hysteria

Сегодня Фрэнка дома никто не ждёт - отец и мать на работе - и он может прямо в кедах пробежать в свою комнату. Он успевает прийти домой до того, как его полностью захлестнёт волной приступа, – это хороший знак. Захлопнув за собой дверь, парень с размаху швыряет сумку о стену, падает на пол, то ли неуклюже поскользнувшись, то ли намеренно – он уже не понимает сам – и кричит. Нет, не кричит: воет, словно от невыносимой боли, пытаясь заглушить то, что мешает ему нормально думать; извивается, захлебываясь рваными рыданиями. Он по-собачьи скулит, вопит, орёт, раздирая голосовые связки, пока не начинает задыхаться. Всхлипывает, судорожно хватает ртом воздух и орёт снова на предельно возможной громкости. Фрэнк не может остановиться. Он впивается зубами в запястья, оставляя глубокие следы, что тут же багровеют, он рвёт волосы; подтянув голые колени, торчащие из дыр в джинсах, к груди, до крови прокусывает их. Он расцарапывает руки: на предплечьях остаются ярко-красные, кое-где даже кровоточащие, полосы. Он бы выцарапал себе глаза, если бы мог. Это чувство невозможно заглушить. Его не вытолкнуть криком, не перебить физической болью, оно прочно поселилось где-то в черепной коробке и не желает отпускать ни на секунду. Всё, чего хочет Фрэнк последние несколько месяцев, – чтобы оно ушло. Судя по времени, что высвечивается на часах-будильнике, когда истерика отступает, на этот раз Фрэнк уложился в час. Лучше не становится, - самый мощный приступ продолжался на полчаса дольше - но это не так уж и плохо. Главное, время не увеличивается: Фрэнк боится, что длись истерика ещё хоть немного, он бы просто не выдержал и покончил со всем этим, со всей дури шарахнув о голову настольной лампой или подсвечником (а хватило бы смелости?). Ещё один хороший знак. Когда домой приходят родители, глаза парня уже не такие опухшие, чтобы нельзя было списать это на усталость; на нём худи и тренировочные штаны, которые надёжно прикрывают синяки и царапины на теле от нежелательных взглядов. Месяц регулярных истерик хорошо натренировал Фрэнка: теперь он умудряется привести себя в порядок за считаные минуты, и вечера обходятся без лишних вопросов. Раньше парень и не думал, что его родители настолько слепы. Что ж, это ему только на руку. - Как прошёл твой день, Фрэнки? – Линда накладывает cыну картофельного пюре и с улыбкой смотрит, как тот накидывается на еду. Истерики выматывают парня, забирая колоссальное количество энергии, которую необходимо восполнять. Моментально опустошив половину содержимого тарелки, Фрэнк бурчит неразборчивое «неплохо» и, стараясь избежать дальнейших расспросов, ретируется обратно в комнату. Наивная Линда лишь вздохнёт: «Переходный возраст…», списав на него и грубость, и необщительность. Она не знает, насколько болезненно права. Фрэнк верит, что сможет справиться с этим. Он не хочет тревожить родителей, не хочет принимать таблетки и выкладывать душу психологам и врачам. Пустая трата времени и денег на проблему, которую он в состоянии решить самостоятельно. Он не в депрессии, нет. Фрэнк не сторонится окружающих и всё так же широко улыбается. Никому из его друзей - немногочисленных, но близких – не известно, что с ним происходит. Ни один из них не был свидетелем страшных истерик и не мог бы понять смысла слов «приступы морального гниения». Фрэнк считает, что его молчание – единственно верный выход. Он не хочет обременять никого нытьём и описывать собственное внутреннее состояние (боится того, какие страшные слова придётся произносить). У людей и так своих проблем достаточно, зачем им ещё и чужие, верно? Фрэнк не в депрессии, нет. В нём просто что-то (что?) сломалось. Он не заметил, когда это нечто треснуло, чувствовал лёгкую тревогу, пока оно болталось на остатках суперклея самовнушения, а потом всё рухнуло. И необходимость отстраивать неизвестное заново кажется невыполнимой задачей. Жить стало по-настоящему страшно. Как будущим жертвам в фильмах о гангстерах, догадывающимся о своей участи, только боишься ты лишь себя самого, того, что засело в твоей голове и в конце концов тебя убьёт. Тревога теперь не отпускает Фрэнка ни на секунду, он словно зациклился на ожидании очередного разрушительного приступа. Извиваясь на полу и избивая давно уже незаживающими кулаками стены, он задыхается от того, что не понимает, как так можно жить дальше, и приходит к выводу, что жить ему нельзя. В эти моменты он погружается во всепоглощающее отчаяние, из которого не видит выхода. Нет никакого смысла продолжать жить, если лучше не станет. А этого случиться просто не может, очевидно. Всё, что существует в его сознании, - бесконечная истерика, в которой он тонет и где захлёбывается в чёрной рвоте собственных эмоций, смешанной, кажется, с кашей полуразложившихся внутренних органов, кишащих червями. Фрэнк боится, что сойдёт с ума. Он не в состоянии признаться себе в том, что уже не справится с этим в одиночку.