Народное средство

Яркое калифорнийское солнце, как обычно, ласкало землю своими лучами. Земля кое-где уже потрескалась от ласки, а кактусы — едва ли не единственная трава, способная расти в таких условиях — раскалились так, что их иглами можно было выжигать по дереву. В эту прекрасную погоду посреди пустыни встретились двое. Один сидел в седле смирного гнедого коня, одетый так, словно вокруг него был по меньшей мере туманный Альбион, и застёгнутый на все пуговицы. На вид ему можно было дать лет шестьдесят, только короткие курчавые волосы его упорно не желали седеть окончательно. Второй же, напротив, был сед как лунь и одет намного проще, хотя и при виде его любая ящерица умерла бы от жары: высокие сапоги, штаны из плотной ткани и рубашка с длинным рукавом. Коня у него не было, зато имелись заплечная сумка и два пистолета. — Прохладный денёк сегодня, не так ли? — неуверенно спросил пеший. Он всматривался в конного, тщетно пытаясь понять, кто же это такой. В последнее время память частенько подводила его, и он оказывался в неприятных ситуациях, подобных этой. Он совершенно точно помнил, что всадник — его старый знакомый, кажется, неприятный, и не исключено, что при встрече его надо немедленно убить. Однако что именно такого плохого он сделал, память категорически скрывала от своего хозяина, а убивать неизвестно кого неизвестно за что было бы несправедливым. Несправедливости Диего де ла Вега не любил. — Вполне прохладный, — напряжённо ответил всадник. В отличие от своего собеседника, на память он не жаловался, он жаловался на поясницу. Поэтому ему было очень хорошо известно, кто таков стоящий перед ним, а также чего от него можно ожидать. Платок до сих пор скрывал шрам на его шее, оставленный Диего де ла Вегой. И в общем-то оказать сопротивление старому врагу всадник вполне мог: к его седлу была приторочена шпага. Да вот беда: поясницу скрутило так, что Рафаэль Монтеро никак не мог спешиться, а если бы и смог, стоять прямо ему вряд ли удалось бы. Сейчас он находился в той единственной, тщательно выбранной позе, в которой был способен держать голову прямо, и стоило ему хоть немного изменить её, и проклятая поясница взрывалась болью. День с его точки зрения и впрямь был не жарким — до этой встречи. Иногда — и, разумеется, только в мыслях — Рафаэль благословлял старость: она позволяла вместо чудовищной жары, от которой так страдали молодые, чувствовать лёгкую прохладу. Однако сейчас пресловутая старость сыграла с ним очень, очень дурную шутку. Какое-то время двое мужчин просто смотрели друг на друга, один — пытаясь вспомнить, другой — пытаясь сообразить, что делать. Потом Диего, который во времена затмений разума старался руководствоваться общепринятыми нормами приличия, коль скоро не выходит руководствоваться жизненным опытом, спросил: — Вы не находите, что вежливым будет спешиться, сеньор? — Нахожу, — ответил Рафаэль, но не сдвинулся с места. Диего внимательно оглядел собеседника и сочувственно предположил: — Суставы? — Поясница, — осторожно вздохнул Рафаэль. Не признаваться в этом было, в конце концов, глупо. Слезть с лошади он не мог всё равно. — Помнится мне, — неуверенно заговорил Диего, — один добрый человек рассказывал, как лечить эту хворь. Надо поймать игуану, содрать с неё живьём кожу и внутренней частью этой самой шкурки натереть поясницу. Только надо ещё что-то добавить... То ли рому, то ли текилы… На шкурку. — Отличный рецепт, — раздражённо ответил Рафаэль, — да только как скорбному поясницей поймать игуану? Она же бегает. Диего развёл руками. — Ну, видимо, ловить игуану должен лекарь... А вот ещё знаю рецепт со змеиным ядом, надо разозлить змею и напустить её на кролика, чтобы закусала его до смерти, и сразу после этого, пока у него ещё судороги, взрезать ему брюхо и достать печень. Разрезать её пополам, одну половину, которая будет темнее, прямо сырой взять и втирать в поясницу, а вторую настаивать на спирту месяц, только не промывать, чтобы яд там тоже остался. Если настоится правильно, то от ложки настойки крыса должна дохнуть мгновенно. И вот из этой настойки потом компрессы делать, водой вполовину разводить и... Рафаэль вздохнул. — Помнится, у Харрисона дома целая аптека была, я к нему как к лекарю ходил. Он всё сетовал, мол, все считают, будто я живодёр какой и удовольствия ради от людей куски отрезаю. А я ж для дела... Кто такой Харрисон, Диего помнил смутно, но слушать истории ему всегда нравилось, да и вообще — почему бы не постоять да не послушать, что человек рассказывает, тем более что солнышко приятно припекает, а заняться всё равно нечем... Ну, то есть, может, у него и были какие-то дела, но сейчас он о них совершенно ничего не мог вспомнить, как ни старался. — Он много знал, Харрисон, — продолжал тем временем его странный собеседник, — причём полезных вещей! Вот взять, к примеру, повешенного — их же даже в ведьмовстве используют, а ведьмы что попало использовать не будут. Харрисон выяснил, что плоть повешенного и вправду обладает чудодейственными целебными свойствами. Всё дело, как он говорил, в том, как именно повешенный умирает. Если повесить правильно, шея не ломается сразу, а только сильно сдавливается. Приговорённый может прожить ещё около четверти часа, представляешь? А так как дышать он не может, то в голову не поступает воздух, и в голове начинается голодание, да, он так и говорил — голодание. И от этого у человека всё тело начинает дёргаться, вроде как он убегать пытается или что, не знаю. Долгая судорога очень. Мышцы по всему телу сжимаются-разжимаются, сжимаются-разжимаются, понимаешь? И в них, в мышцах, особые соки накапливаются, которые от движения. И потому у повешенного правильно надо отрезать не язык и не кусок верёвки, как эти глупые колдуны делают, а руку там, к примеру, или ногу. А если человек застрелен прямо в сердце, то у него кровь прямо в жилах сворачивается, от этого свои какие-то особенности целебные. И вот я, помню, заходил к нему, а там полки уставлены были банками. В банках всякое плавает — головы, руки, потроха какие-то, и сердце видал, и печень, кстати... А на банках надписи: «От сердца», «От подагры», «От боли в суставах», «От мужского бессилия»... Он это всё ещё на разных травах настаивал. Как бы мне сейчас его настоечка от суставов не помешала! Так нет же, убил выкормыш твой! Вот как не совестно, учёного человека убил! Диего забеспокоился. Разговор принимал какой-то совсем неприятный оборот, и учитывая, что он, Диего, совсем не помнил сути их размолвки с этим человеком, а тот, кажется, помнил, и очень неплохо, дело могло окончиться плохо. — А вот ещё, — торопливо сказал он, — помню рецепт один, мне как раз от ломоты в суставах советовали. Надо накопать червей, ну, которых рыбаки пользуют, в банку сложить и в тёплое место поставить. И когда они в склизкую кашицу превратятся, влить туда спирту... Нет, не спирту, рому, да, точно именно рому, это важно, чтобы не чистый спирт, а ром, и настаивать... — Ай, да ну тебя! — всадник махнул рукой и тут же скривился от боли. — Вот только не хватало мне протухшими червями спину мазать! — А что, протухший висельник лучше? — возмутился Диего. — Он не протухший! Его свежего заспиртовали! — Да какая разница, всё равно со временем протух! — Диего горячился, и вдруг в памяти что-то вспыхнуло, и он вспомнил комнату, длинные полки, уставленные банками, и чертыхающегося Алехандро, пьяного в дым... Надо бы остановиться и подумать, повспоминать, но его несло водоворотом спора. — И вообще, человечьей рукой, или языком, или, ещё лучше, мужским достоинством натираться — это как-то... Противно же! — А игуаной не противно? Нет, ты мне скажи, игуаной не противно? Или червями тухлыми? Ты, моралист чёртов, сам червями натирайся, а я... Ох! — в спине что-то хрустнуло от неосторожного движения, и бедолага чуть не упал из седла. Диего шагнул вперёд и поддержал его. — Не трогай меня, — бушевал Рафаэль (память наконец подкинула имя), — ты тухлыми червями натираешься, а потом руками меня... — Отец! Вздрогнули и обернулись оба — Рафаэль при этом застонал от боли в пояснице. Элена неслась к ним во весь опор, и они давно заметили бы её в этой голой пустыне, если бы не были так заняты друг другом. «Как всегда, — подумал Рафаэль, — мы всегда так заняты друг другом, что забываем о ней». — Отец! — Элена спрыгнула с коня; в голосе её слышался упрёк, а обращалась она, кажется, к обоим сразу. — Отцы, ну что же вы опять? Я же просила не уходить по одному! Вот ведь горе мне с вами, и вместе не посади, и порознь не удержишь. Что, опять поясница? Давай я мазь приложу, беспокойный! Как ты только в седло влез? — Влез-то нормально... — бормотал Рафаэль. Ему было немного стыдно, что дочь командует им, будто он малое дитя, но без её помощи ему было не распрямиться. — А ты? — напустилась Элена на Диего, покончив мазать прогревающей мазью спину Рафаэля. — Куда ты опять отправился? Какая охота? Ты же сам дом не найдёшь опять, ну что это за наказание, в прошлый раз мы с Алехандро три дня тебя искали! Диего не помнил прошлого раза, но спорить не стал. Послушно взгромоздился в седло коня Элены, она села сзади, и они медленно, чтобы не тревожить слишком сильно спину Рафаэля, поехали домой. Рафаэль держался чуть сзади и не спускал глаз с Элены. Который раз он давал себе зарок: вылечить эту чёртову спину и начать ходить пешком. Может быть, тогда она наконец хоть раз сядет на одного коня с ним, а не с этим чёртовым Диего.