Делирий

- Я хочу чего-то нового. - А я — нет. - Тебя никто не спрашивает. - Малкольм, ты в порядке? - Нет. Молчание расползается по углам комнаты, как сизый ядовитый туман. Губы сохнут, ладони потеют от невозможности исправить всё прямо здесь, прямо сейчас. Он брезгливо передёргивает плечами, когда липкие горячие пальцы касаются его шеи, спускаются к лопаткам. Они похожи на скользких мокрых медуз. С минуты на минуту он ожидает признания, что он омерзителен, но его не следует. Туман молчания становится гуще, плотнее, тонкими струйками втягивается в ноздри, сползает по носоглотке, как вязкий кисель. - Ты ведь знаешь, о чём я говорю? - Да. Тебе нужно успокоиться. Кончить и успокоиться. - Мне нужно не только это. Мне мало этого. Ты знаешь, что делать. - Но... - Никаких возражений. Иначе всё будет только хуже. Ладони стискивают плечи до боли и отпускают. Они всё такие же скользкие, но теперь — ледяные. - Хорошо, Малкольм. Хорошо... Папочка. Олли сидит на кровати, бездумно перелистывая страницы книги, которую ему было запрещено трогать. Их шелест ритмичен и равномерен, как метроном. Буквы перед его глазами складываются не в слова, но в длинные, бессмысленные цепочки с мелкими чёрными звеньями, расплывающимися при моргании, образующими сложный безвыходный лабиринт. Где-то их шелесту вторят часы, и каждое движение стрелки напоминает брошенный в колодец камень. Он сидит, подогнув под себя одну ногу, в джинсах и простой белой майке; свежевыбритая кожа зудит, на ногах, на лице, на лобке. Она кажется непривычно голой, уязвимой, ткань царапает её, как наждачка. Олли не читает, не смотрит, не думает. Всё это ушло ещё час назад, оставив его в состоянии куклы с залитыми воском ушами и провалившимися внутрь пустой головы глазами. Он только ждёт. И ждёт, и ждёт. Когда проходит и это состояние, он слишком небрежно откладывает бесценную книгу и тянется к своей сумке на полу, достаёт из неё пачку сигарет и закуривает одну, машинально прикидывая, что из находящегося в комнате может сыграть роль пепельницы. По языку растекается резкий, горький привкус, дым обжигает горло, рот наполняется слюной. Олли глубоко затягивается и выдыхает дым через нос. Пространство вокруг кажется пустым, словно он не сидит на кровати, а висит в воздухе. Он считает затяжки, превращающие сигарету в сухой серый пепел. Две. Три. Четыре... На пятой слышно, как во входной двери поворачивается ключ. Первый порыв Олли — подойти к окну и выбросить сигарету, но он не двигается с места. Что это изменит? Табачный дым пропитал его волосы и одежду, опалил рот, въелся в ладонь. Всё и так ясно. Опустив голову, Олли смотрит, как тлеет сигарета в руке, пока к пальцам не подбирается опасный жар. Он топит окурок в чашке с чаем, к которому так и не притронулся. Малкольм топчется в прихожей, глухо бормоча что-то себе под нос и раскидывая вещи. Олли ненавидит себя за это, но прислушивается, пытаясь понять, в каком он настроении. Ботинки он швыряет о стену, заставляя Олли вздрогнуть от двух — раз, два — громких, кажущихся оглушительными ударов. Он идёт к нему в комнату, безошибочно угадывая его местоположение — так акула за много миль чует каплю крови в океане — спотыкается и подволакивает ноги. Олли не поднимает головы, даже когда Малкольм подходит к нему почти вплотную и стоит, покачиваясь взад и вперёд. Олли не видит его, но чувствует запах — так пахнет тело, пропитавшееся слишком большим количеством алкоголя. Пальцы на его босых ногах невольно поджимаются, но он не двигается. Эта неподвижность — окончательное поражение того, кто испытал столько поражений, что понял, что любое сопротивление, любая попытка защититься бесполезны. Это — отчаяние, сковывающее, высасывающее все силы, как внутренняя чёрная дыра. - Посмотри на меня, - говорит Малкольм с заискивающей интонацией очень пьяного человека, с ласковостью, под маской которой прячется волчий оскал. - Ну, давай, Олли. Посмотри мне в глаза. Малкольм кладёт руку на его плечо и требовательно сжимает, сильнее и сильнее, больнее и больнее. Олли медленно поднимает голову и смотрит на его лицо, на маслянисто блестящие, покрасневшие глаза, втягивает в ноздри его пропитанное спиртом дыхание. Какой повод он выберет на этот раз? Или никакого вовсе? - Ты же знаешь, что я очень люблю тебя, сынок, - ладонь Малкольма сжимается всё крепче, ногти впиваются в белую кожу, оставляя на ней рдеющие болью лунки. Что-то внутри съёживается и каменеет, готовясь отмереть, как эволюционно ненужный орган. - А ты меня любишь? - Конечно, папочка, - Олли говорит на автомате, особо не вслушиваясь. Значит, сегодня повод — любовь. В любой другой раз его невнимательность привела бы Малкольма в ярость, но сейчас он слишком пьян. Через открытую форточку в комнату просачивается летняя духота, на рубашке Малкольма видны тёмные круги пота. Его запах щиплет ноздри, усиливаясь с каждой минутой. Он преследовал Олли наяву — слишком, слишком часто — и во сне, и в обоих случаях за запахом пота следовали прикосновения, болезненные, скользкие, похожие на ползающих по телу ядовитых улиток. - Вот и славно, - взгляд Малкольма затуманивается, пальцы тянут вверх белую майку, оставляя на ней мокрые следы, язык его заплетается и спотыкается на каждом слове. - Ты мой славный мальчик, да? Покажи, как ты любишь папочку. Майка летит в угол, улитки сползают вниз, по шее, на безволосую грудь, вздрагивающую в такт ударам сердца, по рёбрам, рельефно выступающим под кожей, обводят пупок и берутся за застёжку джинсов. Олли не шевелится, старается не морщится, чтобы эта омерзительная ласка не перешла в агрессию. Застёжка не поддаётся едва двигающимся пальцам, и Малкольм раздражённо чертыхается. Олли, повинуясь инстинкту самосохранения, торопливо расстёгивает джинсы самостоятельно и спускает их до лодыжек, сам стягивает последнюю оставшуюся на теле полоску ткани. Малкольм довольно урчит и толкает его в грудь, вынуждая лечь на спину, наваливается сверху страшным мокрым медведем, нащупывает между его ляжек вялый член. Олли смотрит в потолок поверх его плеча. Он играет в свою обычную игру — что он сидит где-нибудь в безопасности, в мягком кресле, сжимает в руках чашку с горячим какао и смотрит фильм ужасов, что это не его тело, не его отец, не его жизнь, просто кино для любителей острых ощущений, которое в любой момент можно переключить на развесёлую комедию. - Ты у меня хороший мальчик, да? - почти неразборчиво бормочет Малкольм, обжигая дыханием кожу на его шее. - Молодец, помогаешь папе. Его пальцы скользят дальше по промежности, к тугому розовому колечку мышц, которое рефлекторно сжимается. Пальцы пытаются проникнуть внутрь без подготовки, насухо, но ничего не получается, и в ход идёт прозрачная вязкая жидкость. Один палец, два, три — Олли снова считает — они шевелятся внутри, как злобные змеёныши, готовящие проход для взрослой змеи. Член Малкольма оттопыривает брюки, елозит по животу Олли, упругий и твёрдый. Он смотрит в потолок, превратившийся в экран, смотрит этот фильм ужасов и старается не боятся. - Ты всегда мне помогал, помнишь? - Малкольм кое-как высвобождает член из брюк, крупный и набухший, с блестящей от предъэякулята головкой. Он шумно дышит, прижимая его ко входу в тело Олли; его пальцы оставляют отпечатки, сотни отпечатков, которые въедаются в кожу, как позорная татуировка, которые невозможно оттереть ни одной мочалкой. - Помнишь, как мы вместе мыли машину? Ты был таким крохой, и уже таким старательным мойщиком! Мы любили поливать друг друга из шлангов, помнишь... Заткнись, мысленно кричит Олли. Делай то, за чем пришёл, за чем всегда приходишь, бери меня, сколько угодно, но не напоминай при этом, что ты — мой отец! Я давно уже не считаю тебя им, хотя помню всё — и модели машинок, и смешную книжку с медузой, у которой сквозь страницы была проделана дырка, и съедобную вату, и первый четырёхколёсный велосипед, и то, как хорошо было сидеть на твоих плечах и как далеко было видно... Заткнись! Завали ебало! Тело болезненно растягивается, принимая в себя член, мышцы отчаянно сокращаются, пытаясь вытолкнуть его, внутри всё горит, несмотря на смазку, но всё бесполезно, всё всегда бесполезно, он продвигается дальше, до самого конца, начинает двигать бёдрами, и боль нарастает, обжигает, как раскалённый пар. Олли считает фрикции — одна, две, три, четыре... Двенадцать... С болью сложнее представлять, что он просто смотрит фильм, но Олли представляет. Тело наверху такое тяжёлое, что, кажется может переломать все кости, пропитанная потом рубашка липнет к его голой коже, этот запах уже стал частью Олли, как фамилия отца после его имени, как его кровь в жилах Олли, как его член внутри. Малкольм дышит, распахивая едко пахнущий рот, движется всё быстрее — двадцать три, двадцать четыре — его бормотание становится набором отдельных слогов, что-то про зоопарк и то, как маленький Олли плакал, увидев запертых в клетках тигров, и всё наконец заканчивается, горячее семя изливается, опустошая Малкольма и наполняя Олли. Малкольм сползает с него, готовый, кажется, отрубится и захрапеть прямо здесь. Внутри Олли мокро, склизко, улиточная слизь вытекает наружу. Он задумывается, какой конец должен быть у этого фильма. В кино плохие люди проигрывают, для того ведь и нужно кино? Хороших неизменно вознаграждают за все перенесённые испытания, за содранную жёсткой мочалкой кожу, за тонкие порезы на внутренней стороне ляжек, за круглые ожоги на запястьях, за сидение в углу, за посасывание большого пальца, за покачивания из стороны в сторону и остановившиеся, смотрящие в одну точку глаза... - Тебе понравилось? Снова молчание. За окном промозглый ноябрь, с неба сыпет ледяной дождь, мерно разбиваясь о подоконник — тук, тук, тук. В комнате пахнет разгорячённой кожей и сигаретным дымом. - Ты действительно хороший актёр, Олли. Я не ожидал. Чёрт, да тебе бы в театр идти. Я готов сейчас сам себя вздёрнуть за яйца на дереве. Так тебе понравилось или нет? - Да, ничего так. Ложь. Ложь. Он кричит с плотно сжатыми губами. - Повторим как-нибудь? - Да, конечно. Слово «папочка» проглатывается в последний момент, как и безмолвный крик о том, чтобы это больше никогда, никогда, никогда не повторялось, чтобы об этом никогда больше не просили, не заставляли делать, используя желание доставить удовольствие и хоть немного помочь. Молчание. Молчание. Лёгкое похрапывание с другой стороны кровати. Тихое причмокивание, с каким обычно сосут палец дети. Стук капель за окном. Раз, два, три.