Hässlich will ich für euch sein Und wie ein böser Traum Der euch nicht nur des Nachts besucht Und ihr entkommt ihm kaum Я хочу быть для вас уродливым, Словно кошмарный сон, Который является не только ночью И которого вы не сможете избежать
Тридцать первое октября. Это число полыхало на странице календаря красным, как два свежих пореза на белой коже. Джону казалось, что если смотреть на две цифры достаточно долго, то они начнут кровоточить, изольются на земляной пол шатра алыми струйками, и глинистая губчатая почва жадно впитает их. Он сидел, повернувшись ко всем спиной, неотрывно глядя на календарь. В шатре было душно, свечи чадили, пот затекал за воротник рубашки. Пахло воском, гнилой листвой, пудрой и обжигающим, пропитанным спиртом дыханием. От долгого вглядывания в одну точку зрение Джона расфокусировалось и порезы загноились, расползлись так, что цифры было невозможно распознать. Осенний ветер трепал брезент шатра, наполняя пространство похожими на злобный шёпот шорохами. Этот шёпот заглушал голоса остальных. Джон прислушивался и одновременно боялся того, что может услышать. Громче, разборчивее, имя, они называют имя... Пламя освещавших шатёр свечей колыхалось, тени на брезентовых стенах оживали, тянули к Джону прозрачно-чёрные пальцы, с лёгкостью проходившие сквозь тела людей в шатре. Он вздрагивал от их прикосновений, к шее, к груди, к животу и ниже, правая нога дёргалась всё сильнее, выбивая из земли глухой ритм, похожий на удары больного сердца. Тени изгибались, меняли очертания, увеличивались и уменьшались, но оставались неизменно уродливыми. Какие ещё тени могут отбрасывать уроды? Над календарём к брезенту булавкой была пришпилена афиша с надписью «Цирк уродов» - мятая, потускневшая, с обтрёпанными уголками. Изображённая на ней чернокожая красавица превратилась в мутное выцветшее пятно. Это Салли. Красавица Салли. Была бы настоящей красавицей, если бы не третья грудь. Все они могли бы быть кем-то, если бы не... Глаза Джона начали слезиться, и он наконец моргнул, позволяя окружающему миру, дрожащему в свете свечей, погаснуть на несколько секунд. Минуту. Две. Это прекрасно — ничего не видеть. Можно притвориться, что и его никто не видит. - Эй, весельчак, ты что, заснул? - в темноту ворвался чужой голос, стягивая с Джона покров воображаемой невидимости, как стягивают кожу при свежевании. Он неохотно открыл глаза и посмотрел на говорившего — на Андерсона, их Человека-Скелета. Высокий и тощий, он был одет в чёрное трико с белыми костями, нарисованными краской поверх его собственных. Скелет расслабленно откинулся на стуле, покачивая в костлявых пальцах бокал хереса, непомерно большой кадык на слишком тонкой шее подёргивался вверх-вниз. Он уже успел порядочно надраться. Джон опустил голову. Ботинок на дёргающейся ноге был покрыт жирной чёрной грязью. - Ну же, веселее, - Андерсон скалился, растягивая уголки бескровных губ, глаза маслянисто блестели в неровном свете. - Улыбнись! Он пьяно рассмеялся, крайне довольный своей шуткой, не заметив, что никто к нему не присоединился. Ремень на затылке внезапно показался очень тугим. Джон потянулся, чтобы ослабить его, но вместо этого провёл рукой по своему лицу, до границы, где горячая кожа переходила в сухое, покрытое чешуйками отслаивающейся краски дерево. Весельчак. Это он, Джон. Ему дали такое имя из-за накладной челюсти, выструганной из дерева в форме навечно застывшей широкой улыбки, показывающей два ряда неестественно белых крупных зубов. Дрожащими руками Джон кое-как ослабил обхватывающие голову ремни, удерживающие челюсть на месте. Чужие взгляды обжигали, как будто кто-то тушил о его живое трепещущее тело окурки. Вечный вкус дерева на языке сменился другим, солёным, отдающим железом. Пятна света на стенах шатра вспыхнули белым, как киноэкраны, показывающие одно и то же, одно и то же... В его доме пахнет мхом, плесенью и мочой, разбухшие от влаги доски поскрипывают так, словно кто-то тоскливо всхлипывает прямо рядом с ним. Джон впитывает в себя все запахи, все звуки, сосёт палец, пытаясь запомнить вкус своей кожи, оглядывает полупустую комнату, ерошит свои жёсткие светлые волосы. Он пытается подарить себе ещё немного времени, ещё немного ощущений, и испытывает чувство вины. Он не заслужил ничего этого. Джон заставляет себя погрузиться в свой разум, в жидкую, засасывающую и растворяющую в себе грязь. Он безжалостно вспоминает снова и снова, до тошноты, до вкуса желудочного сока во рту, до желания выблевать все свои внутренности и ощутить, как выворачивается наизнанку пищевод. Джон сидит на стуле посреди комнаты, в квадрате падающего из окна света, перечёркнутого тенями ветвей. Они опутывают его, как тугие резиновые жгуты, сжимают грудь, перекрывают ток крови в конечностях. Он наклоняется и поднимает негнущимися пальцами с пола ружьё — хилого проржавевшего выродка оружейной мысли. Он годится только для одной задачи. Джон обхватывает дуло губами и откидывает голову, нащупывает курок и в последний раз глубоко вдыхает. … и даже с этой задачей он не справляется. Выстрел не оглушает, как он надеялся, он звучит не громче праздничной хлопушки. Джон ждёт, что придёт спасительная темнота, но вместо неё приходит боль, жуткая, ослепляющая, в ушах стоит вой тысячи повреждённых нервных окончаний, что-то горячее льётся на грудь, боль становится только чудовищнее, расползается по всей нижней части лица, по развороченной, валяющейся ошмётками плоти и осколками зубов на полу челюсти... - Отстань от него, Скелет, - велела Красавица Салли, критически оглядывая себя в зеркале и поправляя свои груди, чтобы они выигрышнее смотрелись в вырезе платья. Андерсон качнулся вперёд, расплёскивая херес, его рот перекосился, словно кто-то рисовал бритвой на щеке продолжение улыбки: - Ты мне не указ, Троесиська. И чего ради ты прихорашиваешься? Мы не выступаем сегодня. - Не выступаем? - встрепенулась Молли, широко распахивая глаза. Её сестра, её близнец, её вторая голова Лилли только хмыкнула. Молли и Лилли пришли в их труппу недавно, но уже успели привлечь внимание публики. Двухголовая Девушка — что может быть лучше для скучающих горожан, жирных мистеров с потными волосатыми мошонками и чопорных миссис, скачущих на дверных ручках вместо вечно измотанных, постаревших мужей? Джону больше нравилась левая голова — Молли, робкая и застенчивая, с вечно опущенными вниз глазами и неловкими попытками угодить и понравится каждому в труппе. Высокомерная Лилли говорила редко, и в основном это были едкие замечания в адрес сестры. - Да, не выступаем, - раздался негромкий голос неофициальной хозяйки цирка, миссис Хадсон. Все обернулись, хотя большая часть уродов и знала, что последует за этими словами. Миссис Хадсон, накрашенная слишком ярко для своего возраста, отпила строго запрещённого ей хереса и глубоко затянулась папироской. Огонёк сигареты отражался в её глазах, превращая их в плавающие на поверхности воды огоньки свечей. - Ни один цирк уродов не выступает в ночь на Хэллоуин. - Но почему? - спросила Молли, часто моргая. Лилли закатила глаза. Все знали о её заветной мечте — заработать как можно больше денег, найти хирурга и уговорить его отделить от тела, которое она считала своим, голову Молли. - Есть легенда, и будь я проклята, если она не правдива, - миссис Хадсон осушила стакан и наклонилась вперёд, неверный свет превращал её лицо в плохо вылепленную гипсовую маску. - Готова выслушать её, юная леди? По телу Джона пробежала дрожь возбуждения. Он покосился на календарь, желая убедиться, что сегодня тот самый день. Шерлоку Холмсу было чуть больше двадцати лет. Он происходил из благородной богатой семьи, был прекрасно образован и начитан для своего возраста, обладал несомненным талантом к игре на скрипке, а его точёные черты, увековеченные на семейном портрете, достойны были украсить в будущем художественную галерею. Он мог бы добиться многого, если бы не... Если бы не... Собственная семья отказалась от него, отправив в ссылку в одно из поместий. О Шерлоке не разговаривали, не писали ему, и постарались забыть о том, что он был рождён на свет. Рождён уродом. Когда Шерлок уже покинул тело своей матери, но всё ещё был связан с ним тонкой пульсирующей нитью, врач, принимавший роды, взял его на руки, желая показать матери, что с ним всё в порядке. Он посмотрел на крохотное сморщенное красное личико с открытым в громком крике ртом, и с улыбкой повернул его к тяжело дышащей, разметавшейся на испачканных кровью и слизью простынях женщине. С затылка младенца на доктора вновь взглянуло лицо, с плоским носом и мутными заплывшими глазами, с перекошенным узким безгубым ртом. Крик матери этого младенца отдавался эхом в голове врача многие годы. Шерлок рос в изоляции. Факт его рождения держали в тайне от общества. Глядя, как растёт её сын, как растёт второе лицо на его голове, миссис Холмс жалела, что воспротивилась порыву задушить своё чудовищное дитя в колыбели. Шерлок жалел об этом всю свою жизнь. Иметь второе лицо ужасно само по себе. Иметь второе лицо, которое ненавидит тебя — ужасно вдвойне. Его злобный шёпот впивался в мозг, как острые булавки в мягкий плюш. Шерлок не мог избавиться от него, не мог заставить замолчать. Лицо говорило, и говорило, и говорило, шептало кошмарные вещи, и его было невозможно уничтожить, сколько бы он не пытался убить его. Шерлока поместили в клинику для душевнобольных, но ему удалось сбежать. От лекарств лицо становилось только более злобным, а его бормотание — более жестоким. Шерлок присоединился к колесившему по стране цирку уродов, и короткое время думал, что наконец нашёл своё место, среди таких же, как он. Люди хлопали и одобрительно свистели, когда он извлекал прекрасные мелодии из старой расстроенной скрипки, но стоило ему поклониться, и на зрителей смотрело его второе лицо, корча уродливые глумливые гримасы. Зрители отстранялись, в их глазах вместо восхищения читался ужас и отвращение. Как у всех, кто встречался Шерлоку на протяжении всей его жизни. Даже у других уродов из того же цирка. Для Шерлока нигде не было места. И он решил найти его в аду. Однажды цирк не открылся, как обычно. Двум полицейским это показалось странным, да и один из них как раз хотел сводить на представление свою невесту. Они ходили из шатра в шатёр, из повозки в повозку, но находили только мёртвые искромсанные тела уродов. В последнем шатре висел в петле сам Шерлок, покрытый кровью своих жертв. Даже после смерти его второе лицо кривилось и ухмылялось, довольное тем, что ему удалось осуществить. - И, - миссис Хадсон многозначительно подняла пустой стакан. - Если хоть какой-нибудь цирк уродов... Если хоть один урод из цирка будет выступать в ночь Хэллоуина, Холмс придёт к ним и заберёт одного урода с собой, придёт в любом обличии, в каком захочет. Если сочтёт, что он достоин шагать по ту сторону теней рядом с ним. Лилли широко зевнула, не заботясь о том, чтобы прикрыть рот ладонью. Близнецы источали запах лёгких цветочных духов и мятных лепёшек, которые постоянно жевала Молли. Выслушав легенду, она замерла, не донеся до рта очередной кусочек. Миссис Хадсон, чрезвычайно довольная собой, откинулась назад и потянулась унизанной кольцами рукой к початой бутылке с янтарной жидкостью, игравшей в свете свечей золотистыми и оранжевыми бликами. Джон невольно похлопал, но в наступившей тишине это прозвучало слишком громко и неуместно. Он остановился и обхватил пальцами колени, ощущая шершавую ткань брюк. Надо держать себя в руках! К счастью, никто не обратил на него внимания. Андерсон смотрел мимо него мутным осоловелым взглядом, очередная порция хереса тонкой струйкой стекала из его рта. Джон сжал руки в кулаки и слегка стукнул ими друг о друга. Он начинал нервничать. Приди же! Приди! Джон бросил быстрый взгляд на календарь, словно простое рассматривание заветных двух цифр могло ускорить ход событий. Мир за пределами шатра казался таким же далёким, как Луна. Ветер играл с пологом шатра, принося с собой обрывки голосов. Джон напряг слух, пытаясь различить звук шагов среди этой какофонии. Этот шёпот... Они называют имя. Они называют его имя. Так себя чувствовал Шерлок Холмс, мучимый постоянным зловредным бормотанием своего второго лица? - Мне душно, - пожаловалась Молли. В отблесках света и сигаретном дыму Двухголовая Девушка казалась мягким, бледным экспонатом кунсткамеры, плавающим в мутной белой жидкости. Джону представилась вся их труппа, замершая в стеклянных сосудах, их изуродованные тела застыли в нелепых позах, посеревшие остановившиеся глаза смотрят вперёд, на мир за стеклом, покрытый пылью, кожным жиром, белёсой пеленой чужого дыхания, отпечатками губной помады... Шёпот заполняет уши, как налитый до краёв стеклянного сосуда формалин. Джон! Джон Уотсон! Извращенец! Джон зажал уши и замотал головой, давя рвущееся наружу перепуганное мычание. Окружающий мир дрожал от жара, как мираж в пустыне, но его пот был ледяным. Оглушённый и скованный страхом, прячущимся в углах его сознания уже целую вечность, он не услышал самого главного. Приближающихся глухих шагов. Когда Джон открыл глаза, пространство шатра немного раздвинулось, принимая в свои удушливо-спёртые объятия Грега, их жонглёра. От всех остальных жонглёров мира его отличали руки — скорее, клешни со сросшимися пальцами, грубые, розовые, деформированные куски плоти и раздробленных костей. Джон жадно смотрел на него, отчаянно желая увидеть знак о том, что всё получилось, как надо, и проклинал свою неспособность говорить. Взгляд, жест, кивок — всё, что угодно, лишь бы оно говорило о том, что его мучениям скоро настанет конец. Грег покосился на него и подмигнул — не более чем мимолётное движение ресниц — незаметно вынул из кармана один разноцветных шариков и подтолкнул к нему. Шарик прокатился по земле и остановился, ударившись о ботинок Джона. Он поскорее подобрал его и положил за пазуху, ощущая, как трётся о кожу упругая резина. Всё получилось. Всё получилось. - Я привёл с собой гостя, - излишне развязно объявил Грег. Все остальные были слишком пьяны, чтобы заметить. Молли и Лилли хватило одного предложенного Красавицей Салли стакана, и обе головы сонно моргали. Джон отчётливо чувствовал его страх. Над его верхней губой выступили капельки пота. - Отец... Как вас там? - Уильям. Называйте меня Уильям, - полог шатра колыхнулся, впуская ещё одного человека. Он был одет в скромную рясу, поверх которой был накинут плащ с поднятым капюшоном. В неверном свете можно было различить только высокие скулы и чувственный, красиво изогнутый рот незнакомца. Его голос был низким, бархатистым и слегка сиплым от нещадно чадивших свечей. Он повернулся спиной к Джону, но тот всё равно ощущал на себя взгляд. Его взгляд. Приди! Джон зажмурился, боясь, что в его глазах отразятся кипящие внутри него эмоции. Он просунул руку под рубашку и до боли стиснул шарик в кулаке, мысленно благодаря Грега за то, что он не побоялся выполнить его просьбу и выступить в ночь Хэллоуина. Как это было? Он идёт, вжав голову в плечи, сердце гулко колотится о рёбра, руки в карманах и глаза перебегают с предмета на предмет, и шарики кажутся крохотными отрубленными головами? Он жалеет, что согласился, и уже хочет повернуть назад, как вдруг видит впереди группу детей и подростков, ведьм и полотняных привидений, и представляет, что может случиться с ними, если он этого не сделает? Должно быть, они прекрасны в своей невинной радости. Невинной. Он говорит им эй детишки не хотите посмотреть на настоящего жонглёра и они затихают, но не боятся, и самый смелый мальчик выступает вперёд давай старик покажи класс и Грег достаёт из карманов головы-шарики, на свет показываются его руки, похожие на плохо обтёсанные кисти статуи ты же не сможешь жонглировать с такими руками посмотрим? По тёмному небу протягивается разноцветная радуга-дуга, дети радостно смеются и одобрительно свистят вот так руки? Дети наполняют его широкие карманы конфетами в награду за выступление? Страх прошёл, и у Грега возбуждённо горят щёки? Тьма сзади раздвигается, как занавес из тончайшей чёрной ткани, и из неё вышагивает высокая фигура, такая же чёрная, тонкая и невесомая, и этот низкий голос произносит... И произносит... - Может, кто-то из вас хочет исповедоваться в эту нечистую ночь? - произнёс отец Уильям, окидывая уродов цепким взглядом и жестом отказываясь от протянутого ему миссис Хадсон стакана хереса. Женщина оскорблённо поджала губы и глянула на жонглёра: - Где ты его подцепил, Грег? Где ты вообще был? - В баре, - поспешно ответил Грег. Джон сжался, услышав самый неудачный вариант ответа из всех возможных. Если сейчас он всё погубит... - Ах, - протянула миссис Хадсон. - Что же, бедные уроды не зарабатывают на приличную выпивку. Такую, которую подают в барах. Глаза миссис Хадсон закрывались сами собой, голова клонилась к массивному ожерелью на груди, она бормотала всё тише и неразборчивее. Джон, наоборот, сел прямее, его сердце билось неровно, делая паузы длиной в пару взмахов ресниц, живот казался слишком лёгким и пустым, словно чья-то умелая рука вырезала у него все внутренности. Голосовые связки дрогнули, сократились, и из горла Джона вырвалось мычание — единственное подобие речи, которое он мог себе позволить. Свою просьбу к Грегу он написал на листе бумаги, который затем бросил в огонь. Он горел неохотно, потрескивая и сворачиваясь в неопрятный чёрный ком, как будто и ему было отвратительно то, что написал на нём Джон. Среди всеобщего молчания раздался мерзкий булькающий звук — Скелет выблевал на землю бурую смесь хереса и желчи. Джону пришлось подняться и отойти в сторону, чтобы едко пахнущая рвота не попала на него. - По-моему, Джон хочет, - сказала Молли, запинаясь и путая слоги; судя по тому, как часто она сглатывала, она готова была последовать примеру Андерсона. Лилли упрямо вздёргивала голову вверх, желая смотреть священнику прямо в лицо, но её голова неизменно клонилась вправо. Скелет корчился на полу, готовясь извергнуть из себя остатки хереса. Грег, нагнувшись, неловко похлопывал его по плечу. Уильям неторопливо повернулся к Джону лицом. Под взглядом его матово поблёскивающих глаз он невольно съёжился, но заставил себя расправить плечи. Уильям кивнул и жестом указал ему следовать за собой. Джон излишне торопливо зашагал к нему и споткнулся. Он хотел как можно скорее выбраться отсюда, из этой сонно-пьяной атмосферы, из этого пропахшего кислой блевотиной шатра, из этого грязного, подлого, делавшего ужасные вещи тела. Когда они покидали шатёр, Скелета опять рвало, миссис Хадсон хрипела, что он изгадит им весь реквизит, Салли хихикала, рисуя на своём лице помадой широкую клоунскую улыбку, а Молли и Лилли почти неслышно похрапывали, опустив обе своих головы на грудь. Джон невольно подумал, что это не самое подходящее прощание. Он не заслужил другого. Уильям завёл его за одну из повозок, как можно дальше от шатра. Ночь пахла кострами, прелой листвой и кровью. Свежий воздух оглушал и ощущался чем-то неправильным, чем-то наподобие чистого горного ручья посреди выжженного пепелища. Не отрывая взгляда от обезображенного лица Джона, он медленно опустил капюшон, открывая лунному свету своё лицо в обрамлении блестящих чёрных кудрей. Джон невольно наклонился в сторону, желая убедиться, что его второе лицо скалится с проплешины на затылке, как и говорилось в легенде. - Вы сами позвали меня, а теперь сомневаетесь? - тонко улыбнулся Уильям — нет, Шерлок. Джон отрицательно качнул головой. Чувство скорого, освободительного конца билось в висках, как мотылёк бьётся о лампу, ощущает жар, но не в силах противиться желанию утонуть в ослепительном, сжигающем лёгкие крылья свете. - Позвольте, я сниму с вас это. Джон затрепетал, когда его головы коснулись две ладони, похожие на мёртвых белых голубей, и аккуратно расстегнули ремень. Он машинально подхватил фальшивую челюсть рукой, но затем заставил себя разжать её, позволяя деревяшке упасть в чахлую, тронутую инеем траву. - О, это впечатляет, - мягко сказал Шерлок, разглядывая обезображенное лицо Джона. Выработанные за годы инстинкты приказывали ему немедленно прикрыться, но он сопротивлялся им. Джон пытался скрыть своё уродство, даже после того, как осечка ружья вытащила его наружу, скрывал под маской, словно думая, что если очень долго притворяться кем-то, то он станет им на самом деле. Взрослые вежливо улыбались, глядя на его карточные фокусы, и он морщил нос и прищуривал глаза, притворяясь, что под деревянной маской у него есть рот, которым можно улыбаться, но дети... Дети и подростки смотрели на него настоящего — с ужасом и отвращением, как будто видели под маской эту тёмно-красную влажную дыру в его лице, эти осколки зубов, торчавшие из массы развороченной плоти, этот свисающий, безвольный язык. Как будто видели, как после выступлений он входит в свою повозку и, тяжело дыша, опирается всем весом своего тела на хлипкую дверь, сжимая руками потяжелевший низ живота, путается в ткани, стягивая штаны и высвобождая полностью эрегированный член, сжимает кулак вокруг головки, вспоминая того юношу, почти мальчика, со стекающим на худенькие костлявые запястья мороженым, которое он слизывал острым кошачьим языком... - Ах, вот как, - нараспев сказал Шерлок, по-новому рассматривая Джона. От него исходил сильный, но какой-то искусственный аромат — так бы пах залитый формальдегидом букет дорогих цветов. Он дурманил и кружил голову, так что лицо Шерлока двоилось в глазах Джона: одно было прекрасным, неземным, почти ангельским и таким юным, а второе — плоским, сплющенным, покрытым морщинами и складками. Джон жадно втягивал в себя этот запах, словно он был смертельным ядом. Его язык пошевелился, изогнулся, из горла вырвалось привычное мычание, но каким-то образом в нём можно было различить осмысленные слова, как будто его челюсть была снова целой. - Я — урод, - глотка Джона сжалась, но он заставил себя говорить дальше, выплёвывая слова, кислые и обжигающие, как поднимающаяся из желудка рвота. - Я — извращенец. Я был уродом ещё до того, как снёс себе нижнюю челюсть. Я так стремился умереть, но даже смерть побрезговала мной. Она не искупит того, что я сделал... Делаю... Доктор Джон Уотсон работает в детской больнице. Матери приносят к нему на осмотр хнычущих сопливых младенцев, и маленьких девочек с пушистыми кудряшками, в нарядных чистеньких платьицах, и почти девушек с наливающейся грудью и намечающимся мягким жирком на животе. Со всеми ними доктор безупречно вежлив, шутит, старается занять и непременно вручает каждой пациентке конфету в хрустком блестящем фантике. За храбрость, объясняет он. Всё идёт нормально. Пока к нему на приём не приходят юноши. Руки Джона начинают дрожать, когда он видит очередное свежее личико со следами первого в жизни бритья или мягким тёмным пушком над верхней губой, тонкие, как у жеребчика, ноги, острые локотки, мягкий полукруг кадыка на тонкой шейке. Он осматривает рты, борясь с желанием погладить пальцами блестящие язычки и розоватые дёсны, пальпирует животы, думая, как прекрасно было бы обвести языком аккуратную луночку пупка, прощупывает нежные, безволосые яички... - Я старался держаться, Господь видит, что старался, но эта тяга, это ядовитое растение, пустившее корни в мозг, в котором бродят и бродят его соки, этому невозможно противиться, потому что оно внутри тебя, но не является твоей частью... Рот Джона накрывает чужой, пахнущий клубничным леденцом на палочке, такие леденцы он давал только молодым джентельменам, и ночью, в кровати, доводил себя до исступления, вспоминая их губы и языки рядом с округлой конфетой, обхватывающие, сосущие, лижущие. Руки Джона скользят по груди, безволосой и ещё по-мальчишески узкой, пальцы поглаживают отвердевшие соски, ныряют ниже, к покрытому шелковистым пухом лобку, это уже не назовёшь осмотром, тело под ним дрожит от его прикосновений — от возбуждения? От отвращения? Ему всё равно. Член Джона готов взорваться, он слизывает с нёба вкус клубничного леденца, и... - Иногда я думаю, что смерть не взяла меня, чтобы моё уродство было видно всем, сразу, может, я даже хотел, чтобы было именно так... - язык Джона свисал из развороченной челюсти, двигаясь и изгибаясь, роняя на грудь капельки слюны. - И, кроме того, я хотел почувствовать то, что чувствовали они, их страх, их отвращение, потому что, мне кажется, только так я искуплю вину и тот вред, который нанёс. Прошу вас, Шерлок... Вы ведь сделаете для меня это? Шерлок тепло улыбнулся, глядя на него. Запах становился всё сильнее, слаще, превращаясь в аромат гниения. Тени на лице Шерлока были похожи на трупные пятна. Он коснулся лба Джона, шеи, запустил пальцы под воротник его рубашки — твёрдые, холодные, неживые. По телу Джона прошла волна лихорадочной дрожи. Шерлок трогал его, как таксидермист трогает свежий труп животного, перед тем как превратить его в чучело, как трогает гримёр на редкость симпатичное мёртвое тело, как он трогал этих юношей... Джона подташнивало от этого мерзкого сладкого запаха, от этих деловитых, бездушных прикосновений. Вялый член, казалось, съёживался и втягивался внутрь тела. - Да, - прошептал Джон. - Это оно. Заберите меня с собой, Шерлок. Уверяю вас, я достоин. Вы не найдёте в этом цирке большего урода, чем я. Руки, ползавшие по его телу, как гибкие сколопендры, исчезли. Джон разочарованно вздохнул и умоляюще посмотрел на Шерлока, взглядом умоляя его продолжить. Ветер шелестел опавшей листвой, откуда-то доносились весёлые выкрики и смех. - У нас ещё будет вся вечность, доктор Уотсон, - сказал Шерлок и церемонно протянул ему ладонь. В бледном лунном свете он казался полупрозрачным, как тень, но ладонь была твёрдой и материальной. - Проследуйте за мной. И Джон шагнул вперёд.***
Деревянную челюсть нашли в траве. Она встречала рассвет первого ноября широкой, счастливой улыбкой.