Ты слышишь?

— Ты слышишь?! Она кричит, срывая голос. Прижимает ладони к ушам, будто действительно слышит что-то кроме отвратительного скрежета лопат, врезающихся в комья земли. Её лицо — лицо сумасшедшей — искажено улыбкой, криво нарисованным оскалом, размазанным по губам слоем неаккуратно нанесённой помады. И крик рвётся, рвётся, будто не может остановиться: — Ты слышишь?! Слышишь?! И вокруг шорохи, шёпоты, несмелые, пристойно негромкие слова. Всё как положено в таком месте. Мозаика из фраз: «Ана, перестань», «Господи, что с ней?», «Пожалуйста, хватит…», «Она пьяна», «Да вызовите же врача!», и всё тот же крик, переходящий в визг, переходящий в ультразвук, переходящий в хрип, отдающийся набатом в барабанных перепонках: «Ты слышишь, слышишь?!» Падре Хорхе переминается с ноги на ногу у всё ещё раскрытой могилы, сжимая в руках требник. Остальные столпились около сумасшедшей, раз за разом выкрикивающей одни и те же слова: — Ты слышишь?! Чьи-то руки обхватывают её сзади. Будто выросший из-под земли — о, не в этом месте такие шутки — человек в белом халате умелым движением вонзает иглу в её шею. И Ана замолкает, соскальзывает вниз, обвисает в чужих объятиях, будто тряпичная кукла. Но улыбка по-прежнему не сходит с её губ — сумасшедше-счастливая улыбка. Педро не может отвести глаз от её лица. И знает, что её почти беззвучный, запинающийся шёпот предназначен ему. — Ты слышишь? Он слышит. Слишком хорошо слышит слова, сказанные так много дней назад. Нет, не все истории любви заканчиваются плохо. Гильермо был прав, написав это на форзаце книги — как всегда прав. Не все они заканчиваются выстрелом неумелого убийцы, который становится смертельным по чистой случайности. Кровью, фонтаном бьющей из повреждённой артерии, пятном, которое всё расплывается и расплывается под беспомощными руками. Не всегда любовь заканчивается охапками белых хризантем и одурманивающим запахом лилий. Или ухмылкой прокурора, требующего наказания за непредумышленное убийство. Пустой стол в студии, бережно спрятанная в шкафу рубашка в красно-коричневых пятнах, книга, раскрытая на посвятительной надписи… Не все истории любви заканчиваются плохо, ты слышишь? Он подскакивает на постели, сжимая в кулаки покрывшиеся липким потом ладони. В комнате эхом звучит голос, замирая, растворяясь в тенях. Настолько реальный и настоящий, насколько невозможный. Он помнит, как Гильермо произносил эти слова — даже выражение лица помнит, даже взгляд, и этот голос, эти интонации он не спутал бы ни с чем. Это Гильермо снова обещал ему счастье, и это Гильермо спрашивал, слышит ли он. Камила просыпается от его судорожного громкого дыхания. Испуганно смотрит на него, кладёт руку на его плечо, будто боится разбудить того, кто не спит. Она ничего не слышала. Она ничего-ничего не знает. — Что ты? — Тихо спрашивает она. Её голос тут же замирает в тишине, не в силах спугнуть эхо прозвучавших до этого слов. Но она не сдаётся, пробует снова: — Ты… Тебе снилось… — Нет, — он чувствует, как сотрясается в ознобе всё его тело. — Он не снился мне. Он никогда мне не снится. Потому что воспоминаний хватает и наяву. Стоит зайти в контору, и они накатывают с новой силой. Вот здесь Гилье стоял, смешно жестикулируя и крича на пытающегося учить его вести дела придурка. Здесь поливал цветы, отчаянно стараясь сделать вид, что ему безразлична беременность Камилы. Здесь лежал, истекая кровью, пока по улицам Буэнос-Айреса неслась машина скорой — врачи могли бы и не спешить… На этом месте сейчас лежит ковёр, тёмно-красный с голубым орнаментом. Так решили Кука с Габриэлой. «Жизнь продолжается», говорили они, и Бето кивал, соглашаясь. Ковёр. Входя в здание суда, он готов увидеть Гилье в каждом прохожем. Чуть похожая походка, так же склонённая к плечу голова, развязанный галстук поверх расстегнутой рубашки - сколько их, похожих и непохожих одновременно, проходят по этим коридорам. И как велик соблазн остановиться и ждать, пока не появится тот, в котором все маленькие, незаметные и такие необходимые штрихи сольются воедино. — Так нельзя, Педро. Ты слышишь? Он слышит. Он знает. Не все истории любви заканчиваются плохо, сказал Гилье. Я всегда буду с тобой, говорил он. Через месяц, через два, через полгода, через год, всю жизнь. Всегда. Какое страшное слово. — Я обещаю, я всегда буду с тобой… — Зачем сейчас? Зачем ты говоришь мне это сейчас, любимый? — Педро! Габи трясёт его за плечи. Перепуганная, растрёпанная девочка, кажущаяся совсем ребёнком. У неё заплаканные глаза, у неё под ногами валяются бумаги, и голос у неё дрожит, срываясь. — Отвечай мне, Педро! Отвечай немедленно, не пугай меня, пожалуйста, Педро! Сквозь её всхлипы он всё ещё слышит голос Гилье. На краю сознания, неслышно шелестящий, такой родной, такой знакомый. «Я всегда буду с тобой». Он покупает букет для Камилы — розовые лилии, от которых в комнате становится невозможно дышать. Узкое окошко над кухонной плитой раскрыто настежь, но воздуха не хватает. Он теперь всегда носит рубашки, расстёгивая их на две, три пуговицы. Воротник душит его, галстук удавкой обвивается вокруг шеи. Иногда ему не хватает сил сделать вдох. Камила массирует пальцами виски. — Ты слышишь? Рука разжимается, стакан падает на пол, рассыпаясь крупными осколками. Неужели она тоже? Неужели… — Что?! Она кидается обнимать его, гладит по плечам, смотрит с беспокойством. — Ты не порезался? Ты не ранен? Господи, Педро… — Что ты слышала? — Он обхватывает её лицо ладонями, заглядывает в глаза — она отшатывается от его взгляда, будто боится, что он ударит её. — Ничего… Милый мой, что ты? — Что ты слышала?! — Там ребёнок плачет за стеной. Я вспомнила… Да, вот же он опять. Вот же, слушай. Соседский ребёнок заливается рыданиями где-то вдалеке. Всего лишь. Ему хочется тишины! — Так нельзя, Педро. — Что ты знаешь об этом, чёртов адвокат-профессор-бывший любовник? Гильермо не давал тебе обещаний. Не говорил, что всегда будет с тобой. Всегда. Страшное, страшное слово. Между мраморными плитами гуляет ветер. Рассыпает по дорожкам лепестки увядших цветов, засохшие почерневшие розы. Мёртвые. Бесповоротно, безнадёжно мёртвые. «Любовь не бывает слабой. Любовь способна выдержать всё». Ты это имел в виду, Гильермо? Ты и это тоже имел в виду? Маленький холмик у ног, металлический крест, пожухшие хризантемы — и это любовь тоже способна выдержать? — Так нельзя, Педро. — Что ты понимаешь в этом, уголовник, не закончивший школу, не способный разобраться со своими тремя женщинами. Что ты знаешь о любви? Он спит при включённом свете. Оставляет музыку включённой, прогоняя до утра тишину. Он не хочет ничего слышать. Не все истории любви заканчиваются плохо. — Так нельзя, Педро. Прошёл уже месяц, но в кабинет Гильермо никто не решается войти. Маркосу и в голову не приходит устраивать там свои вечеринки. Габи обходит дверь по широкой дуге, и красно-синий ковёр гасит стук её каблуков. Только Кука по привычке ставит на стол чашку кофе — чтобы тут же убрать её, вспомнив. И тихо плачет потом на крыльце. Через приоткрытую дверь со своего места он видит повёрнутое боком кресло, натёртые до блеска стеклянные створки шкафов, запылённую крышку раскрытого ноутбука. Видит тени, пробегающие по стенам, складывающиеся в знакомую фигуру… Я всегда буду с тобой. Всегда? Всегда — это металлический крест над оседающей могилой. «Любовь может пережить всё» — и это тоже? Ответь мне, Гильермо! Ответь мне, если сможешь. — Если не переживёт, значит, это была не любовь. Он оборачивается рывком, стараясь понять, откуда раздался голос. Голова идёт кругом — от резкого движения, от задержанного дыхания, от пульсирующей в висках крови, и он падает. И лежит, прижимаясь щекой к тёплой земле, полной грудью вдыхая запах увядших лилий. И это тоже? — Так нельзя, Педро! — Камила вырывает шнур из розетки, и грохочущая музыка сменяется тишиной. В которой ему внезапно не хватает воздуха, в которой хочется разорвать удушающее тесный ворот рубашки — она хватает его за руки, не даёт пошевелиться. — Посмотри, во что ты превратился! Ты же сходишь с ума! Не все истории любви заканчиваются плохо — откуда ей знать об этом? — Прекрати! Хватит! Прекрати! Он умер, Педро! Он умер! Сначала он бьёт её по лицу — кулаком в челюсть, коротко размахнувшись снизу. Она захлёбывается словами, всхлипывает — пришедшийся в скулу второй удар заставляет её замолчать. Распахнутые глаза полны ужаса. Потом удар в живот, чуть пониже солнечного сплетения. Сделай он это два месяца назад, она потеряла бы ребёнка. Которого никогда не было. Поэтому ещё один удар в лицо, чтобы из носа потекла кровь. Такими крупными, тёмными каплями, совсем не похожими на пятно, растёкшееся по полу студии на том месте, где лежит сейчас ковёр. Поэтому можно ударить ещё раз, в самую середину начинающего наливаться на скуле синяка. И на губах у неё тоже кровь? Как прелестно. — Не подходи, — шипит она, выставив перед собой тяжёлый нож для разрезания бумаги. Дура. Одним движением он выбивает из её рук оружие. Разве отец не гордился бы им сейчас? На полу, на обивке дивана, на подушках, на стеклянном столике капли крови, маленькие тёмно-красные бусины, усыпавшие комнату. Все пары заканчивают одинаково, правда, Гильермо? Ты это имел в виду? Камила лежит в больнице под капельницей. Её лицо, опухшее, заплывшее тёмно-фиолетовым, кажется всего лишь тёмным пятном на белых простынях. Он приносит ей букет белых хризантем. И букет красных роз для Гилье. Любовь может пережить всё. Иначе это не любовь. — Но ты умер. Ты умер. Ты умер! Слова эхом несутся, отражаясь от стен мраморных склепов. Ты умер, умер, умер! — Но я всегда буду с тобой. Он падает на колени, сжимая виски руками. Всегда. Всегда. Гильермо Грациани не нарушает своих обещаний. Ана смотрит на него и улыбается пьяной улыбкой. Её склонённая голова мелко подрагивает. Сумасшедшая, накачанная по уши наркотиками, ожидающая его на скамье в маленьком дворике лечебницы. — Ты слышишь? — Спрашивает она, и её голос поёт злорадным торжеством. — Ты его слышишь? Она знает, что это такое. Она единственная, кто может понять. Он опускается на скамейку рядом с ней. — Да. Я слышу.