Надежда, которой не было

Алби говорит, бегуны — это наше всё. Строителей может не быть — ничего, ты спишь на земле, на мягкой прохладной почве, что, по сути, и делают большинство парней, предпочитая свежий воздух замкнутому помещению. Мясников, садовников, поваров может не быть — полуфабрикаты никто не отменял, да, не очень полезно, но достаточно для жизни, так что заткнись и ешь, что дают. Медяков может не быть — с этим, конечно, сложнее, но за некоторое время вполне можно научиться самому вгонять себе в руку шприц, не морщась, и выучить, какие названия таблеток какой болезни соответствуют. Если бы приходилось лечиться травами и настоями, не имея доступа к современной медицине, то это бы не прокатило. Но не приходится же. Бегунов может не быть — ... и что? Что можно сказать на это? Ты обречен прожить здесь до самой старости, без шанса не то что увидеть какой-нибудь другой мир, другую жизнь, но даже без возможности оставить потомство? Нет. Нееееет, ребята, идите к чёрту. Когда Ньют был бегуном, он даже немного гордился этим. Гордился своей значимостью, тем, что делает что-то серьезное, ответственное, что на его плечи возложена почти невыполнимая, но единственная действительно важная миссия — вызволить их отсюда. Это ощущение долгое время поддерживало его, не позволяя сдаваться, но заставляя выкладываться на полную, не жалея себя. Да, он гордился этим, да, он надеялся на себя и на других бегунов, да, он ещё долго не переставал этого делать, даже когда парни начали умирать, да, черт возьми, он глядел на всё вокруг через небьющуюся радужную призму, но он был достаточно умён и знал, что однажды это его погубит. Когда Ньют был бегуном, он бегал вместе с Минхо. Сначала было, мягко говоря, некомфортно — мало того, что его физическая форма была далека от выпирающих под кожей мышц Минхо, из-за чего он постоянно отставал, так ещё постоянные подколки, изобилующие пошлыми шутками, заставляли Ньюта краснеть и выводили из тонкого душевного равновесия. А потом... Ньют не знает, как допустил, чтобы это зашло так далеко. Когда Ньют был бегуном, он бегал вместе с Минхо, и Минхо то и дело останавливался, чтобы поцеловать его. Наверное, это как-то поспособствовало тому, что они двое были последними из бегунов, кто признал, что выхода нет. И тем тяжелее им было. И тем больнее было Ньюту, когда осколки разлетевшейся вдребезги призмы вонзились в его ногу. Алби говорит, что с бегунами надо обращаться крайне бережно и предупредительно. Котелок, ты можешь оставить голодным хоть весь Приют, но бегуны должны быть накормлены вовремя. Ребята, вы можете устраивать попойки и посиделки у костра, но не дай Бог не шумите там, где спит бегун. Чак, ты можешь прикалываться даже над самим Алби, но не трогай бегунов, когда они устали. Все смотрят на бегунов, как на пришельцев из другого мира, восхищенно распахивая глаза, когда те проходят рядом. Это почти что культ. И Ньют не осуждает такой порядок. Нет, он совсем не против. Гэлли ворчит, такие, как Гэлли, ворчат и негодуют, что, мол, это нечестно и несправедливо, и какого хрена, и блаблабла... Ньют непроизвольно закатывает глаза каждый раз, когда слышит такое. Потому что он знает, что это такое — каждый день умирать там, снаружи. Когда ты не уверен, что вернёшься, когда, вообще-то и не надеешься вернуться. Иногда — когда и не хочешь возвращаться. Парни думают, всё под контролем. Просто бегуны ещё не всё исследовали до конца, а выход есть, да, конечно, выход есть, обязательно есть выход, где-то там, в конце, надо ещё немного подождать, ничего, мы ведь живём, и никто не умирал уже три недели, вот и всё, вот и хорошо. Бегуны вовсе не хмурые, они просто устали, вовсе не грустные, не угрюмые, не отчаявшиеся, не прыгающие со стен, вовсе не... Когда Ньют был бегуном, всё было по-другому. Они ещё верили, все они. Когда Ньют был бегуном, Минхо был с ним. А теперь его нет. Теперь Минхо принадлежит Лабиринту, этой жадной, ненасытной твари, которая отобрала его у Ньюта, отобрала у всех. Теперь все мысли Минхо — это Лабиринт, все действия Минхо — Лабиринт, и сам Минхо — чёртов Лабиринт, мрачный и полный ужаса. Порой Ньют вспоминает, как Минхо смеялся. Его растянутые в улыбке губы, задорный грубоватый смех, то, как он хлопал себя по колену. То, как он хлопал по колену Ньюта. Порой Ньют вспоминает сильные, крепкие руки Минхо, мягко прижимающие его к какой-нибудь более-менее стойкой поверхности, по-хозяйски обхватывающие талию. Губы, скользящие по шее; язык, переплетающийся с его собственным языком; горячее тело, от которого, кажется, исходит жар; то искрящее электричество, которое образовывалось между ними, стоило им оказаться достаточно близко... Порой Ньют вспоминает, как Минхо смотрел на него. Как будто всё время не мог решить — затискать или трахнуть, и это было единственной действительно важной проблемой. Но чаще Ньют старается этого не делать. Больно. Теперь всё по-другому. Уже не осталось в их жизни ни любви, ни страсти, ничего, кроме отравляющей душу горечи. Иногда ночью Минхо приходит и спрашивает: «Можно..?» Слегка недоговаривая: «Можно я воспользуюсь твоим телом, потому что мне очень надо забыться и выкинуть из головы ужасы нашей повседневной жизни и сидящих там мертвецов?» Ньют позволяет. Ньют позволяет, потому что ему тоже нужно забыть, а ещё потому что... потому что... да пошло оно всё. Да пошло оно всё к чертям собачьим! Слышите! Ненавижу! Ньют кричит, пока хватает воздуха, пока горло не начинает саднить, пока он не сдирает связки до такой степени, что может только шептать. Никто не приходит и не спрашивает, что такое — все привыкли. Потому что это отчаяние. Отчаяние топит. И с каждым днём Минхо всё менее весел, менее отзывчив и уже почти совсем неразговорчив. Потому что когда-то Минхо был его, а теперь — нет. Потому что это проклятое место, в котором они заперты, сначала подарило им любовь, а потом растоптало ее ногами, растворив в страданиях, как труп растворяют в кислоте. Алби говорит, бегуны — это наша единственная надежда. Только ее больше нет, этой надежды. Может, кто-то и видит ее, но Ньют не видит. Он больше не верит в то, что нельзя потрогать руками. Когда Ньют был бегуном, она была. И дело вовсе не в нём. Это произошло не так — он сказал всем «удачи», полетел вниз, и надежда разбилась вместе с ним о холодные камни. Нет, она была первой — повесилась на бельевой верёвке в подсобке Котелка, пока Гэлли и остальные поглощали свой ужин. Просто этого никто не заметил. Просто никто не хотел замечать. Ньют всегда был невероятно наблюдателен. *** Пушечное мясо, свежая кровь — Ньют не знает, откуда в его голове такие красочные эпитеты, но они возникают каждый раз, когда присылают новенького. Но ведь это действительно так: эти парни — игрушка в чьих-то руках, и жизнь у них отберут так же легко, как у их предшественников. Единственное, что их отличает — они ещё не знают, что их ждёт. Ничего не понимающие, ничего не помнящие, испуганные до смерти, они похожи на неоперившихся птенцов, потерявших свою маму. Грустное зрелище, особенно учитывая то, что они ее не найдут. Раньше Ньют по глупости жалел их, проникался симпатией, это так или иначе выливалось в дружбу, а потом они умирали. Вот и всё. Ньют зарёкся привязываться ещё хоть к кому-то. Ну, естественно, кроме тех, кто был уже слишком близко, чтобы с этим можно было что-то поделать. И этот раз не должен был стать исключением. Сирена звучит как-то неестественно громко, отвлекая Ньюта от работы, и ещё несколько секунд неприятно отдаёт в голове. Почему-то никто не спешит открывать ящик, так что Ньют идёт туда один. Если они и дальше продолжат игнорировать происходящее вокруг, то Ньют такими темпами заработает себе комплексы, потому что чёртова крыша ящика слишком тяжелая для него одного. Ньют озирается вокруг в поисках помощи, но все так же заняты своими делами. Только Минхо бессмысленно бродит туда-сюда. У Минхо сегодня выходной. У него вообще очень редко бывают выходные, потому что ему, видимо, доставляет удовольствие бегать по одним и тем же местам, составляя одни и те же схемы, этакая ежедневная ностальгия, знаете. Он позволяет себе перерыв, только когда его уже настолько тошнит от всего этого, что, кажется, в любую секунду реально вывернет. У Ньюта почему-то пересыхает горло, и первый раз, когда он зовёт Минхо, выходит слишком тихим и каким-то странно-нерешительным. Некто внутри ящика на удивление спокоен, потому что Ньют до сих пор не услышал ни единого звука, даже шороха. Обычно они орут так, что гриверы прячутся по своим норам, ну, или хотя бы колотят по стенкам. Во второй раз выходит лучше — Минхо оборачивается и бежит к нему легкой рысцой, глядя вопросительно и устало. — Я знаю, что у тебя выходной, — говорит Ньют, почему-то чувствуя себя неловко. — Но ты всё равно не отдыхаешь, так что, может, поможешь? Минхо смотрит на ящик, понимает проблему, и в нём просыпается инстинкт альфа-самца — с ним такое бывает, правда, последнее время нечасто. Он косит глаза на Ньюта, подходит ближе, играя мускулами, и с относительной легкостью открывает ящик. Потом залихватски глядит на Ньюта, но одна секунда, как щелчок, — и взгляд его гаснет, становясь тусклым и бесцветным. Ньют вспоминает, что раньше, если Минхо помогал ему, то после с наглой собственнической улыбкой требовал поцелуй. Но сейчас... что осталось от них сейчас? Ньют не смотрит на Минхо, но знает, что они думают об одном и том же. Кажется, они оба забыли про новичка в ящике. Только он про них не забыл, и Ньют, возвращаясь в реальность после громкого «Эй!», смотрит вниз. Там сидит парень, мокрый насквозь, но неправдоподобно спокойный. Сидит по-турецки и смотрит на них с видом человека, достигшего нирваны. А вид у него всё равно жалкий, как и у всех прочих, так что Ньют спускается к нему и протягивает руку. — Давай, вылезай, птенчик, — говорит он не то чтобы слишком ласково, но ободряюще. — Я буду твоей мамой. Минхо наверху хмыкает, и новичок тоже улыбается (улыбается! в первый день!), вылезая из тьмы на свет. И тут же стягивает с себя прилипшую к телу футболку, чтобы как следует ее выжать. Минхо присвистывает — инстинкт альфа-самца заходит на второй круг, сегодня, наверное, луна в какой-то особенной фазе — и в открытую разглядывает новичка, не забывая при этом помогать Ньюту выбираться из ящика. — Судя по всему, ты всё же что-то помнишь из своей прошлой жизни, мистер Стриптизёр, — шутит Минхо, не слишком колко, чтобы не задеть, но и не безобидно — проверить реакцию. Новичок улыбается снова и натягивает футболку обратно. Суше она не стала. — То есть, тебе понравилось? — парирует он, подходя ближе. Наступает небольшая пауза, потому что они слишком шокированы, чтобы что-то сказать. Ньют думает, как бы незаметно наклониться, чтобы подобрать свою челюсть с земли. Новичок. Шутит. Новичок. Мир перевернулся. Гэлли проходит мимо них, глядя удивлённо и подозрительно. Хотя, может, Ньюту так только кажется — лицо Гэлли в какой-то степени всегда выражает подозрение. Наверное, это из-за бровей. Минхо приходит в себя и протягивает новичку руку: — А ты молодец. — Спасибо, — спокойно отвечает тот, пожимая её. Потом поворачивается к Ньюту и стискивает его ладонь тоже. Его губы снова растягиваются в улыбке, когда он говорит: — Томас. *** — Я хочу быть бегуном, — говорит Томас. Всегда интересно узнавать нового человека. Сначала ты смотришь на него, как на чужака, тебе кажется, что он весь такой таинственный и странный, и ты пририсовываешь ему те черты характера, с которыми ассоциируется его внешность. Знакомясь, ты разговариваешь с ним аккуратно, настороженно, чтобы не спугнуть и самому не испугаться, постепенно оказываясь ближе, раскрывая для себя его настоящие черты, не придуманные тобой. Чаще всего тебя ждёт разочарование. — Я хочу быть бегуном, — говорит Томас. Ньют расстроенно выдыхает. Всё понятно: мальчик — дурак. Очень странно, ведь всё это время, пока они разговаривали, пока Ньют рассказывал ему о Приюте, проводя небольшую экскурсию, Томас казался довольно смышлёным, если не сказать умным. Во всяком случае, он так быстро усвоил все правила и запомнил, как кого зовут и чем они занимаются, будто жил тут с ними с самого начала. Да и вообще, парень Ньюту нравился, он так отвлекся, что даже забыл про привычное самобичевание и упадочнические мысли. Почему-то от разговора с Томасом становилось спокойно. И вот теперь он заявляет такое. — Ты меня не слушал, Чайник, — утвердительно заключает Ньют, опускаясь на траву около большого бревна. Томас рядом не садится — он упрямо скрещивает руки на груди и стоит, сверкая в темноте глазами. Ньют невольно сравнивает их с блестящими позади парня звёздами. Небо такое черное, что захватывает дух. Ньют не помнит, когда в последний раз задумывался о красоте чего бы то ни было. Странное чувство. Что это он, в самом деле. Ньют мотает головой, стряхивая наваждение, и скептически изгибает бровь, глядя на вставшего в позу Чайника. Выглядит смешно, но Ньют держит лицо, выжидая, когда же Томасу надоест играть в молчанку. Почему-то он уверен, что темпераментный новичок не выдержит долго. И оказывается прав — Томас плюхается рядом спустя минуту и выглядит слегка обиженно, как ребёнок, не получивший игрушку. — Где Минхо? — спрашивает он, резко провернув голову. Его нос почти касается щеки Ньюта. — А зачем тебе? — подозрительно спрашивает Ньют, прищуриваясь, и уголок его губ дёргается вверх, ему жутко смешно, потому что теперь ребёнок-Томас, очевидно, хочет бежать к папочке, потому что мама ему не разрешила, а вдруг он разрешит? — Просто, — уклончиво отвечает Томас, сам уже еле сдерживаясь, чтобы не захохотать. А Ньюту непозволительно хорошо и легко. Господи, он вычеркнул из своего обихода само слово «беззаботность», но теперь чувствует именно это. Кажется, будто он воздушный шарик, и вот-вот улетит. Может, это просто алкоголь, который плещется в зажатой в руке фляжке, но что-то раньше он не давал такого эффекта. Но длится это недолго: Ньюту не то чтобы что-то напоминает о том, что творится вокруг — это происходит почти автоматически, на уровне инстинктов, и он сгибает плечи. Взгляд тускнеет, на звёзды Ньют больше не смотрит. Милый, глупый мальчик Томас хочет стать бегуном. Ньют осознает это до конца, и ему хочется истерически захохотать или даже крикнуть: «Валяй! Удачи! Я поплачу на твоих похоронах — я на всех похоронах плачу — правда, не уверен, что мы сможем найти тело. А если и сможем, гроб будет закрытый. Никто больше не увидит твоих красивых глаз». Но он молчит, заталкивая слова внутрь, потому что нельзя давать себе спуску, нельзя — стоит на секунду отпустить вожжи, и вот ты уже катающийся по земле комок соплей. Просто смириться и жить дальше. Смириться, что никакой юный энтузиаст им не поможет. Смириться. Но что-то ёкает в груди, когда Томас говорит: — Я буду бегуном в любом случае, хотите вы этого или нет. Да я даже не собираюсь спрашивать у вас разрешения! — почти весело фыркает он, выхватывая из рук Ньюта фляжку и отхлёбывая залпом, даже не поморщившись. Ну что ты будешь делать. *** Ньют толком не знает, как так получается, но почему-то следующие несколько дней он видит Томаса везде. Ну, как везде — площадь Приюта не такая уж огромная, чтобы можно было не столкнуться ни разу, но достаточная для того, чтобы это был действительно один раз. Но стоит Ньюту повернуть голову — и он так или иначе видит Томаса, где бы они не находились. Когда Ньют предлагает Томасу отправиться на экскурсию по занятиям Приюта, чтобы выбрать себе призвание, понаблюдав за работой разных Стражей, тот только машет рукой в ответ и заявляет, что не собирается ходить по рукам. Он собирается стать бегуном — Ньют невольно дёргается, но молчит, потому что спорить с этим мальчишкой бесполезно — а пока и любая работа сойдет. Любой работой оказываются огороды. Это, впрочем, можно списать на то, что Томас, кроме Ньюта и Минхо, тут никого не знает — а работать с Минхо ему никто не даёт. Ньют на секунду задумывается — а что, если бы его из ящика достали Уинстон и Гэлли, он бы работал строителем, отчаянно мечтая стать мясником? Нет, бред какой-то. И всё равно объяснения тому, почему он так рвется за пределы безопасной территории, не было. И, в результате, получается так, что Ньют действительно начинает напоминать себе курицу-наседку, не отходящую ни на шаг от своего цыпленка. Хотя, вроде бы, это Томас следует за ним по пятам, задавая бесчисленное количество вопросов, на девяносто девять процентов которых Ньют не может дать ему ответа. Почему-то простые, известные Ньюту вещи, такие как устройство Приюта или имена окружающих его парней, Томаса не интересуют. Честно говоря, Ньют не уверен, кто из них больше способствует такой неразлучности. Может быть, даже он сам. Он пытается себя остановить, пытается затормозить слишком быстрое сближение, но ничего не выходит. Это испугало бы Ньюта, если бы он нашел в себе силы задуматься. Но должные мысли не приходят в голову, и это — ещё один признак того, что контроль практически утерян. В какой-то степени Ньют понимает это, но что делать — не знает, да, в прочем, и не очень хочет. И это... Это глупо. Безответственно. Неблагоразумно. Но эти слова появляются и начинают долбить его черепную коробку изнутри только по вечерам, когда Томас почти незаметно уходит, в какой-то момент просто мягко улыбаясь ему на прощанье и исчезая среди деревьев, за углом Берлоги или в толпе спешащих на ужин парней. Ньют пребывает в каком-то легком радостном состоянии ещё пару минут, а потом резко просыпается, будто избавляясь от околдовавшего его заклятья, и вспоминает — это опасно. Ньют спрашивает себя, что же он творит. Ночи окутывают его холодом, ненужными мыслями и одиночеством. Но если раньше он лежал без сна чуть ли не до первых лучей восходящего солнца, бессмысленно перебирая всё недавно произошедшее и думая на самом деле только об одном: о гуляющей вокруг них смерти, от которой невозможно сбежать, — то теперь он невольно думает о Томасе: кто он такой и откуда он взялся, почему был так спокоен и невозмутим, какую цель он преследует и зачем вообще здесь. Последний вопрос касается их всех, но Томас — Томас особенный, он отличается от других, кажется, самой своей структурой, самим материалом, из которого сделан, чем-то совершенно необыкновенным внутри. Ньют не может этого объяснить, но он это чувствует. Почему он ломает все собственные преграды, позволяя Чайнику становиться с каждой секундой ближе? Почему Томас выбрал именно его, как своего личного наставника — неужели только потому, что именно он пошёл к этому чертовому ящику? Почему, когда Томас улыбается ему, становится так легко? Ньют думает об этом, ловит сам себя за этим занятием и начинает безумно злиться. Прошло ведь всего лишь каких-то пару дней! И нет, он честен перед собой и обычно не занимается самообманом, но это всё — действительно нехорошо, и нехорошо, в первую очередь, для него. Да, Ньют чёртов эгоист, и он не хочет больше, просто не хочет, потому что он пережил уже столько и стольких... Так что он приказывает себе заткнуться и спать и засыпает почти мгновенно, что, по сути, является настоящим чудом. И днём, выспавшийся и пребывающий в относительно хорошем настроении, он наконец перестаёт чувствовать себя живым трупом, которого забыли похоронить и заставили ходить, дышать и чувствовать. Господи, без последнего он был бы согласен на что угодно, но отключить эту функцию не так просто, как бы хотелось. Минхо в эти дни не приходит к нему, что, в принципе, случается довольно часто: у него бывают такие биполярные всплески активности, сопровождающиеся почти безумно блестящими глазами и безостановочным бегом. Ньют не знает, это ли происходит сейчас, потому что он Минхо практически не видит — тот, выходя из картографической, сразу заваливается спать или бродит не пойми где. Пару раз они кивают друг другу, один раз Минхо треплет его по волосам, после чего Ньют уходит туда, где его никто не видит, и сгибается пополам, отчаянно надеясь, что та хрень, которая невыносимо тянет внутри, наконец-то оторвется. Но она не отрывается. В общем-то, ничего необычного. Кроме того, что ему всё же намного легче, чем раньше. И никакого самообмана: он прекрасно знает, что единственная причина этому — Томас. Слишком большая вероятность зависимости, чтобы закрыть на это глаза. Но Ньют закрывает. Закрывает и, спустя столько времени, не видит кошмаров. И когда однажды вечером, спустя пять дней после того, как приехал ящик (ничтожно малый срок, но Ньюту хватает, чтобы привыкнуть к новому порядку вещей), Томас не уходит, как обычно, а хватает его за руку и тащит в Могильник, Ньют почти не сопротивляется. То есть, физически — нет, но сначала он совершенно не хочет уходить, потому что чёртов Минхо сегодня в той части Лабиринта, которую знает как свои пять пальцев и из которой обычно возвращается на семьдесят пять минут раньше. Но он задерживается. Задерживается, гребаный шенк, и это заставляет Ньюта прочно обосноваться около северного входа, нервно покусывая губы в ожидании. Такое происходит постоянно, но он всё равно каждый раз как на иголках, потому что равнодушие в отношении Минхо— то, чего не существует вообще и, насколько Ньют помнит, никогда не существовало. Но только в этот раз с ним Томас, и Томас очень быстро соображает, в чем дело, и так же быстро и, к тому же, сильно тащит его от Лабиринта вглубь леса, аргументируя это тем, что Ньют подвергается серьезной опасности — он вот-вот сдохнет от воспалившегося больного воображения и исчезновения последней нервной клетки. Ньют невольно смеётся и тут же ужасается этому. — Остановись, — просит он, впрочем, не делая никаких попыток вырвать руку. — Минхо опаздывает... Я хочу подождать его там... — Он постоянно опаздывает, — бурчит Томас, уводя Ньюта всё дальше. — Пойми, оттого что ты будешь стоять там и умирать от волнения, ничего не изменится. Это не спасёт его, если он в беде, и не убьёт, если с ним всё в порядке. Они наконец останавливаются. Томас несильно толкает Ньюта, так что тот приземляется пятой точкой прямо на сухую грязную траву, и сам усаживается рядом. — Но... — К тому же, — перебивает Томас, растягиваясь на земле и с абсолютной уверенностью глядя на Ньюта снизу вверх, — он вернётся. — Откуда ты знаешь? — интересуется Ньют, наблюдая, как зелёный лист дуба плавно опускается Томасу на локоть. — Ниоткуда. Просто вернётся, и всё. Господи, успокойся. И Ньют успокаивается. И тут же спрашивает себя: какого чёрта? Он ведь слышал эту фразу тысячу раз, когда раньше ждал чьего-нибудь возвращения, но ни разу она не действовала на него подобными образом. Но он спокоен, мать его, как удав, и не потому что ему вдруг стало всё равно — нет, теперь он тоже уверен, что Минхо обязательно вернётся. Боже, да он просто маленький, очень доверчивый и очень внушаемый ребёнок. Давно пора заняться развитием в себе чувства реальности. Но пока что — к чёрту. — А сюда мы зачем пришли? — спрашивает Ньют, оглядываясь вокруг. Место не сказать, чтобы живописное, но в целом ничего. Какой-нибудь вдохновенный художник нашел бы здесь пару красивых кадров. — Чтобы из поля твоего зрения пропали все выходы, и ты наконец перестал изводить себя и всех окружающих. Что-то Ньют не помнит, когда это такое было, чтобы он мешал окружающим, но он молчит, потому что неожиданно чувствует это — опять. Что-то щемящее и удивительно лёгкое, расползающееся по венам, как долгожданное лекарство. Ньют смотрит вперёд, на шелестящую листву, на постепенно убывающий солнечный свет, который, просачиваясь сквозь пышные кроны, делает их листья почти прозрачными, вырисовывая все жилки и отбрасывая на ствол и землю замысловатые рисунки. Он не поворачивается, когда Томас садится, опираясь на руки, а потом отряхивая их о штаны. Не поворачивается, когда Томас проводит указательным пальцем по линии его челюсти, от уха и до кончика подбородка. Не поворачивается — только выдыхает — когда чувствует дыхание Томаса на своей щеке. Ньют даёт себе последнюю возможность передумать, и дело тут ни в чем другом кроме того, что они недопустимо близко. И он поворачивается, когда Томас берет его за подбородок и мягко тянет к себе. Их губы сталкиваются как-то смазанно, неуверенно, неловко, но это — влияние первых сумбурных секунд, когда в голове ещё слишком много скачущих мыслей и иррациональной боязни. А потом Томас придвигается ближе, кладет одну ладонь Ньюту на щёку, поглаживая висок большим пальцем, а второй обхватывает его бедро, заставляя прижаться сильнее. Они целуются исступленно, жадно открывая рты, хватаясь за эту эфемерную иллюзию любви, без которой падают духом слишком низко, чтобы можно было легко подняться. И Ньют не чувствует себя виноватым. Непонятно, почему, но не чувствует, хоть и знает, что должен бы. Но просто... Черт, всё так странно, он не знает, что происходит, правда, он не имеет ни малейшего понятия, но язык Томаса у него во рту, так что любая попытка анализировать хоть что-либо кажется преступлением и сходит на нет, так и не начавшись. Томас отрывается от его губ, целует шею и тихо выдыхает в ухо: — Минхо вернулся. И это не кажется чем-то неуместным, наоборот — Ньют, поверив практически моментально, чувствует себя почти счастливым. — С чего ты взял? — спрашивает он, с трудом открывая глаза и расцепляя руки, которыми обвил шею Томаса. — Иначе зачем бы Алби стал ломиться через весь лес в поисках тебя? И тут Ньют, самый внимательный человек в Приюте, слышит далекий шум и еле слышные выкрики, очевидно, являющиеся его именем. Да, Алби умеет появляться вовремя. Ньют помнит это ещё по тому времени, когда он натыкался на них с Минхо чуть ли не на каждом шагу и орал, что такая физическая нагрузка недопустима для их организмов, если на следующий день им предстоит многочасовая пробежка по Лабиринту. Что, впрочем, их никогда не останавливало. Воспоминания колют, как если бы он проглотил иголку, а Томас медленно, будто нехотя встаёт: — Не хочу, чтобы он видел нас вдвоём, — и тут же садится обратно, воруя у Ньюта ещё один поцелуй. Ломающиеся под ногами Алби ветки хрустят ещё довольно далеко, но времени у них всё равно почти не осталось. — Слушай, я... — начинает Томас, и Ньют вдруг с удивлением понимает, что тот смущен. Томас бессмысленно открывает рот, силясь облечь что-то в слова. — Знаешь... В общем, я просто подумал, будет нечестно, если я не скажу тебе... Так получилось... — Томас выдыхает, надувает щеки, ещё раз выдыхает и выпаливает: — Ты не единственный, с кем я целовался. Точнее, второй. Точнее, последний. То есть, больше я никого в этот список включать не собираюсь. Томас путается и наконец замолкает, поджав губы. Ньют замирает, переваривая информацию. Отлично. Оказывается, мальчик ещё и шлюха. Но Ньюта это, как ни странно, не особо беспокоит. — Ну, и кто же это был? — интересуется он, потому что обычное зудящее любопытство никто не отменял. Томас облегченно выдыхает, хитро щурится, проводит пальцами по шее Ньюта и снова берет его за подбородок. — Не скажу, — и целует, напористо, но нежно, вызывая слабую будоражущую дрожь. — Если это был Гэлли, я вышвырну тебя в Лабиринт, даже не сомневайся, — шепчет Ньют ему в губы, и кажется, что деревья в этот момент склоняются над ними, образуя зелёный непроницаемый купол. — Не уходи, — говорит Ньют, сам не ожидая от себя такого. Томас чмокает его в щёку. Томас уходит. Алби появляется с другой стороны, и Ньют понимает — купола нет и не было. Иллюзия защиты. Иллюзия любви. — Где тебя черти носят? Что ты здесь забыл? — ворчит Алби, отковыривая от штанины налипшую на неё грязь. Ньют, погруженный в обдумывание сомнительно философских вопросов, игнорирует его. — Ау, — Алби машет рукой перед его лицом и, не дожидаясь реакции, недовольно пыхтит: — Ладно, я вижу, что ты в каком-то полусонном состоянии, так что по существу: Минхо нашел мёртвого гривера, завтра мы с ним отправляемся на него поглядеть, ты за вожака — наконец-то воспользуешься своим званием. Ньют хочет сказать, что, чёрт возьми, его звание — бесполезная, никому не нужна хрень, и он хочет пойти с ними, хочет сделать хоть что-то полезное. Но он не говорит. Потому что Алби скажет «нет». Потому что он и сам прекрасно знает, что не выдержит день в Лабиринте и только подвергнет их опасности. Так что Ньют молчит. Молчит и трогает губы. Они горят. *** Они ждут, что бегуны вернутся. Они ходят, они едят, они болтают, они перевязывают раны, они копают огород, они строят дома, они кормят животных (или убивают животных), они бездельничают, они отдыхают, они дышат, и они ждут, что бегуны вернутся. Всегда. Но бегуны — народ капризный, своенравный, Ньют знает не понаслышке, они слишком горды и независимы, чтобы обращать внимание на чужие ожидания, и часто бывает так, что бегуны не возвращаются. Томас стоит рядом, заинтересованно оглядываясь вокруг, но в разговоры не вступает и с Ньютом не разговаривает тоже, почему — непонятно, хотя, может, просто хочет поразмыслить над происходящим без постороннего вмешательства. Ньюту сейчас разговаривать не хочется тоже. Бегуны не возвращаются. До закрытия: три минуты. Ньют знает наверняка, потому что он — это биологические часы Лабиринта. Хрен знает, как, но спустя некоторое количество времени он научился с точностью до секунды определять расписание массивных двигающихся стен. Хоть какая-то от него польза. Кто-то спрашивает у него время, Томас недоумённо чёкает, и, пока Ньют объясняет, проходит ещё минута. Потом они появляются. Минхо и Алби — да, появляются, и наивный маленький Ньют, как всегда, верит, что всё будет хорошо. Грабли, детка, одни и те же грабли, и даром он работает садовником. Ньют ни черта не видит, он только знает, что Алби — без сознания, а Минхо тащит его на себе и не бросит. И не успеет. Быстрее! Они кричат так громко, будто это может чем-то помочь. Быстрее! До закрытия: минута. Давай, Минхо! Пусть кто-нибудь сделает так, чтобы на этот раз Ньют ошибся. Ну же! Невозможно. Ньют хочет броситься вперёд, туда, к ним, потому что как только он пытается представить свою жизнь без Минхо, получается нечто тёмное и полное густой тошнотворной боли — немногим хуже, чем сейчас, но... Но Ньют не может. Невероятно сильный, первобытный страх приковывает его ноги к земле, точно прибивая гвоздями, и их не сдвинуть, и он ненавидит себя за это, ненавидит, ненавидит... До закрытия: пять, четыре, три... А вот Томас может. Его легкие ноги, кажется, сами отталкиваются от каменных плит, когда он срывается с места, в последний момент заскакивая внутрь. И никто, ни один чёртов человек не пытается его остановить, они только орут, размахивают руками, но ничего, а Ньют не успевает, физически не успевает — тянется вперёд, хватает пальцами воздух и падает на землю перед закрытыми дверьми. Парни расходятся неправдоподобно быстро, как будто они знают, что сейчас произойдет, и им не хочется смотреть, как он будет распадаться на части. Ньют даже не пытается подняться, просто переворачивается на спину, прикрывает глаза и медленно дышит через нос, прислушиваясь к пульсации в больной ноге. Кто-то несмело кладет руку ему на плечо. Джефф. — Ты бы всё равно не успел, — утешает он, а Ньют еле сдерживается, чтобы не вывернуть ему эту руку. Нет, Джефф — хороший, он это из добрых намерений, и его не надо трогать. — А даже если бы успел, то ничем бы не помог. Умер бы там с ними. И что бы мы делали без вас троих? Обратились бы к капитану Гэлли? Джефф пытается шутить, ха-ха, Ньюту хочется заорать, что ОН БЫ УМЕР ТАМ С НИМИ, что ЭТОГО ОН И ХОТЕЛ, но он только кивает и задумывается, почему Джефф не упомянул Томаса. А потом вспоминает, что Томас ведь — всего лишь очередной Чайник, и он ещё не успел стать для всех тем, кем он стал для Ньюта. Кем он был для Ньюта. Джефф уходит, оставляя его одного со всем этим дерьмом. Это хуже всех предыдущих раз, когда Минхо оказывался за стенами, и слово «больно» тут даже рядом не стояло. Ньют клянет себя на чем свет стоит за то, что опять нарушил самую главную заповедь — Не Привязаться. Ньют уже заранее знает — это будет самая ужасная ночь, которую ему приходилось переживать. Стоп, о чём это он? Какая к чёрту ночь? Давай, твою мать, скажи ещё, что они вернутся! Скажи, что это ещё не конец, что у них есть шанс выжить, давай, разбереди все свои раны, поверь надежде снова, позволь ей схватить тебя за горло, а потом, когда будешь падать, когда будешь задыхаться, кричи, ещё, сильнее, громче, Господи, ты же так любишь себя разбивать, и снова склеивать, и опять разбивать, и так по кругу, чёртов бесчувственный ублюдок! Они не вернутся, даже не смей рассчитывать. А если посмеешь — можешь начинать копать себе могилу. Хотя... ты и так мёртв без них, разве нет? Ньют лежит на траве, свернувшись калачиком, и ему не холодно. И ему не мокро, хотя вокруг левого виска, который упирается в мягкую рыхлую землю, уже собралась лужица соленой воды. Ньют не знает, откуда она взялась, ему и недосуг сейчас об этом думать. Со стороны кажется, что он бьётся в конвульсиях, но это не так: он почти абсолютно спокоен, только сквозь зубы почему-то вырываются какие-то странные звуки, отдаленно напоминающие вой. Но Ньюта они не беспокоят — он сейчас слышит всё как будто сквозь воду, то есть, не слышит почти вообще. В какой-то момент Ньюту кажется, он достиг края, отправной точки, он — это бесконечно чистый и абсолютно безмятежный дух, бесплотный призрак, парящий в воздухе. Его глаза не видят, уши не слышат, все органы чувств атрофировались, и вообще — тело само по себе, он сам по себе. В какой-то момент Ньют говорит себе: «Прекращай». И сам отвечает: «Что прекращать? Я же ничего не делаю». А потом смотрит на себя — как бы со стороны. В какой-то момент Ньют просто вырубается, потому что тело-то всё-таки его, и организм просто не выдерживает непрекращающихся рыданий, спазмов в мышцах и морального истощения. Это происходит незадолго до рассвета, так что, когда Ньют приходит в себя, двери уже открыты. И там — никого. *** Можно ли играть на пианино, не имея рук? Теоретически, можно, конечно. Практически, в принципе, тоже, если очень постараться. Но сыграешь ли ты при таком раскладе этюд Шопена? Вряд ли. Да и вообще, ничего особо приятного для слуха у тебя не получится. Можно ли бегать, не имея ног? Безусловно, инвалидная коляска поможет тебе передвигаться достаточно быстро, возможно, даже быстрее обычных людей, но бег как таковой останется для тебя недоступен. Можно ли жить нормальной жизнью, не имея сердца? Точнее, имея обугленный черный комок, судорожно содрогающийся каким-то нездоровым биением. В воображении Ньюта оно похоже на сморщенное лёгкое заядлого курильщика, хотя он не имеет ни малейшего понятия, откуда у него в голове эти картинки. Так вот — нет. Ответ — нельзя. Сколько можно прожить без почки? Без того же пресловутого легкого? Если у тебя есть возможность обратиться к современной медицине, то достаточно долго. Но только когда-нибудь эта хрень так или иначе убьёт тебя, потому по законам природы не положено, чтобы выживали слабые и дефективные. Сколько можно прожить без души? Ещё не классифицированный орган, но вопрос остаётся открытым — сколько? Ответ — всю жизнь. Так странно, что это не считается слабостью, хотя, бесспорно, отсутствие этой части делает человека убожеством. И не важно, сам он от неё избавился, или у него отобрали. Такие люди ничего не могут дать, они — слабое звено, тогда на кой черт они вообще существуют? Где эта глупая природа, когда она так нужна? Ньют хотел бы сдохнуть. Пожалуйста. Ну пожалуйста. Он не видит смысла в продолжении. Остальные, наверное, видят, но его не трогают — так что он всё лежит, и лежит, и лежит, и даже не задумывается о том, чтобы встать. Земля холодная и мокрая, он не двигался с тех пор, как очнулся, прижимаясь к ней левым боком, и, кажется, застудил себе и почки, и легкие, и всё, что только можно. Сколько он сможет без них прожить? Давайте сыграем в игру «Кто назовёт меньше». Он может лежать тут всё оставшееся время, он, в общем-то, так и собирается сделать. Хотя нет, «собирается» — неправильная формулировка. Он не думает об этом. Он просто застыл. Кто-то приносит ему завтрак; кто-то приносит ему обед и уносит завтрак; кто-то уносит обед, но ужина не приносит, потому что ещё рано для ужина. Или, может, до них наконец доходит, что он не пошевелит и пальцем. Он не может сказать точно, о чем думает — и не потому что мыслей слишком много, наоборот: это похоже на что-то вроде беспрерывно звучащей ноты, как если дернуть тяжелую толстую струну контрабаса, только звук никогда не стихает. Он не может толком понять, что вокруг: реальность или сон. Когда парни начинают орать, мелькает мысль, что, видимо, они не намерены оставлять его в покое. Может, это из добрых побуждений, но Ньют прекрасно обойдется и без них. Черт возьми, он занимает-то всего каких-то пару квадратных метров, выполняемая им обычно работа не так уж важна, он никому не мешает — неужели так тяжело оставить его в покое? Ньют неожиданно вспоминает, что теперь он, как бы, вожак. И теперь, как бы, он должен решать все вопросы и контролировать всё происходящее. На секунду это почти выводит его из апатичного состояния, но потом он думает — а пошли они все. Он был ответственным, сколько себя помнит, пусть на этот раз кто-нибудь другой взвалит это себе на плечи. Да хоть Гэлли — ему всё равно. Но его безмолвных восклицаний никто не слышит: его хватают за плечо и почти грубо встряхивают, заставляя перевернуться на спину. Ньют видит, что почти весь Приют собрался вокруг него, а трясет его, что удивительно, Чак. Трясет, кричит и тычет пальцем куда-то поверх его головы. Нет. Не верь, говорит себе Ньют. Даже не задумывайся. Не поднимайся. Не поднимайся... Ньют поднимается. Он спит или нет? Реальность или сон? Этот вопрос жизненно важен, но когда подбежавший Котелок даёт ему нехилую оплеуху, всё встаёт на свои места. Живы. Ньют тихо, хрипло вскрикивает и пытается сорваться с места, но тело (кто бы мог подумать!) не слушается, так что он подворачивает многострадальную ногу и падает. Боль почти нестерпимая, но правда, вот серьёзно — наплевать, кому вообще какое до этого дело! Что-то, висевшее внутри на тяжелом железном тросе, с грохотом падает вниз, когда Минхо, Алби и Томас пересекают черту, выходят из Лабиринта, и до закрытия — тринадцать минут сорок три секунды. Ньют, с трудом заставляя мышцы работать, проталкивается сквозь толпу и смотрит, просто смотрит, не в силах ничего сказать, не замечая, как слёзы текут по лицу. Кажется, сейчас просто разорвет на части. Минхо тащит Алби на себе, на лбу у него продольная глубокая вмятина, кое-как замотанная какой-то тканью — видимо, куском рубашки. Из-под неё стекает темная, вязкая кровь, огибая правый глаз по виску, заливаясь в рот и за шиворот рубашки. Она уже образовала четыре засохшие черные линии на его напряженной шее. Рядом идёт Томас, тяжело переступая ногами по камню, спотыкаясь о расползшиеся по земле лозы, и слабо, ободряюще улыбается. Ньют подходит на негнущихся ногах и обнимает Минхо; кровь пачкает ему одежду, он чувствует кожей, какая она отвратительно горячая, но не отстраняется, а наоборот прижимает его к себе сильнее. Сердце колотится бешено, выстукивая одно и то же, одно и то же — Вы живы. Вы живы. Вы живы Минхо медленно оседает на землю, и Ньюту приходится отпустить его. Он хочет обнять и Томаса, который просто стоит рядом, тяжело дыша, но почему-то не решается. Их обступают со всех сторон, к Алби и Минхо бегут медяки, не удостаивая Томаса особым вниманием, кроме разве что беглого взгляда, потому что тот выглядит лучше всех. Вы живы Ньют помогает медякам нести Минхо в Берлогу, не обращая внимания на их возражения и собственное полуобморочное состояние. Пока это происходит, Минхо окончательно теряет сознание. Ньют сидит на полу в комнате, где Минхо зашивают, и не позволяет никому себя выгнать. Томас куда-то пропал, хотя, может, кто-нибудь из свободных медяков обрабатывает ему порезы. Алби лежит в соседней комнате, но серьезных травм у него нет, так что Ньют уговаривает себя не беспокоиться сейчас хотя бы о нём, иначе сердце, кажется, просто не выдержит. Ньют засыпает через секунду после того, как Клинт говорит: «Готово», а оно всё продолжает, как заведённое: Вы живы *** Когда Ньют заходит в комнату, Томас сидит справа от кровати Минхо, держа его за руку. Тот, кажется, спит, а Томас улыбается Ньюту и продолжает гладить тыльную сторону испещрённой царапинами ладони. В боку колет, но Ньют делает вид, что это не у него. Томас выглядит на удивление хорошо и здорово, и Ньют несказанно этому рад. А вот Минхо бледный, почти как простыня, на которой он лежит, и кровь всё ещё стекает тонкими струйками из-под повязки. Остаётся только надеяться, что медяки хорошо его залатали. Господи, лишь бы это было так. Ньют аккуратно садится слева на кровать, и пальцы его дрожат, когда он тянется к щеке Минхо стереть красные дорожки. Томас кладет руку ему на плечо, чуть сжимая, и дрожь прекращается. Вот так вот легко и быстро, в одно мгновение — прекращается. Ньют не успевает задуматься, почему: Минхо открывает глаза и поднимает правую руку, опуская ее сверху на ладонь Ньюта и глядя на него неестественно нежно, так, как очень давно не смотрел. Потом переводит взгляд на Томаса, и выражение его глаз не меняется. Ньют не может понять, что он чувствует: это какая-то непонятная смесь облегчения, ревности и счастья. — Как там Алби? — спрашивает Минхо через полминуты, отпуская обе их ладони. Голос его хриплый и надсадный. — Ещё не очнулся, — отвечает Томас и хмурится. — Надеюсь, он не слишком сильно пострадал... Ньют бы переживал и за Алби тоже, но его просто на это не хватает. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, кусая губы. — Живее всех живых, — бодро произносит Минхо, и Ньют видит, что он не совсем уж и приукрашивает: глаза у него абсолютно ясные, нарушения координации движений нет, а цвет лица такой только от большой потери крови. Но ведь он жив и не собирается умирать. Ньют выдыхает так, будто всё это время не дышал. Господи, ну что он себе напридумывал, истеричка чёртова. Минхо не умрёт. Не умрёт. Господи, спасибо. — Расскажи мне, — просит Ньют, и Минхо рассказывает, описывая их с Томасом приключения так живо и красочно, что Ньюта бросает в дрожь. В какой-то момент повествования, когда Минхо слишком увлечён размахиванием руками и не обращает на них внимания, Ньют наклоняется к Томасу и шепчет «спасибо». Томас улыбается и старается перестать краснеть, когда Минхо принимается его расхваливать. И Ньют знает, что это абсолютно заслуженно: этой ночью Томас спас жизни. И всё равно что-то во взгляде Минхо не так. А потом Минхо говорит: — ...и вот поэтому он должен быть бегуном, просто обязан, потому что то, что он сделал... Томас загорается, как лампочка, которую якобы создал, и радостно смотрит на Ньюта. На Ньюта, который становится серым на глазах. — Минхо, стой, — перебивает он таким тоном, что Минхо затыкается тут же. — Ты слушаешь, что ты говоришь? Он не будет бегуном. — Ещё как будет! — Минхо смотрит с удивлением и опять начинает: — Ты просто не видел, что он сделал... — Да мне плевать, что он сделал! — Ньют вскакивает с кровати, стараясь не кричать. Любой спор можно решить спокойно. Любой спор... — С ума сошел?! Это могла быть случайность! Давай тогда каждого новичка засовывать в Лабиринт, и если выживет — бегун! Отличная схема, мы избавим их от страданий! Ньют переводит дыхание и прежде, чем Минхо успевает ответить, говорит уже спокойней: — Стражи всё равно этого не позволят. Я этого не позволю. — Меня это не колышет. Ну твою мать, Минхо. Твою мать. — Томас, выйди, — нарочито спокойно говорит Ньют, просверливая взглядом ещё несколько дырок в голове Минхо. Томас удивлённо поднимает на него глаза, но не двигается. — Томас, выйди, я сказал, — голос Ньюта — как рокот грома, который постепенно нарастает, пока не достигнет пика и не ударит молнией. — Маме с папой надо поговорить. Томас улыбается, но эта улыбка тут же гаснет. — Но вы же будете говорить обо мне! — Томас не был бы Томасом, если бы ушёл так просто. — Знаешь, я хочу в этом участвовать, и к тому же я... Ньют издаёт что-то, похожее на рык, и хватает Томаса за шиворот, практически выволакивая его из комнаты. Конечно, если бы Томас стал сопротивляться, то смог бы остаться, но он, кажется, понял, что пререкаться с Ньютом — плохая затея. — Ты невероятно сексуально рычишь, — ухмыляется Минхо, как только дверь захлопывается. Ньют на секунду замирает — слишком редко в последнее время Минхо отпускал колкости, слишком редко на его губах играла улыбка — но тут же вспоминает, что речь сейчас совсем о другом. — Почему ты хочешь его убить? — с места в карьер выдаёт он, ещё пытаясь держать себя в руках, лишь нервно постукивая пальцами по деревянной спинке кровати. — Скажи мне честно, Минхо, зачем ты хочешь его убить! — Я не хочу убить его, — тяжело выдыхает Минхо и морщится. — Я хочу спасти нас. — Он не спасёт нас, Минхо! — кричит Ньют. — Не спасёт! Ты знаешь, я знаю — мы обречены. — Это не так, — Минхо качает головой и, несмотря на боль, улыбается. — С каких это пор? С каких это пор, Минхо? — Ньют не может остановиться, его несёт, он слетел с рельс, и не может вернуться, и не может понять, почему, собственно, так взбешен: потому ли, что вдруг появился Мистер Герой, и Минхо смотрит на него, как на посланника Божьего, или потому что он безумно, до дрожи в коленях боится за Томаса и не хочет его потерять? — Это вот этим ты решил отплатить ему за то, что он спас тебе жизнь? Очень некрасиво с твоей стороны! Раньше ты умел быть благодарным. Эта жизнь изменила тебя. — Как и тебя. И хотя в словах Минхо нет ни укора, ни злобы, Ньют глотает слёзы и выскакивает из комнаты. Он сбегает вниз по лестнице, хлопает дверью, забегает за угол и попадает прямо в раскрытые объятья Томаса. Крепкие руки смыкаются у него за спиной, и он чувствует себя в ловушке и пытается вырваться, глупо колотя кулаками по груди Томаса. Почему никто не обращает на него внимания? Почему никто не берёт его мнение в расчёт? Почему Томас должен жертвовать собой ради них? Ладно бы это ещё действительно дало бы какой-то результат, но ведь не даст! Ньют прекрасно знает — нет выхода, нет, нет, нет. Он перестаёт вырываться и, наоборот, прижимается ближе, позволяя небольшому количеству слёз намочить Томасу футболку. Они высыхают быстрее, чем Ньют по привычке сжимает зубы, чтобы заставить себя остановиться. Томас ласково гладит его по спине. — Так надо. Правда, просто поверь мне: я вытащу вас отсюда, я должен быть там, — мягко говорит он, кивая в сторону Лабиринта, и Ньют невольно всхлипывает, но тут же шикает сам на себя: что это он разнылся тут, как будто только из ящика вылез. Как будто не знает, что каждый из них так или иначе в опасности. Как будто не привык терять друзей. Томас охает, когда Ньют неожиданно сжимает его в объятиях с такой силой, что рёбра скрипят. А потом резко отпускает, словно отрывая от себя, как пластырь отрывают с раны: как можно быстрее, чтобы было не очень больно. Ньют смотрит на Томаса и спрашивает себя снова, в который раз: кто этот человек для него? Почему его то тянет к новичку, так сильно, что невозможно противостоять, то он вдруг вызывает раздражение, и кажется, будто всё, что Томас говорит — сплошная ложь. Хотя он ведь ни разу не лгал Ньюту, даже сам честно сказал тогда, в Могильнике... — Кретин плюкоголовый, — ругается Томас, глядя поверх плеча Ньюта. Тот оборачивается и видит Минхо, который идёт по направлению к ним, пошатываясь и спотыкаясь. Он уже не такой бледный, но зато теперь цвет его лица чуть отливает зеленым. — Минхо! — восклицает Ньют, театрально всплескивая руками, хотя он не хотел, правда, не хотел, он вообще обычно не манерный. Минхо подходит ближе, и вид у него чертовски виноватый. — Ньют... Прости меня, Ньют, я не хотел... — Придурок, тебе нельзя вставать... — бормочет Ньют, пряча глаза и несильно подталкивая Минхо обратно к двери. Он пытается принять сердитый вид, но внутри всё равно теплеет, потому что Минхо пошел за ним, пошел, — Тебе нельзя... Черт! Минхо не падает, но слишком быстро опускается на землю, чтобы можно было подумать, что он просто захотел присесть. Ньют подхватывает его под левую руку, понимая, что Минхо для него слишком тяжелый. Он зовёт Томаса, но тот уже куда-то испарился — именно когда Ньюту не помешала бы помощь, скотина! – наверное, не желая встречаться с Гэлли, который идёт к ним со стороны огородов. Ньюту сейчас действительно одному не справиться, но, честно говоря, он предпочел бы кого угодно другого. — Просто... просто голова слегка закружилась, — хрипит Минхо, пытаясь заставить ноги перестать подгибаться. — Сейчас пройдет. — Ерунду не мели, — резко обрывает Гэлли, подхватывая его под другую руку. — Нахрена ты вообще выперся? — Не твоего ума дело, — выплёвывает Ньют, изо всех сил стараясь держать Минхо по большей мере самому. Страж тяжело дышит, но задорно улыбается. — А что, тебе больше нравится видеть меня распластанным на простынях, извращенец? Гэлли стремительно краснеет, Ньют фыркает, а Минхо стреляет на него глазами — мол, как намёк, оценил? Ньют оценил. Ньют оценил, что морально Минхо с дыркой в башке чувствует себя лучше, чем за хрен знает сколько здоровых месяцев. Но Гэлли сегодня, видимо, не до смеха, и он отыгрывается — неостроумно, но зло и нечестно: — Не говори это слово, а то я сразу вспоминаю, как Ньюта тогда распластало. Ньют вздрагивает и чуть не роняет Минхо. Больно. — Сука, — шипит Минхо и на секунду зажмуривается, потому что картинки, яркие мелькающие картинки: красное, неестественный выверт тела, красное, красное, красное... а потом толкает Гэлли в плечо так сильно, что тот валится на землю. — Не думай, что если я болен, то не смогу набить тебе морду! Гэлли поднимается с видом человека, который ничего не боится — наверное, потому что отлетел достаточно далеко, и одним движением Минхо его точно не достанет. А догнать кого-то в таком состоянии он вряд ли сможет. — Проваливай, куча плюка, — презрительно произносит Минхо, опираясь на Ньюта и выпрямляясь. Гэлли отходит на несколько шагов, а потом вдруг резко разворачивается и выпаливает: — Я знаю, что вы двое что-то затеваете! Не думайте, что я не вижу! Я слежу за вами! И как-то чересчур торопливо уходит. Минхо закатывает глаза, и на лице его отчётливо читается: «Я окружен дебилами». Ньюту остаётся только надеяться, что он в этот список не входит. Они кое-как добираются до кровати, и Минхо падает на неё с болезненным стоном, закрывая глаза и стараясь отдышаться. Ньют бы остался здесь с ним — черт возьми, единственное, чего он хочет, это остаться! — но Приют сейчас не контролируется вездесущим Алби, а пустить всё на самотек — крайне опасная затея. Того и гляди, Гэлли совершит переворот. Минхо открывает глаза, легко касается пальцами левой руки запястья Ньюта и шепчет: — Всё будет хорошо. Ньют улыбается и думает, что он всё-таки слишком сильно ударился головой. *** Минхо рассматривает себя в зеркало так долго, что поздний завтрак успевает перейти в обед, а медяки — заглянуть пару раз каждый и, виновато поджав губы, поспешно скрыться. Солнце ярко освещает комнату, пробиваясь сквозь тонкие потрепанные занавески, вычерчивая светлые полосы на деревянном полу. Вид, что ни говори, великолепный — теплая, разморенная радость природы — и настроение Ньюта тоже невольно улучшается. Солнце оставляет свои следы и на Минхо: одна сторона его лица ярко освещена, а другая — полностью в тени. И это тоже великолепно. Только Минхо, видимо, раздражает эта тонкая грань между светом и тенью — он старается быть как можно больше в тени. Скорее всего, это из-за шрама, который пересекает верхнюю часть его вспухшего лба, образуя бугристую ломаную линию. В каких-то местах линия сжата почти до миллиметра, а в каких-то расходится в стороны, огибая небольшие углубления, ещё сочащиеся кровью. — Ни хрена себе, — говорит Минхо, когда видит себя в первый раз, а потом просто молчит. Всё это время. Ньют терпеливо ждёт, пока Минхо наглядится и привыкнет к новому себе. И наконец дожидается. — Хочешь сказать, ты будешь любить меня и таким? — как-то несмело спрашивает Минхо. Ньют, вообще-то, ничего не хотел сказать, но тон прозвучавшего его просто шокирует — это не звучит, как похабная шутка с целью прикрыть смущение, и эти слова не устало-безразличны, как обычно, — Минхо робеет, волнуется, как будто ему действительно важно знать ответ. Это почти смешно. — Дурак, — говорит Ньют, и сердце совершает кульбит, и он сам напоминает себе какую-нибудь глупую девчонку, бросающуюся словом «дурак» по поводу и без — но чаще тогда, когда смущается что-то сказать. А сказать нужно, необходимо. Успокойся и перестань так себя вести, говорит себе Ньют, ты же мужик. И добавляет: — Конечно. Минхо резко поворачивается к нему и сверлит глазами, как будто пытаясь залезть внутрь и рассмотреть все составляющие. Потом наконец отлепляется от зеркала и подходит ближе. — Конечно — что? У Минхо есть совершенно дурацкая привычка переспрашивать. Причем распространяется она только на те слова, которые ты не хочешь повторять. — Ты знаешь, что, — выдыхает Ньют, опуская глаза в пол. Какое-то странное чувство сжимает грудь — странное и почти позабытое. Минхо стоит слишком близко. Не то чтобы это было непривычно, но сейчас всё как-то по-другому — это что-то в воздухе, наверное, магнитные бури. Или просто гребаный мираж, и ему кажется. Тебе кажется. Иллюзия. — Нет, я не знаю, — упрямо говорит Минхо, и Ньют не сразу понимает, что сказано это было шепотом. Сказать ему? Ньют не хочет доставать это оттуда, куда безуспешно пытался зарыть. Придётся расковыривать незажившую после борозды землю, пачкать руки в грязи... Нет, ну, в самом деле, Минхо и так знает. Но разве это так тяжело? Разве он не говорил это миллион раз? Разве он не слышал это примерно столько же? Разве он не может повторить это ещё раз? Разве, несмотря на всё случившееся и всё происходящее, что-то с тех пор изменилось? — Я буду любить тебя любым, — говорит Ньют тоже почему-то шепотом, говорит так, словно признается в убийстве. И Минхо смотрит на него. Смотрит. Смотрит. Смотрит. И Минхо его целует. И это давнее ощущение накатывает на Ньюта с головой, как будто он не живёт здесь уже черт знает сколько, будто они — одни и нет никого, и ничего, ничего больше... Ньют хватается за Минхо, потому что этот поцелуй способен его убить, честное слово, он слишком настоящий, слишком живой, слишком много переживаний сталкивается внутри. Ньют обхватывает лицо Минхо руками, делает пару шагов назад и чувствует спиной шершавую стену. Минхо прижимается к нему сильнее, стискивая пальцами чужие бёдра в бессознательной попытке удержать. Но Ньют и не собирается никуда уходить. Он мягко касается губами щеки Минхо и обвивает руками его шею. Поцелуй меня ещё. Они не видят Томаса, который стоит на пороге комнаты, прислонившись к косяку, и улыбается. *** А потом... Потом всё ломается. Не то чтобы у Ньюта вообще было много чего, но то хрупкое и шаткое, какая-то ломкая основа его существования рушится, как карточный домик, который только начали строить. И это падение ощущается до жути нереалистично, словно он не может поверить, что после всего пережитого что-то ещё способно так шокировать. И он ведь знал это, на самом деле знал, это было так очевидно, как чертовы законы гравитации, но нет, он не дал себе возможности обдумать это как следует — то ли не обратив должного внимания, то ли затолкав на самый край сознания — и поэтому вот, пожалуйста! Любуйтесь: Ньют и его Хвалёная Наблюдательность. На самом деле, когда он идёт в Берлогу, мысли его занимает какая-то ежедневная рутинная фигня, которую ему надо выполнить и на которую он не тратит и одной сотой процента своей умственной деятельности. То есть, по сути, его мозг свободен, и он позволяет размышлениям просто течь, особо не задерживаясь ни на одном из них. И почему-то в этот момент они все — о более-менее хороших, приятных вещах. Он думает о том, что Минхо уже совсем выздоровел. Что Алби, по заверениям медяков, вот-вот выйдет из комы. Что Гэлли в последнее время не было видно, и это сэкономило кучу нервов всем окружающим. Что Томас всё-таки стал бегуном и теперь каждый вечер жалуется на невыносимую нагрузку, но жалуется так, мимоходом, без какого-либо намека на недовольство, и обнимает Ньюта, крепко прижимая к себе. Ньют думает, никто пока не умер — и на том спасибо. Ньют почти не думает о смерти. Она звучит незаглушаемым фоном ко всему, что он делает и не делает, ко всей его чертовой жизни, но сейчас она в кои-то веке ушла с первого плана. Он не замечает этого разумом, но чувствует себя хорошо, и этого достаточно. Так что почти все дела на сегодня закончены, солнце садится, бегуны вернулись, целые и невредимые, и Ньют заходит в Берлогу, не растрачиваясь на предупреждения. И видит. Минхо. С Томасом. Чёрт. Сначала взгляд даже не фокусируется нормально, и перед ним — одно сплошное размытое пятно, но он и так знает, что там, и он не хочет, не хочет, не хочет, чтобы оно обретало четкость. Но оно обретает. Ньют видит широкую спину Минхо, видит его напряженные мышцы, перекатывающиеся под кожей, видит колени Томаса, под которые Минхо подхватил его, видит взъерошенные волосы, блестящую от пота кожу, закинутую назад голову, приоткрытый рот... Он видит выступающую, натянутую до предела мышцу на шее Томаса и останавливается на ней, не в силах отвести взгляд. Ньют против воли думает, что это так красиво. И красиво даже не потому, что Ньют представляет себя на месте Томаса. Нет, это красиво само по себе. Ньют думает, что Томас и Минхо — это хорошо, это лучшее из всего, что могло было быть. Но всё равно. Всё равно. Больно. В голове сейчас — сплошной туман, и, честно говоря, он даже не может толком понять, что чувствует. С этим, безусловно, надо разобраться. Единственное чёткое ощущение — разрушение, он не знает, почему, и не знает, хорошо это или плохо. Стук стола о стену выводит Ньюта из оцепенения. Наверное, надо уйти. Да, конечно, надо уйти, зачем он стоит здесь, как статуя? Уходи, Ньют. Он чуть поднимает глаза и видит, что Томас на него смотрит. Просто молча смотрит, без удивления, вины или страха — нет, скорее, его взгляд можно называть очень внимательным, изучающим, будто он пытается прочитать Ньюта, вывести на свет все его мысли, все его чувства, весь его мир. Ньют пытается скрыться. Пытается сбежать, как он это обычно делает, надеть маску, замкнуться в себе, отвернуться — какие там ещё методы есть у него в арсенале? Но он не может. Просто не может и всё. И неясно, то ли это из-за всей ситуации, то ли из-за самого Томаса. Ньют и его Абсолютная Невозмутимость. Да что же с ним такое творится? Они всё ещё неотрывно смотрят друг другу в глаза, и это похоже на стальной трос, потому что Ньют не может его разорвать. Но в какой-то момент, когда Минхо толкается слишком глубоко, Томас непроизвольно зажмуривается, кусая губы, и Ньют тут же пользуется этим, срываясь с места. Он бежит быстро, наплевав на ногу, но далеко всё равно не уходит — ноги дрожат, он всё время оступается, и ему плохо, до жути плохо. Он бездумно садится прямо на землю, пытаясь понять, что сейчас так сильно сжимает ему горло. Это чувство предательства, острое, как нож, и горькое, как слёзы, которые не выкатываются из глаз Ньюта. Он не плачет, что странно, потому что очень хочется. Он пытается, но ничего не выходит, а жаль — стало бы легче. Нечто вязкое в голове рассеивается, и, кажется, он уже способен размышлять относительно здраво. Но вместе с осознанием приходит и боль, и Господи, лучше бы он никогда не приходил в себя. Лучше бы он не мог анализировать, тысячу и тысячу раз перематывая случившееся в голове. Но вообще-то... секундочку, Ньют, притормози, о каком предательстве идёт речь? Разве они связаны какими бы то ни было обещаниями? Разве здесь хоть что-нибудь имеет то же значение и цену, что и в обычном мире, который они едва ли помнят? Но дело ведь не только в Томасе. Дело совсем не в Томасе. Ньют и его Ровно Бьющееся Сердце. Нет, на самом деле, оно не разбито — Господи, это бред, оно скорее похоже на кусок тряпья, разорванный в клочья дворовыми собаками, которым просто не обо что было поточить зубы, так что скажи спасибо, что они не всадили их в твою глотку. Скажи спасибо и замолкни. Ладно. Ладно. Действительно, так и надо сделать. Это всё равно лучше, чем если бы они тогда не вернулись. Слишком многого хочешь, Ньют. Они живы — и будь счастлив. К тому же, какое он вообще имеет право возмущаться? И тот факт, что он не перешёл известную черту, не значит, что об этом можно забыть, списать на нервы и притвориться оскорбленной невинностью! Черт побери, лицемерие — последнее, до чего он только мог опуститься. Всё. Угомонись. Успокойся. Хватит. Да, конечно, неожиданная ситуация, но вот ты обдумал её, понял, что могло быть и хуже, что ты не прав и ничего такого страшного и не произошло, так что хватит. Возьми себя в руки. Ньют и его Недрожащие Пальцы. «Пожалуйста, перестань», — просит он самого себя, просит отчаянно, обхватывая колени руками, притягивая ближе к себе и утыкаясь в них подбородком. Ему кажется, что он сидит довольно долго, но на деле, скорее всего — несколько минут. Томас подходит тихо и так же тихо садится рядом. Ньют не двигается. Он ждёт, что Томас что-нибудь скажет, но Томас молчит. Тогда он говорит сам: — Он не любит тебя, — взгляд направлен куда-то в сторону, а голос его, слегка хриплый, дрожит. — Он любит надежду выбраться отсюда. А ты олицетворяешь ему эту надежду. — Я знаю, — спокойно кивает Томас. В его тоне не слышно ни удивления, ни обиды, ни разочарования, как будто он прекрасно осведомлен, что здесь происходит и в каком состоянии они все находятся. Ньют вообще поражен, как Томас до сих пор не возмутился, почему они переложили свою ответственность и переживания на его плечи, сделав козлом отпущения за все грехи. — А для тебя? Ньют, задумавшись, не сразу понимает смысл вопроса. А потом его взгляд стекленеет, и в голосе появляется металл. — Нет. Я больше не верю надежде. Однажды я уже за ней пошел. — Ньют... — зовёт Томас, как будто тот не сидит с ним рядом, и в голосе его столько боли, столько невысказанной просьбы, что Ньют вздрагивает и теряет, теряет этот пресловутый металл. — Ньют, пожалуйста, не отворачивайся от меня. Я тебя очень прошу. Пожалуйста. Ньют не хочет. Господи, он хочет послать всё к чертовой матери, отвернуться, сбежать, исчезнуть, умереть!.. Но он позволяет Томасу обнять себя и притянуть ближе. И он позволяет самому себе опустить голову Томасу на плечо. *** Но, несмотря ни на что, он знает — это ещё не катализатор. Выглядит всё именно так, но на деле — ничего подобного. Ещё ничего не закончилось, ничего не срослось, ничего не зажило, и даже раны ещё не растревожены до конца. А с его болезненной любовью к подобным занятиям это — чертовски дурной признак. Мир дрожит вокруг. Он чувствует — что-то не так. Мир дрожит вокруг, как огромный мыльный пузырь, вот-вот готовый лопнуть. Но произошедшее вчера — нет, не то, не настолько, и хоть это было похоже на удар под дых, тонкая переливающаяся перепонка ещё цела. Ньют чувствует, что вот-вот взорвется. И он знает, что зажигательная смесь копилась в нём с самого первого дня. Но это — ещё не смертельная искра, ещё не апогей, ещё не... Он чувствует себя животным на последнем издыхании. Он правда не понимает, что с ним, и это пугает — не слишком сильно, но ощутимо. Эти чувства похожи на волны — они накатывают неожиданно и мощно, заставляя задыхаться, и вот Ньют корчится где-нибудь за очередной грядкой; и так же неожиданно исчезают, и Ньюту кажется — ничего, жить можно. Хотя это он, конечно, приврал. Так ему не кажется никогда. Алби подходит со спины и как-то неловко хлопает его по плечу. Ньют поворачивается и сначала даже не реагирует, а потом вдруг — о чёрт, Алби очнулся! — и так же неловко обнимает его, чувствуя больше облегчение, чем радость. Это нехорошо с его стороны, но он уже устал в одиночку следить за всем Приютом. — Как ты? — спрашивает Ньют, оглядывая вожака как бы невзначай, не зная, как он к этому отнесется. Выглядит он вполне здоровым, за исключением огромных кругов под глазами. — Нормально, нормально, — отзывается тот, снова опуская руку Ньюту на плечо и оглядываясь вокруг. — Но поговорить я хочу о другом. Ньют следит за его скрытными движениями и начинает нервничать. — Послушай, — напряжённо выдыхает Алби, наклоняясь к его уху. Он весь — сгусток опасений и тревоги. — С Минхо что-то не то творится. Ньют удивленно поднимает бровь. Он не заметил ничего необычного, за исключением того, что Минхо перестал топить себя в отчаянии и начал оживать, обретя веру в лучший исход. Ньют чувствует, как что-то бурлит внутри, и не может понять, почему это так его раздражает. — Послушай, я волнуюсь, — говорит Алби. — Понаблюдай за ним, сам заметишь. Он дёргается, машет руками без причины, бормочет что-то себе под нос... Знаешь, мы не должны допустить, чтобы он вышел из строя. Алби опять о своём. Они просто помешались на идее выйти отсюда. А идея-то провальная. Ньют знает. И очень странно, что Минхо, который тоже это прекрасно знает, так себя ведёт. Пожалуй, это единственное, что можно назвать ненормальным в его поведении. А всё остальное, наверное, Алби просто показалось. Или Минхо нервничал, когда говорил с ним утром... Да, скорее всего, это было утром, до того, как бегуны ушли. И тем не менее, Ньют тоже начинает слегка волноваться и пытается вспомнить, как Минхо вёл себя последнее время. Но вспоминает только одно. Одна-единственная картинка, как застрявший слайд в видеоряде, застывает у него перед глазами, и он тихо ненавидит Алби за то, что тот заставил её появиться. Точнее, не появиться — она и так как чертово бельмо на глазу — а стать ещё ярче и отчетливей. — Кстати, вы без меня кого-то там назначили бегуном? — интересуется вожак, и голос его не сердитый, но слегка недоумевающий. Ну, спасибо, Алби. Ты вовремя и уместно, как всегда. — Да, назначили, — Ньют резко разворачивается. — Но я не хочу сейчас об этом говорить. — Что значит — не хочешь говорить? Я пока ещё твой вожак! Сколько бы в коме не пролежал, — непонятно, то ли Алби пытается разрядить обстановку, то ли действительно недоволен отказом, но, в любом случае, ничего не выходит — Ньют только отмахивается от него, как от назойливой мухи, даже не удосужившись повернуться, и уходит. Алби стоит растерянно пару секунд, не зная, двинуться ли за ним и заявить о своих правах, или же оставить до поры до времени в покое. И останавливается на втором варианте, потому что, как бы невосприимчив к окружающим он ни был, по Ньюту видно сразу — сейчас ему не до этого. Алби вздыхает и думает, что, наверное, без него они слишком себя загоняли. Кажется, им всем надо отдохнуть. Ньют бездумно идёт по направлению к стенам и чувствует, как внутри крутятся шестеренки неведомой машины. Он смотрит под ноги, на длинную смятую траву, и пытается поймать себя хоть на какой-то здравой, нормальной, целой мысли, но ничего не выходит — они катаются по его голове, как шарики по бильярдному столу, высыпанные неумелой рукой: совершенно хаотично, без какого-либо намека на траекторию. А потом он поднимает глаза и понимает, что стоит совсем рядом с восточным входом. Он думает — ха, как будет забавно, если... и из-за стены выходят Минхо и Томас. Ньют бежит в противоположную сторону, и ему совершенно плевать, что они его видят. *** Когда они заходят в картографическую, Томас не целует Минхо, как обычно. Томас отходит к столу и принимается рисовать, хмуро глядя на то, как неровно двигается в его правой руке карандаш. Минхо подходит ближе и садится рядом, облокачиваясь на стол. На самом деле, сейчас ничто в целом мире не может его расстроить. — Мы нашли её, — шепчет он то ли Томасу, то ли самому себе, то ли им обоим. — Мы нашли её! — орет он так громко, что стол ещё полминуты вибрирует. Нет, сидеть он сейчас точно не способен — приходится вскочить и расхаживать по помещению кругами, чтобы сдержать в себе глупое желание прыгать и визжать, как маленький ребёнок. Минхо сжимает руки в кулаки, а они всё равно мелко дрожат, и он бы обязательно рассердился на себя за такой херовый самоконтроль, но не в этот раз. Нет, точно не в этот раз. Он всё-таки не выдерживает, снова подлетает к Томасу и, схватив того за запястья, выдергивает из-за стола. Карандаш резко проезжается по бумаге, вспарывая её и уничтожая все труды Томаса, а сам Томас, недовольно воскликнув, теряет равновесие и валится прямо на Минхо. Тот мог бы, конечно, подхватить его и удержать на месте, но опять же — сейчас? — нет. Он сейчас в слишком неадекватном состоянии, так что они оба падают на пол с глухим, неприятным звуком. — Ты улыбаешься, как дебил, — говорит Томас, упираясь руками в грудь Минхо в неудачной попытке встать. Минхо смотрит на него, и, действительно, — улыбается он совершенно по-идиотски. Но что уж тут поделать, чёрт возьми, неужели он не может так себя вести после всего этого? После всего?.. — Нашли, — шепчет он и целует Томаса в кончик носа. — Нашли, — шепчет он, и со стороны можно было бы подумать, что он сошёл с ума. Может, Алби не так уж и неправ. Томас смотрит всё так же серьёзно, нахмурившись, и всё-таки поднимается, отряхивая колени. Минхо с легким удивлением следит, как он медленно возвращается к столу и так же медленно, тяжело садится — будто ему семьдесят, или же на плечах у него тяжеленный груз. — Эй, — зовёт Минхо. — Ты странно себя ведешь. Неужели ты не рад? — Когда ты собираешься рассказать Ньюту? — спрашивает Томас, не поворачивая головы. Минхо замирает и как-то в один миг мрачнеет. Воздух становится тяжелым. Томас с силой комкает порванный листок и кидает его в угол комнаты. — Я хотел рассказать ему сразу же, — выдыхает Минхо, прикрывая глаза. — Я хотел побежать к нему, хотел схватить его на руки и заорать, что мы свободны, я и сейчас хочу... — Так какого чёрта ты этого не сделал? — неожиданно громко и с вызовом восклицает Томас, вскакивая. — Какого чёрта?! — Ты и сам прекрасно знаешь, — шипит Минхо, внезапно чувствуя злость. — Он со мной не разговаривает. — Интересно, почему? — Мне тоже интересно, учитывая то, что вы целовались, — резко произносит Минхо, почти выплевывает это, как обвинение, хотя, на самом деле, это не вызывает у него тех чувств, какие он испытывает из-за того, что Ньют его игнорирует. — И не говори так, будто ты в этом во всём не поучаствовал. — О Боже, да как ты... как ты не понимаешь! — Томас смотрит на него с отчаянием, говорит, прерываясь, заламывая руки. — Дело вообще не в этом! А... во всём, происходящем здесь, с самого начала! Это просто стало очередной последней каплей, понимаешь? И дело не в том, что ты со мной... а в том, что ты не с ним! Томас бездумно запускает руку в волосы, с силой сжимая пряди, почти дергая себя за них. — Вы оба... так застряли в своём отчаянии... Но ты — ты сейчас уже веришь... И ему кажется, что ты его бросил! Я не могу это объяснить! Помоги ему, Минхо, — говорит он умоляюще. — Неужели ты не видишь, что ему очень нужна твоя помощь! Я понимаю, ты очень рад, что мы наконец нашли эту чертову нору, но в кои-то веке обрати внимание на то, что происходит внутри, а не снаружи. Минхо смотрит на него слегка непонимающе. Томас выглядит не просто взволнованным — он выглядит так, будто Ньют смертельно болен. Будто Ньют висит на волоске между жизнью и смертью, и Минхо — единственный, кто может его спасти. — Неужели ты не видишь, как он на тебя смотрит? — продолжает Томас, взмахивая рукой и сшибая со стола несколько листков. Они медленно, красиво планируют в воздухе, прежде чем опуститься на пол. — Как он уходит в себя, сгибает плечи, весь сжимается? Вы все много пережили, но он... черт, просто подумай, каково ему было всё это время, — Томас на секунду замирает, глядя куда-то мимо Минхо, мимо карт, мимо стен, и его глаза полны боли. — Он так боится пустить к себе в сердце надежду, потому что она столько раз его предавала. Но ты, — Томас почти обвиняюще тыкает в Минхо пальцем, — ты, черт возьми, уже там! — Уже — где? — спрашивает Минхо, и голос почему-то хриплый. Наверное, из-за того что он орал. Томас качает головой, глядя на него с невыразимой грустью. — Уже в его сердце, Минхо. Ему так нужна твоя поддержка. Ему так нужна твоя любовь. Минхо резко выдыхает и неожиданно чувствует себя скотиной. Последней скотиной. А ещё невообразимо глупым. Нет, даже — ужасно тупым. Господи, да он просто кретин. — Подумай над этим, — устало произносит Томас и чуть-чуть улыбается — самыми уголками губ. — Спасибо, — говорит Минхо, аккуратно притягивая его к себе и обнимая. Томас утыкается носом ему в плечо, обвивает руками и тяжело вздыхает. — Не за что. Минхо позволяет себе закрыть глаза и отпустить всё, что тревожит, хотя бы на пару минут. Он представляет себя посреди бескрайнего космоса, окутанным теплой вязкой пеленой, парящим в невесомости. Руки непроизвольно опускаются, и Минхо просто стоит в успокаивающих объятьях Томаса, стоит тихо и бездвижно, чтобы набраться сил для следующего рывка. Для следующего шага навстречу свободе. Он почти засыпает, когда слышит чьи-то шаги. Алби заходит внутрь, как всегда, шумно, и, как всегда, не постучавшись. Минхо помнит это ещё с тех пор, как он заставал их с Ньютом, уединившихся здесь же или в Берлоге. Руки Томаса расцепляются, позволяя ему полностью повернуться к вожаку. На этот раз ничего такого не произошло, и Минхо не может понять, почему Алби так на него смотрит. Неожиданно он вспоминает, что сегодня случилось, и к нему снова возвращается эта сумасшедшая радость победы. — Ты не представляешь, что мы нашли... — Минхо оборачивается, но Томаса уже и след простыл — видимо, не захотел опять заливаться краской, слушая похвалу в свою честь. Слыша, как захлопывается дверь, Минхо делает неопределенный взмах рукой и продолжает, не обращая внимания, как Алби хмурит брови: — Мы, кажется, нашли способ выбраться! Там, за обрывом, есть какая-то херня, попав в которую, можно оказаться где-то в другом месте! Это нора гриверов, в которую эти твари уходят отсыпаться. — Да. Хорошо. Замечательно. Вы нашли, — Алби говорит как-то напряженно-отрывочно, не реагируя на попытку Минхо пошутить, а потом вдруг поднимает взгляд, который до этого бегал по стенам, и озабоченно вглядывается в лицо бегуна. — Что? — взволнованно спрашивает Минхо, уже почти инстинктивно прикладывая ладонь к шраму. Крови нет. — Ничего, Минхо, — выдыхает Алби, отворачиваясь. — Я думаю, тебе стоит отдохнуть. Минхо удивлённо вскидывает брови, растерянно глядя на Алби, потому что услышать от него такое довольно странно. Но Минхо списывает всё на его недавнее состояние и презрительно фыркает: — Отдохнуть? Сейчас? Ну, нет уж, мы же на финишной прямой! — Ты уже за чертой, — тихо бормочет Алби, но Минхо слишком занят собственными планами, чтобы что-то заметить. — Завтра с утра, — возбужденно произносит он дрожащим голосом, хватая Алби за плечо, — с самого утра мы побежим туда и выясним всё до конца про расположение этой норы. И, может быть, уже после... послезавтра, Алби! - мы уйдём отсюда все вместе. Навсегда. Алби смотрит на него недоверчиво, но кивает — немного резче, чем если бы он действительно поверил. *** Пальцы смыкаются на его запястье так неожиданно, что Ньют инстинктивно дёргается, пытаясь освободиться, и чуть не падает на то место, куда только что намеревался лечь, чтобы закрыть глаза и заставить себя уснуть. Вторая рука подхватывает его под грудь, уберегая от падения, и Ньют узнает её моментально, не поворачиваясь, даже не взглянув — только лишь почувствовав: слишком привычна лежащая на нижних ребрах широкая ладонь. И одновременно странно ощущать её там: Ньют чувствует себя человеком, который прожил лет сто, а сейчас вдруг вспоминает то, что происходило в пятнадцать. И это можно было бы назвать ностальгией, но Ньют не даёт себе времени поймать это определение — он резко выворачивается из рук, которые безропотно его отпускают — хотя могли удержать, Ньют знает, что могли — и, только отойдя на пару шагов, поворачивается, скрещивая руки на груди. Весь его внешний вид выражает возмущение и холодность, и в какой-то степени ему самому не хочется быть таким, но что-то внутри препятствует желанию раскрыть объятья. Минхо, глядящий на него с таким выражением на лице, похож на маленького неуклюжего котёнка, чем едва не вызывает у Ньюта улыбку умиления, но он быстро спохватывается. У котёнка есть когти. Котенок часто, может, и не специально, но прихватывает ими свои любимые игрушки. И, по-хорошему, надо бы уйти, но сдвинуться с места сейчас не представляется возможным. — Ньют, — начинает Минхо, но тут же тушуется, чуть отступает, и Ньют думает, что он сейчас сбежит. — Ньют, — Минхо глубоко вздыхает и смотрит ему прямо в глаза. Ньют скашивает их так сильно, что видит правый верхний угол своего века одним глазом, и перегородку носа — другим. — Ньют, прости меня. Ньют морщит нос, потому что глаза вдруг наполняются влагой. Что-то он совсем расклеился. Впрочем, самоконтроль ещё при нём, так что слёзы высыхают раньше, чем хотя бы одна скатывается вниз. — Что ты хочешь? — Ньют хмурится, злясь на самого себя за излишнюю эмоциональность. Он всё ещё смотрит в сторону, поэтому упускает тот момент, когда Минхо оказывается близко и протягивает руку, хватая его за подбородок. Котенок выпускает когти. — Посмотри на меня! — Минхо поворачивает голову Ньюта к себе, не обращая внимания на его жалкие попытки отвернуться, сжимая пальцами его челюсть почти до боли. — Ньют! Посмотри на меня. Ньют шипит сквозь плотно сжатые зубы и вдруг вспоминает, что у него есть руки. Он надеется, что резкий и неожиданный удар по запястью заставит Минхо убрать руку, но Страж даже на секунду не ослабляет хватку. В физических раундах Ньют всегда терпел поражение. Так что ему не остаётся ничего другого, кроме как всё-таки посмотреть на Минхо с недовольством на грани злости. Взгляд Минхо, как ни странно, мягкий и теплый, он излучает уверенность и радость, но пальцы, всё ещё сильно сжатые, мешают Ньюту воспринимать какие бы то ни было добрые намерения. — Это просто для того, чтобы ты перестал от меня бегать, — поясняет Минхо, будто услышав его мысли. Потом наклоняется к нему и, едва сдерживая волнение, говорит: — Ньют, мы нашли. Нашли выход. Сердце Ньюта пропускает удар. Потом бьёт как-то слабо, судорожно и снова пропускает. Он даже не замечает, как Минхо отпускает его подбородок. Нашли... Ньют почти чувствует взрыв, но потом — подожди, о Господи, ты что, опять? Ты ничему не учишься. Он хмурится и недоверчиво заглядывает Минхо в глаза. — Ты уверен? — На сто процентов, — кивает Минхо, и он не лжёт. Что-то звонкое бьётся изнутри о рёбра Ньюта, издавая оглушающий, отдающий в голове звук. — Что именно? — сердце подскакивает к горлу, и это глупо, Ньют, но что, чёрт возьми, поделать. Минхо говорит недолго, но обстоятельно, и с каждым словом что-то, расцарапывающее нутро, побуждает Ньюта говорить себе, что он молодец. Он даже на секунду прикрывает глаза, пережидая особо сильную боль, но всё равно хвалит себя, потому что знает — поддайся он сразу, было бы больнее. Минхо не понимает его искривленного в усмешке рта, а Ньют даже не может ему объяснить, потому что это же очевидно настолько, что просто смешно — Какая К чёрту Грёбаная Вашу мать Нора?! Ньют хочет рассказать Минхо, как будет весело, когда половина парней промахнется мимо этого жалкого клочка пространства и полетит в пропасть. Или когда внутри их встретят десятки, а может, и сотни разъяренных гриверов. Или когда он, Ньют, споткнется об какой-нибудь чёртов камень, небось, в самом начале Лабиринта. Но он ограничивается самым первым восклицанием. Взгляд Минхо потухает и становится тяжелым. — Не хочешь — не верь, — огрызается он и отворачивается. И Ньют вдруг понимает, как ему тяжело. Нет, он, конечно, всегда это знал, но сейчас ему вдруг становится невероятно противен собственный цинизм. Он нисколько не сомневается в своих выводах, но тем не менее невыносимое желание прижать, приласкать, утешить, так долго и тщательно загоняемое внутрь, берет верх, несмотря на всё случившееся. Он делает шаг вперёд и опускает руку Минхо на плечо. Тот поднимает глаза и меняется за долю секунды: взгляд оживает, губы растягиваются в улыбке, и он сгребает Ньюта обеими руками, прижимая к себе так сильно, будто на самом деле хочет раздавить. — Плевать, — шепчет он Ньюту на ухо, посылая дрожь по его плечам и шее, — мы всё равно выберемся отсюда, потому что выход — выход есть. Ньют открывает рот. Он хочет что-то сказать, что-то вроде «эй, его вообще-то нет», или «эй, я ещё тебя не простил», или «эй, вы это серьёзно насчет норы? совсем спятили?», но Минхо мягко проводит губами по линии скул, и единственный звук, который вырывается у Ньюта, царапая горло — тихий, неуверенный стон. Ньют закрывает рот. И в следующий раз он открывает его уже для того, чтобы впустить язык Минхо внутрь. Ощущения уносят его куда-то запредельно далеко, потому что Минхо такой отзывчивый, такой родной, такой его, Ньют не может перестать водить руками по его рукам, плечам, шее, спине, как будто проверяет, всё ли цело, и движения его судорожные, нетерпеливые и жадные, как и их поцелуи, и руки Минхо, стискивающие его бёдра, как и всё прочее, и вокруг так много... так много всего... Ньют хрипит, не в силах контролировать дыхание, и неожиданно чувствует себя таким живым... Как тогда, в залитой солнцем комнате... Как тогда, в начале, совсем давно... Они оказываются на втором этаже Берлоги быстрее, чем можно было ожидать. И Ньют скидывает с себя одежду проворнее, чем ему бы хотелось думать. Но всё это сейчас — досужие ненужные мысли, потому что Минхо смотрит на него так, как смотрел раньше, и с низким утробным рыком кусает его губы, придавливая к кровати. Котенок превращается в хищника. Их скользкие мокрые тела сплетаются, переплетаются, их уже не распутать, не разделить, и Ньют безостановочно стонет, потому что проходящие по коже удары тока содержат столько электричества, что вполне можно обеспечивать им весь Приют ещё очень долгое время. Он нетерпеливо вскидывает бёдра, расцарапывая чужую спину до крови, и требует Минхо, требует немедленно, но тот слишком занят вылизыванием его шеи и только резко толкается в ответ, заставляя Ньюта скулить от желания получить больше. В конце концов Ньют не выдерживает: переворачивает их — не без помощи Минхо, который, видимо, не против такого расклада — и седлает чужие бёдра, прокусывая губу от восхитительного ощущения трения. Он знает, что чересчур чувствителен, и после такого бурного эмоционального всплеска обязательно наступит не менее сильный спад, но просто не может остановиться. Минхо входит в него аккуратно, медленно приподнимая бёдра навстречу, а потом с силой смыкает зубы, жмурится и выгибает шею, утыкаясь затылком в матрац. Звуки, которые, рождаясь в его груди, преодолевают преграду в виде зубов, похожи на приглушенный вой раненого животного; пальцы одной руки стискивают бедро замершего Ньюта, а другой — слабо дрожат у него на груди. В тот момент, когда пульсация в висках чуть-чуть уменьшается — вследствие усиления её в других местах — Ньют отвлеченно думает, жаль, что синяк останется только с одной стороны. Хотя ему всегда нравилась ассиметричность. В комнате аномально жарко. Ему жутко горячо, а ещё он вдруг чувствует горечь где-то глубоко в горле, и она, скатываясь в клубок, грозится вылиться во что-то намного более серьёзное, так что он начинает двигаться, и это помогает — другие ощущения наполняют его до краев, слишком яркие, чтобы замечать за ними что-нибудь ещё. Минхо хватает его и второй рукой, но поздно, пятна всё равно будут разных цветов, и Ньют усмехается про себя, радуясь непонятно чему. Он не знает, правильно ли, что он позволяет себе издавать такие громкие звуки, но сейчас абсолютно плевать. Воздух ощущается на обнаженной разгоряченной коже, как наждачка, а Минхо — внутри, и это не похоже на их обычный перепих, и он просто не может молчать. Он на секунду открывает глаза, осознавая, что закрыл их ещё после первого толчка, и встречается взглядом с Минхо. Боже мой. Это точно ни на что не похоже. Он может выдержать многое. Но эта нежность... Господи, она просто убивает его. Он ничего не может поделать, но это действительно почти больно. Откуда всё это взялось? Ньют уже почти привык к тому, что Минхо больше не изматывает себя отчаянием, но это... этот взгляд, эти прикосновения, всё это — просто слишком, последняя линия, последняя грань, обрыв, вершина, точка невозврата... Господи, он не выдержит всего этого... Ньют чувствует, что его собственный предел вот-вот настанет, фитиль зажжен, и катастрофы не избежать, что-то клокочет внутри, неистовое и полное боли, копившееся так долго, что он уже даже не понимает, что это... Но — ещё не время. Он не слышит, как Томас заходит в комнату, но и не пугается, когда чувствует чужую руку на правом плече. Как будто ждал этого. Ладонь Томаса холодная, почти ледяная — Ньют шипит, когда пальцы начинают медленно гладить его шею, несильно, но настойчиво надавливая, и безропотно поворачивает голову, слегка задирая её, чтобы поймать губы Томаса своими. Не пойми откуда взявшийся ночью свет преломляется о какое-то невидимое стекло, раскрашивая мир в совершенно невообразимые, неизвестные человеку цвета и оттенки, и Ньют видит их даже несмотря на то, что его глаза прикрыты. Под его веками загораются миллионы крошечных огоньков, и это так красиво, что не хочется больше вообще когда-нибудь снова видеть привычный серый мир. Руки Томаса легко и нежно гладят его плечи и грудь, и их медленный поцелуй кажется почти невинным, что категорически не устраивает Ньюта: он отрывает левую руку от ноги Минхо, на которую опирался, и обвивает вокруг шеи Томаса, заставляя прижаться сильнее. Томас поддается, углубляя поцелуй и одной рукой зарываясь Ньюту в волосы, а другой ведет ниже, по тяжело вздымающейся грудной клетке и твердым мышцам живота. Минхо открывает глаза, смотрит на них и стонет, быстрее вскидывая бёдра. Ньют на секунду отрывается от Томаса и снова кусает губы, чтобы не закричать. Из прокушенной губы начинает идти кровь, но он не обращает внимания — просто слизывает отдающие металлом капли. А секундой позже их слизывает Томас, и ему, видимо, тоже всё равно — он увлечён совершенно другим делом. Ньют плавится от его касаний, дрожит всем телом и не может это контролировать. Ласкающая его рука двигается так правильно, так умопомрачительно, будто Томас знает его уже много лет и успел досконально изучить его тело и его желания. Ньют стонет, в голове рождается тягучее, как нуга, Томми, оно катается на языке нетающей карамелью, он почти чувствует её приторно-сладкий вкус, но на выдохе выходит совсем другое: — Ммм... Минхо... Томас улыбается, глядя в его широко распахнутые глаза, а потом Ньют зажмуривается так сильно, что перед глазами вспыхивают разноцветные круги — или, может, эти круги появляются из-за судорог, которые проходят по его телу, выгнувшемуся так сильно, что только руки Томаса удерживают его от падения. Ещё пара движений — Минхо хрипит, разрывая простынь справа от себя — и Ньют падает рядом с ним, хватая ртом воздух, как умирающий. Томас садится на край кровати и молча смотрит, как они приходят в себя. На потолке танцуют сомнительные звёздочки, Ньют моргает, и они исчезают. — Томас, — зовёт он. — Мм? — Почему ты улыбнулся, когда я... когда я позвал Минхо? — Ньют краснеет, потому что недавние воспоминания бьют в тяжелую голову, как хороший алкоголь, но ему важно знать. Томас снова улыбается и многозначительно молчит. Но Ньют сейчас немного не в том состоянии, чтобы понимать намёки. — Ответь мне! — Потому что Минхо был этому очень рад, — Томас говорит это таким тоном, будто раскрывает страшный секрет. На деле — так оно и есть. Ньют на секунду даже теряет нить разговора. Минхо выглядит, как смущенный школьник, которого застукали за просмотром порно-журнала. — С чего ты взял? — Я видел и его лицо тоже, — хмыкает Томас, и что-то нет особой уверенности в его способностях расшифровывать человеческую мимику, но Ньюту хочется поверить, что так оно и есть. Он поворачивается на правый бок и обнимает руку Минхо, прижимая её к себе так, как маленький ребёнок прижимает игрушку, без которой страшно засыпать. — Завтра берёшь выходной, - шепчет Ньют безапелляционным тоном. — Детка, — Минхо гладит фалангой указательного пальца его переносицу, и этот жест такой интимный, и слово сказано с такой нежностью, что Ньют забывает вдохнуть и не сразу реагирует на следующие слова. — Завтра утром мы ещё раз сходим к норе, но потом, когда мы наконец выберемся отсюда... Дальше Ньют не слушает: отцепляется от Минхо, отползает к самому изголовью и садится, обхватив коленки руками. До этой секунды он чувствовал себя приятно опустошенным, даже легким, а сейчас всё возвращается — все чувства, все сомнения, всё вокруг — как чудовищная лавина. Он на краю. Что-то скребется в горле, и за позвоночником, и в грудной клетке, и хочется вправить этим кретинам мозги посредством чего-то очень тяжелого, потому что все эти потрясающие слова — потом, когда и прочие — бессмысленные и пустые, и причиняют они только боль и ничего, кроме боли! Не будет у них ни потом, ни когда! Кажется, последнее предложение он кричит вслух. И если до этого сюда каким-то чудом не сбежался весь Приют, то сейчас, скорее всего, так и произойдет. Хотя, точно, к крикам Ньюта они ведь давно привыкли. Он даже не удивится, если окажется, что Алби говорил всем новичкам что-то вроде «А это наш местный помешанный, не обращайте внимания, если он кричит, не лезьте с жалостью, если плачет, и не подходите близко, если зол, — может ненароком убить». Но вот Томаса он предупредить забыл, чёрт знает, почему. Так что он подходит ближе и пытается разомкнуть руки Ньюта, но тот упрямо не даёт этого сделать, до побелевших костяшек сжимая ладони. В конце концов Томас просто кладёт свои сверху, и с этим Ньют ничего не может поделать. — Это правда, Ньют. Мы правда нашли его, и он правда выведет нас на волю, — спокойно говорит Томас, и его ладони теперь тёплые, успокаивающие. Но Ньют не поддается на это, мотает головой и грозно сверкает глазами, скидывая чужие руки: — Почему? Объясни мне, я не могу понять — почему? — Почему — что? — Почему ты так стремишься вытащить нас? Не себя, а именно нас — ведь тебя ещё не тошнит от этого места, ты ещё даже не видел, как умирают люди! — Ньют всё-таки отрывает руки от колен, чтобы тут же начать размахивать ими, не в силах сдержать эмоции. — Почему ты делаешь всё это — успокаиваешь нас, подбадриваешь и... и... и смотришь так! Как ты вообще смог так быстро сориентироваться? И почему так уверен, что это и есть выход? Что мы не умрём там? — Ты начинаешь напоминать мне Гэлли, — недовольно перебивает его Минхо. — Пошёл к чёрту! — вскидывается Ньют и пододвигается ближе к Томасу. Он не может остановиться. — А если его нет? Если ты ведешь нас на верную смерть? Ты сможешь потом спокойно спать? Хотя, да, сможешь — рядом с нами, в могиле! На лице Томаса — отчетливая боль, но Ньют видит: это не из-за его безрадостных пророчеств, а из-за того, что именно он говорит именно так. — Ньют! — обрывает его Минхо, и взгляд его, Господи, абсолютно такой же. Это чем-то напоминает Ньюту то, как смотрят на душевнобольных, которые сами не соображают, что творят, а ты не можешь ничего поделать, хоть и очень стараешься — они всё равно остаются в своём безумии. Но мнение Ньюта — не безумие. Нет, чёрт побери, он предельно реалистичен. А вот их идеи — действительно безумие. Ньют знает. Знает. И внезапно он не может больше. Внезапно всё это становится последней каплей. Вся их жизнь здесь. То, как смотрит на него Минхо. То, как смотрит на него Томас. Жалость или любовь? Господи, порой так сложно понять разницу. Что-то внутри разрывается со скоростью снаряда, и осколки прошивают изнутри лопатки, грудь и рёбра, оставляя вспоротую кожу с оголенными тканями. Ньют скатывается с кровати, даже не заботясь о том, чтобы приземлиться аккуратно, и, в два счёта натянув одежду, выскакивает из комнаты. Кажется, убегать отсюда становится традицией. Убегать от них. Убегать от Минхо. Потому что, да – от Томаса он ещё ни разу не убегал и, наверное, не смог бы. Минхо одевается едва ли не быстрее, чем раздевался, крича ему вслед, но, в общем-то, не надеясь на ответ или возвращение. Он останавливается в дверях на секунду, неуверенно оглядываясь на Томаса, но тот тут же выталкивает его из комнаты: — Иди за ним! Иди за ним! Он не выбегает из Берлоги, а вываливается из неё, споткнувшись о порог, и, поднявшись, тут же видит Ньюта — тот стоит метрах в десяти справа, среди редких деревьев, прислонившись к одному из них, и всё его тело крупно дрожит. Минхо невероятно злится — на весь мир, на жизнь, на самого себя, но больше всего на тех, кто виной всему этому светопреставлению. Он старается умерить злость, пока бежит к Ньюту, но слова всё равно выходят слишком громкими и грубыми: — Да что, чёрт возьми, не так?! — орёт он, и Ньют замирает моментально, весь подбирается и оборачивается. Минхо всегда поражало его убеждение, что слёзы — это слабость, и нужно в любой ситуации сохранить лицо. Но сейчас Ньют явно над собой не властен, потому что если плечи и перестали ходить ходуном, то блестящие при свете луны мокрые дорожки всё ещё струятся вниз по его щекам. — Ньют, — выдыхает Минхо уже спокойней, подходя ближе. — Что с тобой? Поверь, всё будет хорошо... — Да хватит, Минхо! Хватит! Прекрати! — кричит Ньют, отталкивая его. — Прекрати изображать из себя дурачка! Довольно этого тошнотворного деланого оптимизма! Он здесь уже никому не нужен! Слышишь — ни–ко–му! Минхо становится физически больно смотреть, но он не отворачивается, не уходит и даже не закрывает глаза. — Какого, к чёрту, оптимизма? Я говорю тебе то, что я знаю! — Минхо думает, всё слишком переплелось. Тут так много всего, что не разберешь, во всяком случае — не он, но он всё же пытается: — Я не могу понять, почему ты относишься к этому так недоверчиво. Это факт, на который не должны влиять твои разногласия с Томасом. — Нет у меня разногласий с Томасом, — отрицает Ньют и вдруг выпаливает, внимательно глядя Минхо в глаза: — Я хочу быть с ним. И это — это неприятно колет, но только лишь неприятно, потому что, скорее всего, не является правдой. Минхо почти уверен, он видит, что здесь всё не совсем так, но за каждым словом слишком много подтекста, он просто не справляется, так что заставляет себя сосредоточиться на самой вершине айсберга. Ньют говорит, что хочет быть с Томасом. Ладно, разве Минхо против? Он ведь не сказал ни слова, когда узнал об этом. И всё же... Это непохоже на абсолютную истину. — Ньют... — начинает он, но его молчание уже растолковано по-другому: Ньют снова всхлипывает, обхватывая себя руками, словно ему холодно. Минхо видит худые пальцы, вцепившиеся в узкие плечи, и ему невыносимо хочется их разжать. И он честно пытается, но Ньют кричит «Отпусти меня!», и он послушно отпускает. Но это ни капельки не помогает. — Отпусти меня! — кричит Ньют. — Отпусти меня! — кричит он и плачет, захлебывается слезами. — Я не могу так больше! Я не могу... — вопль переходит в шёпот, и почему-то он ещё больнее, ещё отчаяннее и намного, намного громче. Минхо стоит, безвольно опустив руки, и не знает, стоит ли поддаваться безотчетному прорыву схватить, обнять, успокоить и наобещать всего-всего. Он уверен — это именно то, что Ньюту необходимо. То, что заставит его забыть всё плохое, растаять и поверить в лучшее будущее для них всех. Но он знает - Ньют не воспримет его адекватно, не поверит, оттолкнёт, и поэтому Минхо стоит, давясь собственной беспомощностью. — Отпусти меня к нему. Он любит меня, — продолжает шептать Ньют, и голос его, хриплый от слёз, так очевидно отдаёт ложью. И эта ложь состоит не в том, что излагаемый факт неверен, а в том, что его достоверность на самом деле не имеет для Ньюта того значения, какое он изо всех сил пытается придать. И правда в том, что Ньют не хочет того, о чём просит. Наверное, стоит наконец открыть ему на это глаза. Минхо не испытывает злости, не испытывает раздражения — нет. Он просто бесконечно устал, и ему невероятно больно видеть мучения Ньюта. И самое ужасное то, что в этих мучениях Ньют виноват сам, а значит, никто, кроме него, не сможет их прекратить. Господи, если бы Минхо только мог, он бы сделал всё, что угодно, - но он не может. На самом деле, лучше было бы сейчас не говорить ничего, но он очень хочет помочь, и единственный способ это сделать – разобраться со всем тем, что сейчас не даёт Ньюту спокойно дышать. Он смотрит прямо на Ньюта, на его часто вздымающуюся грудь, смотрит бесконечно грустными и виноватыми глазами и отчаянно надеется, что его слова не будут растолкованы неверно. — Я не держу тебя. Ты ведь это понимаешь. Ньют замирает и пару секунд смотрит на него молча, и Минхо не может понять, что блестит у него в глазах, медленно скатываясь по щекам. Он убеждает себя, что это просто морская вода. Всего лишь вода из океана, которого здесь нет. Но сколько бы Минхо не занимался самообманом, факт остаётся фактом: когда только что сказанные слова формируются в неправильный, но такой очевидный вывод, Ньют выглядит так, будто его ударили: глаза широко распахнуты, тело напряжено — запоздалая реакция на угрозу, рот приоткрыт на судорожном вдохе, а выражение лица такое, словно он не верит, что это сделал самый дорогой ему человек. А потом Ньют сужает глаза, сгибает плечи и смотрит с необъяснимой, но невероятно сильной злостью, и пальцы его мелко дрожат, и голос его дрожит, и губы его двигаются резко, и Минхо знает, что это неправда, всего лишь мимолетное помутнение рассудка, но ему всё равно больно. — Ненавижу тебя. Через полчаса Ньют плачет, уткнувшись Минхо в колени. И теперь вместо «отпусти» он шепчет «прости» — почти рифма, если бы оно не перемежалось виноватым «я не хотел» и «я не это хотел сказать». Минхо гладит его по волосам, успокаивая, и ловит себя на мысли, что совершенно не умеет разговаривать с людьми. В отличие от Томаса – тот бы наверняка нашёл нужные слова, а не ухудшил ситуацию. Сейчас Минхо очень не хватает его спокойствия и надежды, которая просто бурлит в этом парне, подпитывая всех вокруг. Минхо не может больше слушать, как Ньют плачет. — Всё нормально, — говорит он, и Ньют всхлипывает, бесцельно водя пальцами по его колену. — Мы никогда не выберемся отсюда, — вдруг говорит он, и, как ни странно, в голосе даже больше уверенности, чем отчаяния. И от этого Минхо становится страшно. — Я не могу поверить в другое, Минхо... Я просто не могу. Потому что я поверю, и всё опять кончится так же, как и всегда… и… И я не переживу это, я чувствую, что не переживу. — Шшшшш, — Минхо сжимает его плечо, с точностью до последнего слова угадывая в голове Ньюта свои собственные мысли, которые мучили его последний год, звуча в подсознании беспрерывно, как мантра. Только сейчас их почему-то нет. Исчезли. Испарились. Томас появился и выжег их, вытравил, заставил уйти. И Минхо поверил, что перед рассветом темнее всего. И вдруг Минхо понимает. Смотрит в эту чернеющую темноту, расползающуюся между деревьев, на низкое небо, усыпанное мелкими, тускло блестящими звёздами, и понимает, что Томас — именно тот, кто был им так необходим. Они нуждаются в Томасе, они оба, нуждаются невыносимо, отчаянно, до боли в сердце, потому что он — это не только ответы на мучающие их вопросы; он — это вечно напряженные мышцы, это глаза, смотрящие только вперёд, это бешено колотящееся сердце, достаточно большое для того, чтобы в нём нашлось место для них обоих, это сгусток неиссякающей энергии, это бьющиеся жилы, это, черт возьми, их почти потерянное будущее. Он - это выход из Лабиринта. Он — это свобода. Он – это надежда. — Я не люблю его, Минхо, — хрипло произносит Ньют. Он уже успокоился и теперь вырисовывает непонятные линии у Минхо на лодыжке. Минхо выдыхает, и неожиданно ему хочется поделиться с Ньютом своими мыслями и чувствами — он уже и не помнит, как давно перестал это делать, предпочтя закрыть их внутри, замуровать, забыть и сделать вид, будто они никогда не существовали. — Я тоже его не люблю, — медленно, будто раскаиваясь, говорит он и чувствует, как рука Ньюта чуть дёргается. — Не знаю, как объяснить, но порой он кажется мне каким-то чужим. Вот он говорит с тобой, а потом вдруг уходит куда-то ни с того ни с сего. Это странно. Но, тем не менее, меня невыразимо к нему тянет, потому что... — ... он нам нужен, — договаривает за него Ньют. Он поднимает голову с колен Минхо — на его щеке остался длинный красный след от складки, до жути похожий на шрам — и встаёт, отряхивая брюки. — Рядом с ним всё как будто становится лучше. Я вновь начинаю верить, что нас ждёт что-то ещё, кроме боли и смерти. Я чувствую себя способным на многое, достаточно сильным, чтобы преодолеть любые препятствия. Я, твою мать, даже хромаю меньше. Ньют поворачивается, смотрит на светлеющее небо, на тонкую алую полосу на самой кромке высоких стен, которая отсвечивает бледно-розовым на его лицо, и говорит как будто не Минхо, как будто вникуда: — Я чувствую надежду. Минхо улыбается. Облегчение, которое он испытывает, не сравнимо ни с чем. — Светает, — говорит Ньют. Его голос полон этой самой надежды. Он дрожит. Это вдруг подстёгивает Минхо так сильно, что он еле заставляет себя остаться на месте. Он хочет в Лабиринт — немедленно, сейчас же, и совершенно плевать, что он не спал всю ночь. — Мне нужно идти, — сипит он, выходит слегка торопливо и, наверное, чересчур нервозно, но Ньют смотрит понимающе. Он подходит, кладет руку Минхо на плечо, заглядывает в глаза и мягко просит: — Подожди Томаса. И в этот момент Минхо отчётливо чувствует, как что-то ломается внутри с громким, резким хрустом, но это не приносит боли, а только какое-то приятно тянущее чувство, словно он наконец освободился от сковывающих его цепей и разминает затекшие мышцы. И теперь глупый порыв слишком силён, чтобы его игнорировать, так что Минхо обхватывает Ньюта руками, притягивая к себе, и целует, нежно обводя языком контур его тонких губ. Ньют задыхается, и, похоже, это — от счастья. Когда они подходят к восточному выходу, то целуются снова и продолжают делать это, пока их не прерывает Джефф. Джефф бросает взгляд на шрам Минхо и спрашивает, почему тот стоит здесь — двери уже открыты. Минхо говорит, что ждёт Томаса. Ньют ласково улыбается и больше не чувствует злости. — Какого, к чёрту, Томаса? — спрашивает Джефф. То есть, как — какого? Того, который спас Алби в Лабиринте. Того, который помог Минхо обнаружить нору гриверов. Того, который никогда не отчаивается. Того, которого мы так ждали. Неужели ты так привык называть его «Чайник», что забыл его имя? — Томми, — на всякий случай уточняет Ньют. — У вас что, совсем крыша поехала, шенки? Чайника зовут Чак, — хмуро говорит Джефф. — Ты сам вытащил Алби, Минхо, в одиночку. Проснитесь. Нам никого не присылали уже два месяца. Проснитесь.