Засыпай

      Мелкая дрожь в пальцах не унимается с тех самых пор, как... а, чёрт, тысячу раз пересказанная история. Тошно от одного упоминания, но всё-таки, прокручивая в голове тот самый вечер, как он ни старался, рвотный позыв не делал своё дело. Так бывает - это как затянуться первый раз сигаретой. Ну, или что-то в этом роде. В любом случае ты кашляешь так, будто хочешь выблевать наружу трахею, лёгкие, а за ними - всё остальное и, в конце концов, вывернуться наизнанку. Но со временем это проходит. А у Джима не так - у него не первый раз, и он не привыкнет.       Холодная стена заставляет пробегать стаю мурашек по мокрой от пота спине, а в голове идет обратный отсчёт. Обратный отсчёт с того самого дня, и сейчас он уже почти подошёл к той самой цифре, на которую нас учат не делить.       - А давай разделим, Джим? - хриплый шепот прямо в ухо, и на губах, что и так уже искусаны в мясо, появляется новая ранка. Давай.       Чужие, с искусанными ногтями и порезами за растянутой кофтой, руки, ложатся на его собственные - дрожащие и холодные. Сколько раз этот ебучий помощник заблудшим душам сам хотел помереть? Сколько раз представлял себя в полной собственной крови ванной? Сколько? Явно меньше, чем Джим чувствовал едва теплившуюся в сердце тягу к жизни.        И снова хриплый шепот, что обвивает грудную клетку склизкими холодными щупальцами, сдавливая её с такой силой, что не продохнуть, а из горла вырывается только сиплый стон. Джим закрывает глаза и откидывает голову назад, открываясь ещё больше, когда тело Уильяма наваливается на него. Острые побелевшие костяшки впиваются в стену, окрашенную в непонятный цвет. Будто просто облили блевотиной. И на её фоне Джим кажется ещё более сладким, доступным и беззащитным. Как котенок в луже грязи.       - Он бросил тебя, он бросил, бросил, бро... - парень не хочет слушать это в тысячный раз и закрывает уши руками. Но этот защитный жест, милый до разливающейся теплоты внизу живота, пресекают грубым движением, а в ладонь правой руки опускается пистолет.       Размазать себе мозги по стене столь вульгарного цвета? Круто, наверное, будь это кадром из какого-нибудь психоделического фильма. Но это жизнь. Это, мать её, жизнь, а она хуже самого бездарно снятого фильма с отвратным сюжетом и актерами-фальшивками.       - Я больше не брошу тебя, малыш, не брошу тебя. Я буду с тобой, - голос Уильяма срывается, переходит с хриплого на высокий, снова становится обычным. А этот стон, в котором смешались боль и удовольствие одновременно? Он является до звона в голове, до головокружения знакомым. Парень возбужден - во всех смыслах этого слова.       Всё его тело, как один большой сгусток энергии - касаясь его, она невольно передается тебе. Как чума, СПИД или электричество. Эта энергия перекинулась и на Джима, он вырывался и искал глазами то, что может помочь ему. Спасти его от этого ужаса. А сердце в груди трепыхалось, как загнанный в угол дикий зверь. С одной стороны, нутро Джима уже смирилось со своей участью, а с другой - всё ещё надеялось на спасение. Будь то человек, пришедший на крики, свалившаяся на землю комета или сердечный приступ у Уильяма от передоза эмоций. Да чёрт возьми, что угодно, только вытащите отсюда!       - Я буду обнимать тебя, - дрожащие руки ложатся на узкие бедра всхлипывающего Джима, - вот так. Только ещё нежнее, хочешь?       Джим не хочет. Он желает. Жаждет нежности по отношению к себе, не наигранной, не во имя преследуемых целей. А чтобы просто его любили. Такого ужасного, ненавидящего самого себя, забитого и пожирающего свою же душу изнутри. Такого урода, которого он видел в зеркале каждый день с утра. Ему ужасно хотелось разбить его каждый раз, но не хватало сил на то, чтобы просто поднять руку.       - Пусти, и я уйду, ладно? Пожалуйста, домой, пусти.       Влажная дорожка остаётся после скатившийся по щеке вниз слезы, которой не суждено разбиться об пол, как велено гравитацией. Её ловит горячий рот Уильяма. С такой жадностью, будто это последняя капля влаги, а они находятся не в заброшенном здании, а в пустыне. За тысячу километров от цивилизованного мира, где вокруг только они и раскаленный под беспощадным солнцем песок. Одни, где их никто не найдет и не спасет. Хотя им и так не помогут. Это уже невозможно.       - Пингвины, Джим. Они такие чудные, правда? Не то что ты. Ты убил отца.       Джима трясет, его колотит в руках у этого ебанутого подростка. Он просто маньяк!       - Ты просто... - шепчет Джим, но слова застревают в горле, когда он видит перед глазами улыбку. Острую, как лезвие, что впивались Уильяму в кожу, что приносили удовольствие. Какая разница - убивать себя или других? Правда, Уильям? Второе ещё и страшно заводит. Чужая слабость, победные фанфары, звучащие в голове при первом блеске отчаянья в глазах своей жертвы. И эта дрожь в руках, когда ты касаешься чужого, доступного лишь тебе тела. Ты чувствуешь себя его Богом, отцом, любовником. Ты же, ебать, всемогущ! Но не можешь справиться даже с самим собой.       - Я хочу помочь тебе, - он улыбается и опускается ещё ниже и ближе. Запах чужого тела, запах человека, который боится и почти сломался - он в процессе. И, кажется, нагнись ещё ниже, ты услышишь, как лопается каждый нерв. Джиму страшно и дико, но самое ужасное таится глубоко в прошлом.       - Загляни в себя, - шепчет Уильям куда-то в шею парня, - иначе это сделаю я. И будет ещё больнее.       Двусмысленная фраза, не правда ли? Это забавляет Уильяма, и он хрипло смеется, ещё сильнее прижимая к себе парня. Ещё немного, и хрустнут кости.       - Ты гей, - ну до чего смешной тип, даже перед собственной смертью умеет позабавить. Как можно не знать самого простого, самого очевидного и явного?       Уильям откидывает голову назад и заливисто, страшно смеется. Его кудри и кадык трясутся вместе с остальным телом. Это происходит, как в замедленной съемке, и, кажется, длится дольше, чем положено. Звуки голоса отбиваются от обшарпанных уродливых стен, витают повсюду, забираются в самые потаённые уголки здания. Кажется, тут не найдется достаточно места для этого звука, и он, разрушив стены, вырвется наружу. Но потом парень резко становится серьезным и жутким - сверлящий взгляд вновь направлен прямо в мечущиеся глаза Джима. Он всё ещё ищет.       - Нет. Мы просто бесполые. Ну, знаешь, подростки, они все такие. Не важно, с кем, гормоны, все дела.       Кто мы, парень? Тот забавный малый, что прижат тобой же к стене? Ох, нет. Он любит тебя. Как марионетка, слепо верящая кукловоду, как забитая в угол жертва, надеющаяся на спасение. Он не бесполый монстр как ты, Джим верит тебе.       - Ты чудно пахнешь, мой мальчик. Ты нежный. Я запомню тебя таким.       Терновые лозы уже не просто обвивают грудную клетку. Они залезают внутрь своими колкими щупальцами, скребут губку лёгких, рвут их на части кровами клоками. Всё для того, чтобы добраться до сердца, что отчаянно бьется, качая по разгоряченному телу кровь, но конечности всё равно холоднее бетонной стены, к которой он прижат. И Джим сильнее обхватывает пистолет коченеющими пальцами и снова заходится истеричной судорогой. Чтоб ты сдох, ублюдок. Чтоб ты сдох.       - Мой мальчик... - шепчет Уильям, замечая в глазах жертвы загоревшуюся решительность. Джим поднимает руку, прижимая дуло пистолета к виску. Обратный отсчет пошел на третьи десятки... Сорок, тридцать девять, тридцать восемь... - Я люблю тебя, - горячие, сухие губы касаются чужих, влажных от слез и слюны. Я хочу, чтобы ты умер. - Я люблю тебя, слышишь? Ты - мой герой, сильный мальчик, ты всё понимаешь. ...восемнадцать, семнадцать, шестнадцать...       Губы спускаются ниже, влажный язык забирается в ямочку у ключиц. И в душе Джима вновь загорается желание жить. Кажется, будто Уильям и правда любит его, будет с ним, желает его. Кажется, будто это слова нежности, а не восторженные хрипы свихнувшегося подростка, почуявшего, что вот-вот получит, что желает. Но, если вдуматься, маньяк ведь любит тех, кого убивает? Конечно, они бывают разные, но истинный эстет и ценитель дела дорожит теми, кто умирает от его рук. Он восхищается и чувствует к ним самое теплоё, на что способна очерствевшая душа. Трепетно держит в своих руках бьющееся в агонии тело. И до Джима доходит, что всё это - очередная ложь, огонек надежды гаснет. Его не любят, а имеют. Просто по-особому, более извращенно. ..десять, девять, восемь...       - Я буду любить только тебя, я не брошу.       Последняя судорога в теле, последний вдох раскаленного вокруг них воздуха и Джим закрывает глаза, красные от слез и недосыпа. Облизывает губы. ...три, два, один...       Выстрел. Оглушительный и чёткий, а перед глазами Уильяма - фейерверки из звездочек. Это как оргазм, только лучше. Намного лучше, ярче и красочней. И он сдерживает обещание.       Тело Джима обмякло, и он обнял, тихо скуля от переполнявших его чувств и одновременно раздиравшей внутри пустоты. Он не бросит его - первую настоящую жертву, что погибла у него на руках. Это как первая любовь, как первый секс, как первый героиновый приход. Уильям утыкается в шею когда-то живому, но сейчас уже нет, Джиму. В то место, где когда-то отбивала свой ритм артерия под нежной, тонкой, мраморной кожей. Теперь тихо: сердце не качает кровь, лёгкие разорваны в клочья, мозги размазаны по стене, а кровь стекает по улыбающемуся лицу ебучего маньяка.       - Я не брошу тебя, я приду.

***

      За окном светает, и Уильяма будят звуки сирен, что долетают сквозь разбитые или вовсе не вставленные окна. Без стекол они выглядят просто отвратительными дырами в кирпичных исписанный стенах.       Они лежат на заплеванном, грязном полу, усыпанном окурками и шприцами. Он и его любовь, тот, чьё сердце перестало биться, тот, чьи мозги стекли по стене самого ужасного цвета в мире. Он прекрасен и холоден, а в его изуродованном черепе зияет дыра.       Уильям берет пистолет.       - Брось оружие и ляг на пол, руки за голову! - парень улыбается, не выпуская из рук пистолета. - Быстро! Стреляем без предупреждения!       Когда-нибудь он бы снял мультфильм о работе полицейских. Он бы вылепил плохого и хорошего копа. Они бы ели хот-доги и запивали их кофе из старбакса, а по вызову лениво ехали на место преступления на своей тачке. Им бы приходилось ловить воров, задерживать продавцов наркотиков, размахивать перед особо наглыми лицами своим оружием. Но не нарушать, блять, то, куда лезть не просят!       - Пау-пау, - прошептал с улыбкой Уильям и поднял пистолет, направив дуло на одного из полицейских и нажав на курок. В тот же момент пуля пронзила и его сердце. Какая ирония судьбы - убийцу и убитого похоронят в один и тот же день. Даже, наверняка, на одном кладбище.       Он умер вот так: никому не не нужный, с улыбкой на лице. Никем не любимый, проклятый десятками матерей, дети которых покончили жизнь самоубийством из-за него, а также - собственной матерью. Она скрывала свои презрительные взгляды за обедом, пыталась строить из себя заботливую и любящую. Но, прикасаясь к своему сыну, чувствовала только страх. Страх и подступающий к горлу комок. Но Уильям умер с улыбкой, хоть времени на обратный отсчёт ему и не дали.