Обмани меня

      Он показывает, она — повторяет. Он говорит, она — слушает. Он приказывает, она — выполняет.       Изабель Д’Аргиль было семнадцать, когда она решилась вступить в Орден — вслед за отцом (в большей степени — вслед за братом) и пытаясь убежать от нежеланного, отчаянно навязываемого положением в обществе и традициями брака. Жизнь в грязи, порохе и крови ей тогда казалась предпочтительней, чем вечера у разожженного камина в окружении вышколенной прислуги — и в ожидании неверного мужа, возжелавшего покутить с легкомысленными аристократками или согласными на все за деньги шлюхами. Алистер — брат — называл Изабель глупой идеалисткой — возможно, потому что ему казалось даже ружье слишком тяжелой ношей для ее плеч, не то что последствия выстрела из него; возможно, потому что знал, что все это никогда не принесет ей ни счастья, ни хотя бы успокоения, — но ее это не остановило.       Изабель Д’Аргиль было семнадцать, когда ее наставником стал сэр Галахад, рыцарь круглого стола.       Он заламывает ей руки (и каждый раз давит на лопатки, заставляя уткнуться лицом в пол, чуть слабее, чем в предыдущий, будто давая ей шанс оказать сопротивление и вывернуться из захвата), она — недовольно сопит и кусает губы, чтобы не заплакать от обиды. Он отталкивает ее от себя, она — ходит кругами, опасаясь даже приблизиться, не то что атаковать. Он бьет, она — отвечает в три раза сильнее (или пытается ответить).       Он улыбается.       — Обманите меня, Изи. Давайте.       Сэр Галахад вручил Изабель в руки револьвер в третью встречу, не дав даже сменить платье на что-то более подходящее для тренировок. Алистер и отец тогда еще не отчаялись заставить ее передумать и по возможности принимали приглашения на обеды и чай там, где она могла бы обратить на кого-нибудь внимание.       Корсет мешал и двигаться, и дышать, а пальцы, которыми она отчаянно пыталась сжать оружие, дрожали.       — Начните с малого.       — Что мне делать?       — Для начала — привыкните держать револьвер. Потом — смиритесь с мыслью, что вам придется им воспользоваться не для того, чтобы защищаться, но для того, чтобы убивать. Стрелять будете потом.       Выстрелить впервые Изабель пришлось лишь несколько месяцев спустя, и руки у нее к тому моменту почти перестали дрожать — только вот она все равно дернулась, когда сэр Галахад, пытаясь показать, научить, исправить и направить, мягко обхватил ее запястье своими горячими пальцами.       Пуля, вместо мишени, угодила в стену.       Он старше, намного старше нее. Их разделяют несколько веков, разные времена и война, которой он живет и которая ее еще не затронула. Она читает ее по лицам отца и брата, и его лицо — серьезное и сосредоточенное — похоже чем-то на их.       Он старее, мудрее и предусмотрительнее, она — живее на один-единственный глоток черной воды.       Долгое время сэр Галахад водил Изабель за собой, словно лошадь. Смотрите и наблюдайте — вот и все приказы. В полном вооружении — даже с бесполезным в ее случае ружьем за спиной, которое замедляло движения и натирало ремнями плечи — это было не так уж и легко, но при этом совершенно бессмысленно. Она не могла сказать, что он ее оберегал — множество синяков, полученных после тренировочных боев, говорили об обратном, — но и просто так рисковать собой не позволял. Для вашей войны еще придется время, Изи — вот и все слова.       Алистер — все обращались к нему почтительно «рыцарь-командор Лукан» — смотрел на подобное положение вещей с одобрением, а отец, казалось, вообще не обращал внимание. Было в этом что-то и приятное, и обидное одновременно: словно ее признали равной и отказались одновременно.       Рядом оставался только сэр Галахад. Или...       — Просто Галахад. Грейсон. Грей, — сказал он.       Голос у него звучал чуть обеспокоенно, а сам Галахад как-то непривычно ее ощупывал — но ровно в тех местах, где камзол Изабель был запачкан кровью: проверял, ранена она или нет. Труп ликантропа — он мог бы проглотить почти любую молодую девушку целиком, он мог бы без труда проглотить Изабель, если бы хотел ее съесть, а не убить — валялся совсем рядом; уже съежившийся, уменьшившийся в размерах, он все больше походил на распластавшегося полностью обнаженного человека.       Изабель все еще сжимала в руках револьвер — без пуль в барабане и потому теперь совершенно бесполезный — и смотрела в сторону: то ли на стену, забрызганную кровью, то ли на раскачивающуюся на петлях дверь. Все произошедшее было ужасным (не ужаснее того, что ей приходилось видеть постоянно, но видеть и участвовать — слишком разные вещи, чтобы их сравнивать и роднить), но больше — страшным. Не считая прикосновений Галахада: они были приятны, они будоражили, но и пугали — тоже. На секунду Изабель захотелось, чтобы время замерло — и чтобы это продолжалось бесконечность.       Конечно же, Галахад отпрянул спустя мгновение.       — Приказа стрелять не было, — заметил он, а потом, уже поднявшись на ноги и протягивая ей руку, добавил: — Вы молодец, Изи.       Он вежлив, она — только учится почтению. Он указывает ей на молодость как на недостаток, она — смеется в ответ. Что плохого в том, что она видела не так много, но при этом из нее еще не сыплется песок? Опыт — интуиция. Опыт — ум. Опыт — скорость. Все взаимозаменяемо. Даже время.       — Ничто не заменит знания. Правды. Истины, если угодно, Изи, — говорит он.       Она согласно кивает. Но вот пути достижения знания бывают разными — и не всегда для этого требуется опыт. Больше — желание. И иногда — хитрость.       Со временем случайных прикосновений становилось больше, и Изабель соврала бы, сказав, даже подумав, что не напрашивается на них периодически намеренно: не наклоняет специально голову, ожидая, что Галахад дотронется до ее волос, не протягивает руки — только ему, — чтобы он смог поприветствовать ее, как леди.       Губы жгли хуже огня даже через бархат перчаток, и сердце у Изабель замирало. Может, дело было в том, что с Галахадом она проводила много часов, пренебрегая — намеренно или вынужденно — обществом других; может, в том, что он был другим — мудрее, воспитаннее, лучше. И Галахад так напоминал ей и брата, и отца — как не напомнил бы никто и ни за что из ныне живущих.       Будь Изабель более романтичной, более идеалистичной — назвала бы это судьбой. Ей казалось временами — когда она позволяла себе об этом задуматься, — что не существовало в мире никого достойного для того, чтобы она отказалась от выбранного пути, но, пожалуй, ради Галахада она была смогла — и хорошо, что ей не пришлось этого сделать.       Изабель хватало того, что она имела, и, одновременно с этим, постоянно хотелось большего — искреннего, близкого, личного; того, что находилось за гранью, которую ни один из них не решался переступить.       Он страстен, она — неопытна и юна. Он кропотлив, упорен и неспешен, она — порывиста.       Она целует его первой, и он — отвечает.       Изабель Д’Аргиль было двадцать три, когда ее посвятили в рыцари и назвали леди Игрейной. Ее жизнь давно превратилась в мешанину из крови, грязи и пороха — намного раньше того момента, когда ей позволили выпить из Грааля, — пусть она до последнего и предпочитала этого не видеть. И всегда среди смерти и убийств, среди монстров и темноты был Галахад: он протягивал ей руку, он помогал, он защищал, он учил.       Он знал, что у них нет будущего — не у тех, кто родился и умрет в разных столетиях одинаково: от одной и той же заразы, от одних и тех же когтей, по одной и той же причине. В глубине души Изабель это тоже понимала, но не хотела признавать: ее юношеская влюбленность давно перестала быть настолько страстной и мимолетной — она выросла и окрепла.       Изабель знала, что рано или поздно все закончится.       Рано или поздно.       Поэтому предпочла закончить все сама.       Он печален и почти раздавлен, она — тоже. Это битва взглядов, и ей больше всего на свете хочется склонить голову и проиграть, признать свою ошибку, отмотать время назад. Она побеждала его в тренировочных боях — и она же прикрывала его спину.       Сейчас она вонзает ему нож промеж лопаток.       — Вам все-таки удалось обмануть меня, Изи, — говорит он.       На следующий день сэра Галахада в Лондоне уже не было.