверь. Автобусы, конечно, так поздно уже не ходят, но меня это не волнует. Меня сейчас ничего не волнует, кроме Рин и наших отношений. И единственный способ спасти их – нарушить ее запрет. Я добираюсь до мастерской Саэ чуть меньше, чем за час. «22-й угол», конечно, уже не работает, света нигде нет, но я знаю, что Рин там, наверху. Минуя лестницу, я поднимаюсь на чердак и вижу ее. Рин спит прямо на полу, прямо в своей повседневной одежде, заляпанной краской. Она лежит перед своей незаконченной картиной. Я гляжу на холст, наполовину расписанный краской, и вижу, что Рин все же пыталась нарисовать свою настоящую внешность, однако у нее получилось что-то вроде картин Пикассо: человека это нечто напоминает лишь отдаленно. Впрочем, какие-то свои черты она как-то сумела поместить на картину, и в этой незаконченной работе можно угадать образ Рин. Я отрываю взгляд от картины, мысленно прибавляя себе еще семь лет невезения, и наклоняюсь над Рин. Она спит беспокойно, то и дело вздрагивая. В ее сне нет той привычной умиротворенности, что я обычно в ней видел. Я тихо глажу ее по голове, и ее дыхание немного выравнивается. Я осторожно подхватываю ее и кладу на старенький диван, стоящий неподалеку, а затем укрываю пледом. Вид такой беззащитной, беспокойной Рин вгоняет меня в тоску, но я не решаюсь ее разбудить. Я сажусь рядом с диваном и вскоре засыпаю.***
– Хисао. Тихий, почти неслышный, но тоскливый голос мигом будит меня. Я разлепляю глаза и тут же отваливаюсь от стены, словно мешок картошки: мое тело ужасно затекло. Рин терпеливо ждет, пока я закончу разминать омертвевшие конечности. Но едва я поднимаюсь, она начинает говорить: – Я же просила тебя не приходить. Я качаю головой, намеренный разобраться с этим раз и навсегда. Если мы правда любим друг друга, если правда хотим жить вместе – у меня получится. – Нет, Рин. Ты не просила. Ты просто выбросила меня, когда я стал тебе неудобен, не нужен. Ты жила со мной, видимо, просто для развлечения, чтобы было кому ухаживать за тобой, чтобы не было так скучно! А как только на горизонте появились настоящие проблемы, так ты сразу покинула меня, заперлась в себе и думаешь, что меня это устроит! Я срываюсь на крик, и Рин отшатывается. Она словно не понимает, о чем я говорю. – Я должна быть одна. Почему ты не понимаешь? Да, прости меня, я совсем не умею выражать свои мысли, вот ты меня и не понимаешь. Поэтому поверь мне, Хисао, и оставь меня одну, пожалуйста. Она говорит тихо и неразборчиво, но в тишине, что окутывает мастерскую, я слышу каждое слово. – Поэтому я и здесь! – в сердцах кричу я. – Я хочу понимать тебя! Я хочу доверять тебе, я хочу, чтобы ты доверяла мне! Почему ты не хочешь этого? Почему ты считаешь, что это нормально? Рин отворачивается и идет к своей картине. В мастерской ненадолго повисает молчание. – Потому что никто не в силах понять меня, – горько отвечает Рин. – Зачем лишняя морока, лишние споры, крики? Даже в картинах никто не способен увидеть меня, настоящую меня! Как же я могу себя показать тогда? Это бессмысленно, Хисао. Все… все это было бессмысленно. Мое сердце, уже довольно давно не подававшее никаких признаков своего состояния, начинает биться неровно. Я думаю, что если скончаюсь прямо здесь, на полу чердака, Рин воспримет это как должное. Как должное… Я дышу ровно, успокаиваясь. Все слова, что я хотел выплеснуть на нее, я осторожно задерживаю в себе и медленно уничтожаю. Ни к чему. Бессмысленно. Но я воспринимаю это слово по-другому, нежели Рин. И вдруг улыбаюсь. Все то, что я хочу сказать Рин, просто бессмысленно. Ведь как она, умеющая выражать себя лишь искусством, может понять простые слова? Я медленно подхожу к Рин сзади и обнимаю ее. Она вздрагивает, но не пытается пнуть меня. Я тихонько смеюсь этому дурацкому воспоминанию. Рин, кажется, удивлена. – Это неважно, Рин, совсем неважно, – говорю я, счастливо улыбаясь. – Важно лишь то, что я люблю тебя. Важно то, что мы вместе. Важно то, что ты не одна, уже давно не одна. Бессмысленно пытаться уйти в себя, ведь ты не одна! Я всегда рядом, я всегда помогу тебе. Не бойся ничего. Мы с тобой – одно, и нас не разделить. Я никогда не оставлю тебя. Я смущаюсь этого довольно бессвязного потока слов, как-то внезапно выплеснувшегося из меня в приступе осознания. Но я счастлив, и не обращаю внимания уже ни на что. Плечи Рин вздрагивают, и я аккуратно глажу их, шепча какие-то дурацкие нежности. Я знаю, что она поняла меня. – Я тоже люблю тебя, Хисао, – тихо говорит Рин и поворачивается ко мне. В ее глазах уже нет слез, она спокойна и сосредоточена. – Прости меня. Я не знала… что это так важно для тебя. – Все в порядке. Я больше не оставлю тебя. Мы стоим неподвижно, пока я обнимаю ее. Тени от солнца медленно ползут по чердаку. – Хисао? – Да? – Можешь сделать мне одолжение? Дай мне завершить работу. Я, кажется, уже знаю, что делать. В последний раз прошу – дай мне сделать это в одиночестве. Я хочу, чтобы это было сюрпризом для тебя. Я слегка удивлен, но я верю ей. И без боли в сердце я покидаю мастерскую.***
В день выставки конкурсных работ в зале не протолкнуться – повсюду оживленно обсуждающие что-то люди: художники, гордо сидящие рядом со своими картинами, члены жюри, сосредоточенно рассматривающие их, критики и просто случайные посетители. Проталкиваясь сквозь эту толпу, я натыкаюсь на Саэ. – Здравствуй, Хисао, – улыбается она мне и пожимает руку. – Пойдем, я провожу тебя. Мы проходим почти до конца зала, пока наконец не натыкаемся на работу Рин. Самой девушки я не вижу, но мой взор останавливается на ее картине. Она великолепна. Рин действительно удалось нарисовать себя. Не сумев, видимо, выбрать какой-то один образ, она нарисовала себя разную, разделив холст на множество мелких частей. И в каждой я вижу настоящую Рин – такой, какой я ее себе представляю. Какой я ее вижу в реальности. – Я тебе нравлюсь? Я оборачиваюсь. Саэ рядом уже нет. Позади меня стоит Рин и застенчиво улыбается мне. Я раньше никогда не видел у нее такой улыбки. Я не знаю, спрашивает ли она про себя на картине или про себя настоящую. И потому отвечаю на два вопроса сразу: – Конечно. Она подходит ко мне ближе и упирается мне в грудь. Я вижу на ее лице самую настоящую счастливую улыбку. – Я обнимаю тебя, Хисао. И я обнимаю ее в ответ.