unzip my chest

его потолок охренеть какой скучный. пялиться в него никакого удовольствия, но и дышать сигаретами на спящее тело тоже не дело. если и будить, то точно не дымом. рукой нахожу голый живот: четких линий — хоть карандашом обводи, — касаюсь кончиками пальцев, знаете, как речную воду пробовать в начале апреля. я не виноват, что руки (охренеть какие маленькие в сравнении с его) всегда такие холодные; будто из-за того, что я ближе к земле, я быстрее остываю. ой, ну и дерьмо все это. холодные и холодные.  глажу нижний торс, бедра, упираюсь в резинку трусов. ладно, спи; поднимаюсь к рукам. сопровождаю яркие, мягкие вены от запястья к середине предплечья и обратно, замираю. держу; запястье.  сигарета кончается быстро, быстрее, чем я планировал, тушу в крышку тумбы. за окном чернильно до глупости, еще и звезды эти дурацкие... что, нести на двор ковер? и Йена тогда уж, что мне делать там одному? что вообще мне делать одному? не буду курить вторую.  меня злит, что он спит, а я из-за этого — нет, но кто-то же должен следить, чтобы дети не кричали, правильно? чтобы стены не дрожали, небо не падало, градусники не лопались... ой, ну и не дерьмо ли это? ну лопнут и лопнут.  все, решил: сплю. пробую. притворяюсь, что пробую. на животе лежать определенно удобней — дышится, правда, чуть-чуть тяжелее, но, ой, к нему же привык, значит и сейчас не умру. да даже если умру — умру и... нет, нельзя: дети, стены, небо, градусник.  однажды Мэнди говорила, что боялась уснуть, потому что очень боялась проснуться — и узнать, что что-то случилось.  может, и я боюсь: боюсь проснуться и... куда тогда стены, небо... ой, дерьмо. боюсь и боюсь.  он выдыхает, очень-очень громко, я бы сказал, показательно, но я наверняка знаю, что спит — и имеет привычку так дышать, — поэтому беспокоиться не о чем. проверяю: поднимаюсь на локте, смотрю на спокойное, расслабленное лицо; губы разомкнутые — нет, ну достал простужаться, и нос его заложенный достал. лекарств, что ли, каких взять — надоел ходить, раскрыв рот; а я надоел затаскивать в закоулки и целовать, пока не задохнется, потому что губы-то, блин, красивые. мягкая прядь падает на лоб, веснушчатый — прямо-таки дитя солнца, а не Галлагер. дышит, грудь поднимается, опускается, веки закрыты. ресницы длинные, совсем незаметные веснушки даже здесь — на веках, — вперемешку с фиолетовыми венами.  ой, дерьмо все это. парень и парень. ну, может быть, немножечко лучше всех остальных.  сажусь на бедра. вот правда, самую малость. опускаюсь локтями на уровень его плеч. клянусь, меньше процента. касаюсь губ. обычный парень. целую, мягко, так, чтобы не проснулся, — так, чтобы снилось. раз, два, три, надеюсь, губы у меня мягкие, потому что у него — очень; не посягаю ни на что больше: касаться — мне этого всегда хватит.  поднимаюсь. я бы мог так всю ночь — но вдруг проснется? будет беда: заведется с пол-оборота и все, до утра успеет взять меня семь раз, а кому это надо, кому? пусть выспится, кошмаров и в буднях хватает, хоть бы спал спокойно.  падаю в самой грациозной и балеринной манере на кровать рядом с ним; так, чтобы, если все же не усну, мог целовать его плечо до одури, пока его запах: кофе, свежая кошеная трава, мята, то ли сладкая, то ли перечная — меня не вспьянит. а пьяным быстрее уснуть, намного быстрее, я-то знаю.  пальцами глажу его бок, от бедер до груди; знаю точно, что не пускаю мурашки. из-за меня-то — мурашки? дерьмо. горю и горю. не мои проблемы, что он воспламеняющий.  всматриваюсь. зрение уже не фокусируется, едва сосредотачиваюсь на веснушках на плече.  дерьмо все это. родной и родной. и посмотреть за детьми не жалко.