Ведьмин сын

Два огромных волка-переростка неслышно бежали под сенью зелёных крон, ломая мягкими лапами сухие стебли горелой травы. Тяжелое солнце растекалось по небу невыносимым жаром. Редкие птицы проносились в безмолвном небе. Утренняя прохлада освежала, запахи леса, не застигнутого огненным дыханием Змея, кружили головы. Они бежали долго, почти без продыху — путь казался нескончаемым. Верста за верстой оставались позади. Яромил бежал плавно, легко, то и дело выхватывал взглядом поджарое, сильное тело Мирана-оборотня, ни на шаг не отставая. Не потому, что боялся потеряться, скорее — потерять. А ещё… невольно восхищался им, волкодлаком, который приходился ему отцом. Лобастая, крупная голова, мощные челюсти, длинные лапы, на которых тот двигался бесшумно, быстро, будто на крыльях перелетая с места на место, вызывали невольную зависть. Хотя не уступал Яромил ни ростом, ни сложением своему отцу и даже имел такие же светлые подпалины на боку, однако перед несгибаемой силой и мощью внутренне ощущал себя детёнышем, щенком двух недель отроду. Хорошо было бежать под чистым открывшимся небом. Просторно. Одно тяготило душу, отзывалось в грудине тревожной струной: как там Радей? Достал ли водицы живой и мёртвой? Эх, кабы не энтот проклятый колдун, Змея вызвавший, остался бы Вран живёхонек… Сумели бы только раньше отыскать… Не задерживались надолго горькие мысли, улетали со встречным потоком ветра, с птицами легкокрылыми — в самую синь. По пути Миран выследил зайца. Запутать следы и спрятаться бедолага не сумел. Да и мало кому удалось бы уйти живым и здоровым от клыков опытного оборотня. Вдвоём с Яромилом они вгрызались в ещё тёплую мягкую тушку, едва ли не урча от сладкого вкуса свежего мяса. Миран поел чуток, почти всё оставил сыну. Ощущение сытости пришло довольно скоро, лишило изнуряющей слабости, мышцы, жилы и всё тело налило живительной силой. Дав себе короткую передышку, оба волкодлака прилегли в тени, высунув из пасти языки, набираясь энергии для последнего рывка. Яромил лежал на брюхе, припав к тёплому боку отца, пахнущему хвоей и острым, волнующим запахом отнятой жизни. Вслушивался он в тихий шелест листвы, в мелодичный глубокий голос Мирана, дававший наставления, и чудилось ему, что просыпается внутри что-то давно утраченное, ценное, дорогое. Глаза его, отливающие синевой, светились подобно звёздам в безлунном небе — ярко, маняще. Густая шерсть блестела под солнечными бликами небесного светила. Удивительная теплота коснулась его сердца, и он замер, почти забылся в этих ощущениях, чувствуя себя по меньшей мере счастливым. Большую часть времени Яромил наблюдал за ним, подмечал то многое, что говорило ему о сущности этого человека. В движениях Мирана, крупного и сильного волка, проскальзывала неуёмная сила духа, в голосе, взгляде, повадках — затаившаяся боль. Что-то тяготило его душу, что-то холодное, горькое, закостенелое, сросшееся с ним в единое целое. Всё больше Яромила одолевало желание узнать, почему он бросил их с матерью, почему не искал столько времени. Всё больше он убеждался, что выслушает его, даст шанс оправдаться, несмотря ни на что. Хорс выкатился на середину неба, и вновь под мягкими волчьими лапами расстилалась дорога — широкой степью да дикой глушью, луговыми просторами да холмами пологими, чащами дремучими да реками быстрыми. Встречный лес был глухим, лютым — ни одному человеку в нём не выжить. Между частоколов деревьев и грудами камней стали попадаться небольшие озерца с застоявшейся водой, заросшие густой травой, покрытые затхлой, вязкой тиной. Волку преодолеть эту местность не составило бы особого труда, а вот человек сгинул бы без вести. Неудивительно, что в подобных местах обитает самая лютая нечисть. Наконец за очередным пролеском показалась широкая равнина. За ней — чаща густая, тёмная. Высокие тенистые деревья стояли, словно стражи, ровным рядком. Уже издали Яромил заприметил, что окружали они огромный валун. Редкий птичий свист сменился иным — тяжёлым и сильным, в коем угадывалось дыхание хищного зверя. Тревога зрела в воздухе и дурманила кровь. Сердце подскакивало к самому горлу. Крадучись оборотни рысцой перебежали поляну. Уши Яромила стояли торчком — прислушивался он к дыханию Змея, ровному и гулкому. Собственное дыхание стало частым и шумным от предвкушения схватки, которое разливалось по телу вместе с горячей волчьей кровью. Миран подпихнул Яромила в шею:  — Ты всё запомнил, сын? - Всё, — коротко рыкнул тот.  — Справишься?  — Справлюсь.  — Тады ступай и помни о том, что я говорил тебе. Ведьмин сын показал приветливый оскал — из-под верхней губы влажно блеснули клыки. Вдохнув поглубже, он взлетел сквозь кусты на вершину валуна, отряхнулся от колючек, что на шерсть налипли, и осторожно подтянулся к другому краю. Прячась в тени камня, на поросшем реденькой травой пятачке лежал Змей Горыныч. У оборотня сдавило горло, спёрло дыхание от подобного зрелища — таким огромным было чудовище. Настоящее воплощение страшной и древней силы Чернобога! Со стороны напоминало оно гряду землистых холмов. От толстой чешуйчатой шкуры исходил гнилостный подземный запах; гребень, растянувшийся на всю длину хвоста, венчал и спину, и головы, которых оказалось целых три. Сплелись они между собой и извивающимся змеевидным хвостом с тонким, как у стрелы, остриём. Расставил Яромил-оборотень лапы пошире, мёртвой хваткой впился когтями в гладкий камень. По-бычьи опустив лоб, оскалил он пасть и закричал во всю мощь своих звериных лёгких:  — Змей Горыныч! Выходи на бой! Эхо волчьего рыка разнеслось далеко по поляне, осело пыльцой на изумрудной траве. Зашевелился Змей, загудел, и ближайшие деревья отозвались протяжным стоном. Закурилась паром трава под тремя оскалившимися пастями. Показалось Яромилу, что под ним разверзается земля. С низким горловым урчанием Горыныч поднялся во весь свой нехилый рост, три тяжёлые головы, слегка покачиваясь на мощных шеях, все как один обернулись в сторону волкодлака. Из кожистых глазниц уставились на него три пары чёрных блестящих глаз с вертикальными жёлтыми зрачками посередине. Размером один такой глаз был с переспелую тыкву. Неуклюжий и неповоротливый на первый взгляд Змей вдруг расправил крылья — трава тотчас пригнулась, расстелилась по земле от мощного потока воздуха, — взметнулся ввысь. Широченные перепончатые крылья расползлись по небу, заслонили собой солнечный свет. Яромил вздрогнул: показалось ему чудище валуном — такой же несокрушимой громадиной. Змей тоже успел разглядеть пришлого и взлетать передумал; неторопливо опустился на землю, крылья сложил за спиной и прогрохотал:  — Что энто за козюлька мохнатая выискалась? Пошто разорался?  — Биться с тобой хочу — не на жизнь, а на смерть! — прорычал Яромил-оборотень. Шерсть на загривке его угрожающе встала дыбом. - Ты, пёсье отродье, желаешь сразиться со мной? Ты? — Речь Горыныча прервалась бульканьем, словно бы он начал захлёбываться. Яромил понял, что его просто-напросто подняли на смех, когда все три головы раскрыли пасти и расхохотались, хвастая несметным количеством зубов и длинными массивными языками.  — Чего смешного? Аль за скомороха рыночного меня принял? — рассердился Яромил-оборотень.  — Ну насмешил так насмешил! — Змей перестал смеяться, отёр слёзы, появившиеся в уголках средней головы, и лениво потянул когтистую лапу в намерении смахнуть с валуна надоедливого гостя. — Хорошего помаленьку. А теперя брысь отседова, мелочь! Удар пришёлся мимо — Яромил-оборотень ловко отскочил и умудрился на лету коротким взмахом распороть чудищу палец. - Ай! — обиженно вскрикнул Горыныч и тотчас отдёрнул лапу, затряс ею, заклёкотал, не зная, как избавиться от неприятной боли. Средняя голова раскрыла пасть, и палец тотчас оказался обхваченным чёрными влажными губами. — Плофой, очень плофой пёфик! — проурчал досадливо Змей и добавил, коверкая слова: — Старфой, задай-ка ему жару! Правая голова с готовностью заклёкотала, расширила ноздри и харкнула мощной струёй огня. Воздух изошёлся шипением. Отпрыгнул оборотень назад, лишь горячим паром его обдало. Камень под лапами сделался ощутимо горячим.  — Не пёс я! И не волк, а оборотень! — прорычал волкодлак. — И зовут меня Яромил-охотник! Змей отнял палец от пасти средней головы. В тот же миг стремительным броском она очутилась возле морды оборотня.  — Чего же ты мой покой тревожишь, Яромил-охотник? Али жизнь не дорога? Я же тебя аки букашку раздавить могу! Едва успел испугаться ведьмин сын — огромные немигающие очи в окружении мелких чешуек пристально уставились на него. Рядом со Змеем оборотень казался детской игрушкой. Но ни одного, ни другого это не останавливало.  — Дорога жизнь, да честь дороже! Пошто друга моего когтем пырнул?! Пошто селища пожёг? Детишек малых сиротами оставил, на голодную долю обрёк? Кто ты после энтого? Злодей и душегуб!  — Нашёл чем удивить, — со скучающим видом хмыкнула правая голова и присоединилась к средней, принимаясь разглядывать смельчака. — Я, ежели знаешь, тоже обиду таю, да токмо ни к кому с ней не пристаю! Не слышал Яромил гудящего в ушах голоса чудища. Страх вскипал в душе с новой силой. Неужто ни чувства долга, ни силы воли не хватит, чтобы подавить этот страх?  — Чего вылупились? — раздражённо бросил он, чувствуя, как от Змеевых взглядов затряслись поджилки, насильно взращивая в себе всю ту ярость, что бушевала в нём при всякой мысли о том, кто по его вине лишился жизни. — Чай я не невеста на выданье, шоб меня зенками охаживать! Настала очередь сердиться Горынычу. — Проваливай отсюдова подобру-поздорову, а иначе… — Замолк Змей, видимо придумывая угрозу посерьёзнее. Левая голова стремительно вскинулась вверх, и Яромил заметил, проследив за ней, как жадные пасти сомкнулись на пролетающей мимо вороне. Раздался отчаянный птичий крик. Несколько чёрных перьев – всё, что осталось от бедной птицы, — разлетелись в стороны.  — Ты будешь следующим, пёсик, — пережёвывая тушку, пробубнил Змей и рыгнул. Смрадный запах защекотал волчьи ноздри.  — Мне тебя с землёй сравнять ничегошеньки не стоит. — Никуды я не уйду! Сражаться давай, червь!  — Как ты меня обозвал?! — рявкнул Горыныч, да так, что уши у Яромила заложило, а его самого порывом горячего воздуха отбросило с камня прямо на землю, к кромке чащи. Благо сумел вовремя свернуться. Приземление вышло удачным: все четыре лапы упруго коснулись мягкого травяного покрова. Оскалил волкодлак клыки, загривок встопорщился. Тело напряглось, рванулся он к Змею со всей прыти. В глазах запестрело, в ушах завихрило, завьюжило. Мир закружился, а лапы всё несли, несли вперёд длинными плавными прыжками. Троица голов, изрыгнув облачко пара, метнулась наперехват. Ещё мгновение — и три огромные зубастые пасти вопьются в мягкую волчью плоть, раздробят кости, порвут жилы, орошат землю красной рудой*… Острые зубы левой головы, той, что оказалась проворнее всех, грозно клацнули около морды волкодлака, прежде чем ему удалось вцепиться в змеиное брюхо — гладкое, тёплое, беззащитное. Кисловатая кровь на волчьих клыках дала понять — дело сделано. Заизвивался Горыныч, замахнулся хвостом, метя в обидчика, однако настиг лишь пустоту — Яромил уже нёсся в другую сторону. Он будто бы имел броню и не страшился челюстей и когтей, которые мелькали то там, то здесь в намерении достать норовистого зверя. Расчищал он себе путь, подныривая под тянущиеся к нему лапы, перепрыгивал смертоносный гребенчатый хвост и вгрызался, вгрызался со всей дури в толстую кожу Горыныча. Из многочисленных, хоть и несерьёзных ран струилась кровь. Змей оглушительно ревел — скорее от бессилия, нежели от боли, исходил негодованием и скрежетал от острой досады зубами. Быстрые волкодлакские лапы в скором времени стали наливаться тяжестью. Яромил заметно вымотался и от усталости едва дышал. Куснув Змея за пятку, увернулся он в который раз от хвоста, однако не заметил нависшей над ним головы. Резкий удар опрокинул его набок, отбросил к деревьям и кустам. Пропахал оборотень землю, сминая траву и желтые маковки цветов, грязью и пылью забивая ноздри. Три шеи одновременно запрокинули головы вверх. Грудь Горыныча раздулась, точно у болотной лягухи… Сглотнул Яромил, попытался приподняться, но от боли, что скрутила всё тело, не смог даже головы поднять. Ощутил он в пасти сладковатую слюну, в расширившихся зрачках отразилась дымка назревающего пламени. В ближайших кустах раздался негодующий рык. А после почуял Яромил, как сильные челюсти ухватили его за холку, рванули на себя, потащили в укрытие, к молодым деревьям. Едва успели оборотни спрятаться в тени зелёных крон, три огненных потока, сливаясь в одну грозную реку, ринулись за ними следом, окутали жаром, подпалили шерсть. Местность вокруг заволокли клубы чёрного дыма. Посыпалась сверху на волчьи головы испепелённая, съёжившаяся листва. Зашипела кора обласканных пламенем стволов.  — Побудь здесь. Теперя мой черёд настал, — прорычал Миран и побежал в самую гущу битвы. Огонь бушевал, жирел, разрастался. Треск подступающего жара привёл Яромила в чувства. Он приподнялся на дрожащих, непослушных лапах и устремил взгляд волчьих глаз туда, где бился со Змеем его отец. Горыныч рычал и в диком припадке тряс всеми тремя головами, отбиваясь от яростных нападок Мирана. Тот не уступал, в пылу хватал зубами за самые уязвлённые места, распарывал кожу, царапал крепкую чешую. Но надолго такого бешеного ритма не хватит — это понимали оба оборотня. И от такого простого страшного понимания у Яромила сводило брюхо. Рыча, он стряхнул с себя куски пепла и тлеющую листву, медленно двинулся вдоль кромки за спину чудовищу. Мышцы немели, но страха и усталости ведьмин сын не ощущал, скорее — тревогу. Миновал Яромил выжженный участок травы, продрался сквозь горящие кусты. Оказавшись прямо напротив широкой спины Горыныча, он в нетерпении взрыхлял землю лапами, но напасть не смел — нельзя было. Просто стоял и наблюдал, как Миран зло, люто, упрямо наносил всё новые и новые раны чудовищу. Трава вокруг была истоптана, на чёрной от сажи земле дымились головешки деревьев. Медленно тлели в воздухе хлопья сгоревших листьев. Нестерпимый жар дышал в морду. Земля хрустела на зубах. В очередной раз выпустил Змей струи огня, в суматохе едва не подпалив и себя. Пламя заволокло видимость, горький дым лез в глаза, раздирал их до боли. Сквозь чёрную пелену и пыль показался Миран. Он сильно прихрамывал, припадая на переднюю левую лапу, шерсть на холке и на боку дымилась. На морде проступала кровь. В ушах у Яромила глухо загудело, тело задрожало, когти нетерпеливо вонзились в землю.  — Держись! Недолго осталось, — выдавил Миран-оборотень, задние ноги его подогнулись, он потерял равновесие и без сил повалился на землю, от усталости едва дыша. Лизнул его Яромил в бурое от крови ухо, выбежал к Змею. Тот тоже выглядел неважно: длинные массивные языки вывалились из пастей, крылья хаотично подёргивались. Его грудь раздувалась, как кузнечные мехи.  — Ещё немного — и наша возьмёт! — ободрил себя волкодлак и ринулся в бой. Жарким он оказался, лютым и скоротечным. Собрал все силы Яромил, оскалил в усмешке крупные клыки. Припал он к земле для рывка. Ярость подбросила его вверх. В долгом прыжке вцепился зверь в среднюю голову, что имела неосторожность приблизиться. Намертво вцепился — едва челюсти от натуги не трещали. Шумно забил по воздуху крыльями Змей Горыныч. Оставшиеся не при делах головы пытались ухватить оборотня за лапы, скинуть, однако сделать это было непросто: в истерику впала средняя голова, забилась, завертелась на изгибающейся длинной шее. Мотало Яромила из стороны в сторону. Небо, деревья, земля — всё слилось перед глазами, замелькало, закружилось в бешеной пляске. Заметил он краем глаза, как раздули щёки обе головы, подпалить его намереваясь, челюсти разжал. Плеснулось со всех сторон неукротимое пламя, и уже в долгом падении ощутил ведьмин сын нестерпимую боль, пожирающую его живьём. Приземлился на лапы и тотчас покатился по земле, сбивая языки пламени на шкуре. Об одном лишь думал он в этот момент: дунет ещё разок тварь непобедимая, и останется от него только пепел да зола… Затушил он огонь, глаза вверх поднял и обомлел, лёжа на брюхе: средняя голова, печально что-то бормоча, роняла крупные слёзы, а остальные вылизывали её языками, утешая и жалея.  — Ах ты, пёс смердячий, обидел нашего брата ни за что ни про что! — зло покосилась на Яромила правая голова.  — Он не так слаб, как показалось поначалу, — задумчиво заметила левая и выпучила глаза, затягивающие в мрачную черно-желтую пустоту. Оба ворога замерли без движения, словно бы испытывали выдержку друг друга, а после Горыныч фыркнул:  — Вымотал ты нас совсем! Да и сам едва на лапах держишься… Решать что-то надобно, ежели ни твоя, ни моя сила верх не берёт. Твоя обида супротив нашей…  — А вы на что обиду затаили? — прорычал из последних сил Яромил-оборотень, тяжело и прерывисто дыша.  — Как на что? Позвать — позвали, а накормить досыта забыли! — в три глотки проворчал Змей. — Хоть ложись да помирай с голодухи!  — Эвано как… Так ты токмо из-за энтого селища жжёшь да людей калечишь? - Ну, допустим.  — А ежели накормим — угомонишься? Вернёшься восвояси?  — Вернусь. Слово даю! Хмыкнул волкодлак, диву даваясь, поднялся на дрожащих лапах.  — Сказывай, чего больше любишь, авось и справимся с обидой твоей.  — Ну хорошо, коль не шутишь… Пироги с пылу с жару, — мечтательно проговорила левая голова.  — Холодец, — добавила, облизнувшись, правая. Переглянулись обе головы и как по команде сладостно прищурились.  — И про наливку не забудьте, — встрепенулась та, что была посерёдке. Слёзы тотчас просохли, будто их и не бывало.  — Тебе бы токмо горло залить, — заворчали в унисон крайние головы. — А мы опосля икаем! - Эй, не ссорьтесь. Матушка моя такие пироги стряпает, что языки проглотите! — встрял Яромил-оборотень. — Напоит-накормит от пуза!  — И блинков со сметанкой напечёт? — воодушевилась правая голова.  — Напечёт.  — И киселька ягодного сварит? — влезла левая.  — Сварит.  — И сладкой репы в меду? — не поверила серёдка. — Будет вам и сладкая репа, — терпеливо заверил Яромил, — токмо до неё ещё добраться надобно.  — А где она у тебя живёт-бытует?  — Так не расскажу, а показать смогу. Кто бы на крылах могучих донёс… Эх! Головы образовали полукруг, решив посовещаться. Совещались они долго и горячо, средняя постоянно покачивалась, выражая таким способом нетерпение, а левая исходила слюной и мычала, точно слабоумная:  — Ы-ы-ы… Сколько они переговаривались, неведомо, только надоело Мирану время терять, вылез он из кустов, доковылял на раненой ноге до сына, присел рядом. - Эй! Чай мы состаримся, покуда вы решение примете!  — Прости, увлеклись малость, — виновато откликнулась левая голова. Глянула она вниз и едва слюной не поперхнулась от удивления. Остальные головы её чувства тоже разделили и даже раскачиваться перестали, так и замерли в воздухе.  — Вас двое?! — уточнила правая голова, не веря глазам. Изумление так и распирало Змея.  — Двое, — подтвердил Миран довольно.  — И дрались оба? — приближаясь к ним, проголосили все три головы. - Оба! — рявкнул Яромил. Головы синхронно отпрянули и недоумённо переглянулись между собой. Левая громко присвистнула, видимо дивясь изобретательности волкодлаков. Средняя от возмущения залязгала зубами, а правая негодующе засопела. Передние когтистые лапы потянулись к оборотням, слегка сжали их в своих кулаках. - Эй, полегче, — предупреждающе рыкнул Миран. Напрягся от этого действия и Яромил, правда, виду не подал.  — Выходит, вы самого Горыныча перехитрили-перемудрили? — задумчиво протараторила правая голова.  — Выходит так, — кивнул за обоих ведьмин сын.  — Ну тады, хочешь не хочешь, а подсобить вам придётся, смекалисты больно да смелы, — согласилось чудище, пальцы разжало, вернуло оборотней на место. Средняя голова повернулась слева направо, звучно хрустнула шейными позвонками. — А ежели и угощение обещаете, домчу быстрее ветра, куды захотите! Хоть за тридевять земель. Радость подбросила Яромила на лапы, толкнула вперёд. Вильнул он хвостом, улыбнулся во всю пасть и рыкнул:  — По рукам!

***

Летать на Горыныче оказалось очень даже забавно. Дивное, неповторимое чувство окутывало Яромила, когда сидел он на спине Змея, у левой лопатки, осторожно цепляясь когтями за крепкие чешуйки, чтобы не снесло встречным ветром. У второй лопатки примостился Миран. Лёгкий влажный воздух свистел в ушах, сам просился в ноздри, вливался в волчье тело, бодрил, делал мысли чистыми и прозрачными. Внизу ровным ковром расстилалось травяное поле, а за ним — зубчатый сосновый лес, гребни холмов тянулись замысловатым узором, темнели камышовые болотные заводи, струились, поблёскивая, стройные речушки. Яромил ощущал себя птицей, крылатой душой, единым целым с подступающим вечером, лесом, рекой, миром… Средняя голова, самая, видать, словоохотливая, всю дорогу не умолкала, то о том спросит, то о сём. Только-только расквитались с вопросами о живой и мёртвой воде да оживлении сотника Врана, как её на новый лад потянуло.  — А где тот волхв, что вызвать меня сумел?  — Рассыпался в прах, — ответил Яромил.  — Ты его победил?  — Всем миром, можно сказать, победу одержали, — не стал вдаваться в подробности ведьмин сын, перекинувшись взглядами с Мираном.  — Сильный был волхв…  — Может, и сильный, токмо лютостью одурманенный. Людишек он губил, девиц да младенцев.  — Ведаю, всё ведаю — отцу на забаву. А я вот токмо в девицах толк знаю. Похищаю их, кады от тоски загибнуть хочется али с братьями спор какой затеем, а разрешить его некому. Временил Яромил с вопросом, который сам на язык просился, и всё же не удержался — задал:  — Горыныч, а знаешь ли ты, пошто так ведун с людями поступал?  — Кое-какие догадки имеются, — подала голос правая, самая, видать, умная, голова. — Вы дети Перуна, любимцы Макоши. Вы поклоняетесь сильным богам, древним, как земля-матушка. Сильнее их, казалось бы, и не сыскать во всём мире. Отец мой, Чернобог, тоже силён, токмо и его власти и могущества не хватит, чтобы тягаться с новым богом. А тот, — по секрету зашептала голова, — даже молнии метать не умеет! Однако ж сколь крови человечьей ни прольётся, сколь даров ни принесут людишки — толку не будет. Всё одно он своё возьмёт.  — В чём же тады могущество энтого нового бога? — подивился Яромил.  — А поди разбери, — неопределённо вымолвил Змей.  — Как имя ему? Помолчала средняя голова, а после выдала:  — Христос.  — Бог христиан?! — еще пуще поразился ведьмин сын.  — Он самый, — подтвердила правая голова и слегка куснула среднюю, видать, чтоб поменьше болтала.  — Ты слыхал о нём? — вкрадчиво поинтересовался Миран.  — Слыхал немного. — Яромил вздохнул. — Поговаривал Ярун, будто вера истинная на Руси иссякнет, придут христиане, порушат святыни, побьют волхвов и мудрецов наших… Смуту посеют, в крови землю искупают. Насильно заставят принять нового бога.  — И что же, покорится ему народ? Яромил лишь плечами пожал и затих. За него ответ держала средняя голова Горыныча:  — Покорится. Токмо не скоро энто, по вашим человечьим меркам, случится. Много будет войн и распрей, много крови прольётся, нетерпимы будут и дети Перуновы, и рабы Христовы. Сшибутся они грудь в грудь, никто уступать не возжелает… Сотни лет минуют, а всё же приживётся новая вера.  — Страшная судьба земле-матушке уготована, — покачал головой Миран. — Кто же посмеет гнать старых богов — защиту нашу и опору? Куды они денутся? Неужто не будет им места в энтом мире?  — Не боись! Где наша не пропадала! Память человеческая сохранит былое, сквозь время пронесёт. Будут жить ваши боги под самым боком.  — Откуды ты знаешь всё энто, Змеюшко? — спросил Яромил натянутым голосом, нахмурившись и не желая принимать такую правду.  — Птичка на хвосте принесла, — задорно оскалилась средняя голова.  — Да велела помалкивать о том, — назидательно пробубнила левая.  — Мы умеем язык на привязи держать, — успокоил Горыныча ведьмин сын и вздохнул: — Не горестно тебе от судьбы такой? Неужто боги сами себе на выручку не придут? Испокон веков служили им отцы наши, деды, пращуры… Разве на своей земле они не хозяева?  — Ничего в мире не вечно. Каждому свой срок отмерен. И богам, видать, тоже. Так и в нашем подземном царстве нет ничего постоянного. — Средняя голова извернулась, уставилась на Яромила желтым узким глазом, похожим на ущербную луну, и дыхнула жарко, утешая: — Ничего, обещала мне та птичка — придёт и наш черёд.

***

Оказавшись в уже знакомом лесу, Яромил с удовлетворением выдохнул, поразмял затёкшие мышцы: как здорово было снова почувствовать под лапами твёрдую землю. Первым делом, оставив Змея Горыныча отдыхать от долгого перелёта, оба волкодлака стремглав бросились к селищу. Радей в обличье человеческом уже поджидал их в условленном месте. Завидев ещё издали его взлохмаченную седую голову, Яромил, будучи уже человеком, почувствовал, как слабеют ноги, как неимоверно громкими ударами отзывается в груди ноющее сердце. Нашёл ли Радей ворона? Сумел ли добыть водицу? Тревога разгоралась пылающим костром с каждым шагом и затухла в тот момент, когда вышел он на островок среди деревьев, увидел у ног Радея два небольших горшка.  — Добыл? — всё ещё не веря глазам, спросил ведьмин сын, а получив в ответ утвердительный кивок, бросился к нему, обнял, как брата родного, крепко, с благодарностью и почтением.  — А чем вы порадуете? Радей заметил вылезшего на полянку Мирана. В ободранной одежде, что свисала местами прожжёнными лоскутами, с царапинами и потёками крови на лице. Отстранил он от себя Яромила, оглядел обоих с ног до головы и усмехнулся:  — Видать, прогулка удалась на славу.  — Удалась, — не стал спорить ведьмин сын, переглянулся с отцом и вновь воззрился на Радея. — Мне спешить надобно, вечереет ужо. Пущай Миран тебе поведает обо всём.  — Ступай. — Тот похлопал его по плечу, наклонился, поднял с земли кувшины и протянул Яромилу. — И да помогут тебе пресветлые боги… В густеющих сумерках, раздвигая перед собой прозрачный туман, доходивший ему до пояса, охотник споро пробирался к старостиной избе. Вышагивал он меж чёрных, прогоревших до сердцевины стволов, жиденькой поросли. С веток кустарников осыпался пепел — стоило только задеть их плечом. Чёрные хлопья устало падали на землю. Местность вокруг избы заволокло ледяным непроглядным туманом, однако створки ворот просматривались достаточно чётко. Со стороны сгоревшего овина слышалось тяжелое храпение коней дружины, глухое постукивание копыт. Тонко и уныло звенела лошадиная сбруя. А после туман поглотил все звуки, потопил в себе, растворил в своём голодном чреве. Задержался Яромил на ступенях крыльца, прислушался к дыханию обитателей избы, а после решительно распахнул дверь. При появлении охотника всё вокруг ожило, пришло в движение. Тьма попряталась по углам, в которых сидели Желана с Лютом. Пламя лучины, что в их стороне пылала, задрожало, рванулось в беспокойстве огненными всполохами. А свечка, на столе стоявшая и освещавшая угрюмые лица измотанных ожиданием дружинников, так и вовсе испустила дух тонким прозрачным дымком. Разнёсся по избе запах горячего воска. Вран так и лежал на скамье посреди избы, а рядом, у его ног, недвижимо сидела Млада, в тех же драных мужских портах, растрёпанная, опухшая от долгих горючих слёз. Увидала она Яромила, подскочила с колен, нелепо качнулась, точно телок, начинающий ходить, большие блестящие глаза на него устремила, руки на груди сжала. Больно было ведьминому сыну видеть её такую, постаревшую, казалось, на два десятка лет. От горя не молодеют… Заскрипели лавки, зашаркали ножки стульев — поднялись из-за стола и дружинники. Никто не говорил Яромилу ни слова, только смотрели с затаённой надеждой и чего-то ждали, по лицу его прочесть пытались, с какими вестями прибыл — добрыми аль злыми? Замер охотник у порога, бесцельно покрутился, а после прошагал к растопленной печи, горшки на пол поставил, руки к огню протянул. В лицо пахнуло жаром. С удовольствием принимал он теплоту натопленной избы. Пламя согревало его продрогшее за долгий полёт тело, как вера согревала душу.  — Мстиша, Боеслав, помогите уложить Врана на пол, снимите с него верхнюю одежду — до пояса. Храбр, уведи остальных за печку, проследи, шоб не мешались под ногами, — наконец отдал распоряжение Яромил. Молча принялись дружинники исполнять указания: перенесли Врана на пол, скинули с него кожаные доспехи, рубаху, исподнюю в засохших крови и гное. Храбр спровадил Младу, Люта и Желану в дальний угол за печку. Сам же Яромил подхватил горшки и осторожно приблизился к полуголому телу сотника. Вид у него был пугающим: фиолетово-серую кожу на руках покрывали порезы и волдыри от ожогов, в межреберье оказалась глубокая рана. Отыскал ведьмин сын кусок ветоши, смочил водой из бочки. Опустился он на колени, рукава рубахи закатал, глубоко вздохнул, чуя, как от напряжения на лбу выступил пот.  — А теперя не мешайте мне, — предупредил ведьмин сын, ладонями свел вместе края страшенной раны, кровь потекла у него меж пальцев, залила пол. Затаил дыхание Яромил, запустил в один из горшков — с тёмной жидкостью — руку и стал разбрызгивать из него воду на тело сотника.  — Что энто у тебя? — с подозрением спросил Мстиша.  — Мёртвая вода.  — Мёртвая водица? А в другом горшке, видать, живая, — скривился в ехидстве рыжебородый. Поднял Яромил на него глаза, огнём горящие, опалил так, что всю охоту насмехаться напрочь отбил. Оттолкнул дружинника Боеслав, промолвил шёпотом:  — Ты либо молчи, либо вона за печку шмыгай, шоб людям не мешаться.  — Да ну тебя, — огрызнулся Мстиша, плечом дёрнул. — Пустая затея! Токмо дух евоный растревожите, беду накликаете! Не обращал ведьмин сын на их спор внимания, всё брызгал на раны и волдыри, приговаривал отрывисто:  — Сгинь, пропади, чёрная немощь! Сгинь, сгинь… Прекратился спор, в тревожном ожидании все воззрились на мёртвого сотника.  — И чего теперя? — склонившись над телом, спросил Боеслав.  — А теперя ждать. Ждать, — неуверенно подал голос охотник, и сердце его замерло — неужели не вышло?  — Ждать, — со смешком передразнил Мстиша, заходил кругами, в волосы рыжие, косматые, вцепился, зарычал диким зверем от отчаяния.  — Ну же! Сгинь, пропади! Возврати его нам, окаянная! — Негодование и злость выплеснулась наружу прежде, чем Яромил понял: что-то изменилось. Синюшная плоть на глазах стала исцеляться! Волдыри на теле сдулись, поблекли, подёрнулись тонкой плёнкой. Ткани мышц и органов запульсировали, зашевелились, жадно впитывая в себя капли мёртвого источника. Жилы медленно срастались, стремясь обрести целостность. Вскоре ни порезов, ни ожогов, ни даже шрамов на теле сотника не осталось. Времени не тратя даром, взял Яромил чуть подрагивающими пальцами второй горшок с изобилием живой воды, прозрачной, чистой, словно из родникового источника. Приоткрыл он стиснутые губы Врана, осторожно влил в него большую часть. Грудь дружинника поднялась и опустилась во внезапном долгом хрипе. Несколько капель живительной жидкости сбежало из угла его приоткрывшегося рта. Подскочила к нему Млада, поцеловала в покрытые сажей губы, позвала ласково: — Любый мой, ненаглядный, открой глазоньки свои ясные, вернись ко мне. Век любить тебя буду! Ладо мой… Приподнялись веки сотника. Мутные, точно слепые, глаза наливались жизнью, приобретая, как и прежде, глубокий зелёный цвет. Все в избе замерли — стояли и дивились происходящему, слушая мерное дыхание Врана. Яромил и сам поражался, не в силах устоять перед явным чудом.  — Колдун… — подивился на Яромила Мстиша. — Смерть-Морену отогнал! Махнул ведьмин сын руками, будто стряхивал последние капли влаги, поднялся устало, точно мешки с репой грузил; к лавке побрёл, чуя, как немилосердно кружатся перед глазами стены избы. Кинулись к Врану дружинники, завертелись вокруг него, радость свою не скрывая, чувств не сдерживая.  — Да что с вами? — удивлялся Вран, приподнимаясь и мотая головой то к одному, то к другому. — Чего охаживаете меня, аки девку молодую? Млада, а ты чего слёзы льёшь? А где одёжка моя? Млада и впрямь всё плакала и плакала, обнимая своего суженого, но теперь — от счастья.  — Живой! — радостно вопил Мстиша, вздёргивая кверху меч. — Живой! Его вопли лихо подхватывали остальные. Яромил улыбался, на душе его было легко и спокойно. Ему хотелось и плакать, и смеяться одновременно от этой лёгкости. А после на смену ей пришла усталость. Тяжким грузом легла она на плечи, склонила голову к лавке, смежила веки. Сквозь подступающий сон слышал ведьмин сын знакомые голоса, понимал, что зовут его по имени, ощущал прикосновения, однако он уже не был в доме, не был среди людей, ставших ему родными. Он нёсся к звёздам, нёсся за горизонт наперегонки с ошалелым ветром, что перекрывал собою все другие звуки, нёсся на могучих крыльях Змея Горыныча…

***

Проснулся Яромил не скоро — яркое Хорсово колесо показалось горячим краешком в распахнутых ставнях. Не успел он глаза открыть, как пред ним со вздохом опустился Вран. Наполненное участием и признательностью лицо склонил над охотником, широко, приветливо улыбнулся сотник.  — Умаялся, поди, со мной возившись?  — Рад видеть тебя в добром здравии, Вран Добиславич, — мягко ответил Яромил. — Думал ужо, токмо на том свете свидимся, а вона как получилось.  — Свезло мне, — усмехнулся сотник, глаз с него не сводя, и замолк, задумался о чём-то. Поразмыслил было ведьмин сын, что начнёт дружинник о водице живой и мёртвой его пытать, да не оправдались опасения его. Вран только руку на его плечо положил, как брата родного, к груди своей привлёк, обнял крепко.  — Благодарю тебя, Яромил. Теперя я твой вечный должник. Чем оплату принимать станешь?  — Брось! Не токмо ради тебя старался. И ради неё… — Голову он повернул, Младу, что у стола со снедью возилась, взглядом отыскал. — А дальше — расходятся наши дорожки. Дело у меня есть одно нерешенное. Расквитаться с ним надобно.  — Коли так, удерживать тебя не стану. — Поглядел Вран ему в глаза участливо и поинтересовался строго: — Может, надобно чего? Помощь какая — ты токмо скажи.  — Одно мне надобно — шоб ладу свою берёг. Ей хорошо, и мне спокойно на сердце.  — Об энтом и не думай. Как в Киев-град вернёмся, женой своей сделаю девку. Пущай попробует отвертеться.  — Добро, — кивнул Яромил. — Люта и Желану с собой заберёте? Я коня своего отдам, мне без него сподручнее будет.  — Заберём и их. Чай не звери какие, бросать их в мёртвом селище. Живых-то, окромя них, никого и не осталось. Куды направишься — не скажешь? — всё-таки не удержался от вопроса сотник, глаза свои ясные в любопытстве прищурив.  — Придёт время — обо всём тебе поведаю, друже, — только и откликнулся ведьмин сын. Никто не заметил, как Змей с двумя волками на спине взмыл в небо, почти мгновенно растворившись в тихом предрассветном сумраке.

***

Долго летели они над землёй, в края родные путь держа. Чем меньше оставалось до материной избы, тем сильнее чувствовал Яромил, как скучал по тишине родных краёв, по местам сотни, тысячи раз исхоженным, излазанным. Скучал по матери — и это было странное чувство. Всю жизнь бродил он по лесам и полям, держась подальше от людей, и очень редко одолевала его тоска по кому-то. Видать, изменилось в нём что-то. Яркая луна сияла на чёрном ночном полотнище неба. Плыли над головой огромные звёзды. В свежих потоках ветровея Стрибога трепетали Яромиловы волосы, плескалась одежда. Лежал он на спине Змея Горыныча, ощущая под собой упругие, литые мышцы, гладкую чешуйчатую кожу. Холод ночи слегка пощипывал разгорячённое тело охотника, но оборачиваться в волков Яромил и Миран не стали: не положено так долго в волчьем обличье блудить, а то прирастёт оно к коже — не скинешь. В дороге поведал Миран сыну о доле своей нелёгкой.  — Много с тех пор воды утекло… Любил я мать твою, Заринушку, солнце ясное, как никого на свете. Души в ней не чаял. У волхвов я тады учился, науку древнюю перенять восхотел, сильным да могучим быть. Наказали меня боги за тщеславие. Все силы я отдавал энтому делу, днями и ночами не спал, не жил будто своею жизнью, а токмо чужими указками. А, что прошлое ворошить, — махнул рукой Миран, но, видя участие и интерес в глазах сына, продолжил со вздохом: — В общем, свела меня судьба с матерью твоей. Напоролся на неё, аки на сук острый, в сердце занозой саднящей на всю жизнь осталась. А мне, сам ведаешь, коли богам служить сбирался, не можно было семью заводить, детишек. Долго метался я в сомнениях и муках меж двух огней: любовью своей единственной и делом, коего дороже не было. Любовь верх взяла. Да токмо так я её и потерял. Сговорились волхвы с отцом ейным Светлозаром в жертву мать твою принести. Красавицей она была писаной, ни в одних землях такую красу не сыскать. А Велес красавиц любит, всяк энто знает. Меня тады волхвы отослали по поручению в чужие земли мудрости набираться. Пробыл я там всю зиму, а как по весне возвратился в края родные, кинулся к ладе своей, меня Светозар и огорошил. Умерла, говорит, твоя суженая, при родах. И сына с собой в светлый Ирий забрала.  — Лжою накормили, подлые, — сквозь стиснутые зубы пробасил Яромил, чувствуя, как лютая ярость закипает в нём.  — Лжою, — глядя в ночное небо, подтвердил Миран.  — Об одном токмо не соврали: умер твой сын. Брат мой единоутробный. Взял-таки своё скотий бог.  — Что-то тады переломилось во мне шибко, бросил я волхвство, землю родную оставил, странствовать подался. Так и жил столько лет в тоске и одиночестве, тебя да мать твою оплакивая. Новой женой не обзавёлся, детишек не народил, — закончил Миран.  — Что теперича душу надрывать? Что было, то прошло. Прошлого не воротишь.  — Твоя правда, сын — печально усмехнулся Миран. Яромил вздохнул тоже — горько и обречённо, как показалось его отцу.  — О чём печаль твоя?  — О новом боге думы думаю, — отозвался сквозь шум кожистых крыльев ведьмин сын.  — О Христе? — уточнил Миран.  — О нём самом. Как так — ни жертв он не требует, ни даров человеческих, ни подношений. Ему красных девиц силком не тащат, губы евоные кровью младенцев не мажут… Чего же тады ему надобно?  — Смирением насыщается тот бог, покаянием во грехах, признанием своей неправоты пред ним, — медленно ответил Миран. — Слыхал я о нём немного. Помолчал Яромил, а потом спросил негромко, напряжённо:  — Значится, не взял бы себе Христос братца моего? Оставил бы жить да землю топтать до самих седин? Ничего не ответил ему отец. Может, и нечего ему было отвечать, а может, не пожелал он бередить старые раны. Звёзды над головой помигивали серебряными глазками, в голове Яромила было пусто. По бокам шумели крылья Горыныча, расплёскивали небо, точно колодезную водицу. Вскоре перестал охотник слышать только стук собственного сердца и шум Змеевых крыльев. Наполнился воздух и другими звуками, запахами человеческого жилья. Деревья внизу что-то шептали друг другу, звучно текла по камням мелкая речушка. Земля внизу расстилалась зелено-синим ковром. Глаза Яромила, прекрасно видевшие во мраке, различили горбатые домишки спящего селища.  — Снижайся, Горыныч! — перекрикивая ветер, повелел он. Чем ближе Змей спускался к селищу, тем сильнее тянуло примесью различных запахов. Качнулся Змей, набок завалился, едва не стряхнув своих ездоков. Благо снижался Горыныч плавно и быстро. Прыжок вниз с такой высоты не грозил увечьем, поэтому и Яромил, и Миран без раздумий сиганули в траву. Мягкий настил показался пуховой периной. Поднялся ведьмин сын на ноги, помог встать отцу. Приблизилась к ведьминому сыну средняя голова, всхрапнула, дыхнув на него горячим паром.  — Устал, Змеюшко? — спросил он почти ласково.  — Устал, — хором признались все три головы, левая лениво зевнула, а правая подбоченилась на переднюю лапу.  — Теперича будет время отдохнуть. — Снял Яромил со средней головы горшок с живой водой, залепленный воском, бечевкой к шее примотанный. Ещё тогда, в старостиной избе, решил охотник, кому достанутся её чародейские остатки. Размял он руки и ноги, затёкшие без должного движения, вгляделся в сторону селища, а после кивнул Мирану:  — Я скоро вернусь. До рассвета.  — Ступай, — тронул его за плечо отец. Впереди простирался лес, сонный, древний, тихий. В воздухе пахло дымом. Тонкая белая струя тянулась от крайней избы, той самой, к которой он держал путь. Затаив дыхание, вошёл Яромил в калитку. Заскрипело под его ногами старенькое крыльцо. Постучал он в закрытую дверь.  — Открыто! — послышался знакомый старческий голос. Переступил охотник через порог, поклон хозяину дома отвесил:  — Мир вашему дому! Вскинулся Зырян, его завидев:  — Яромил? Ты ли энто? Какими ветрами в наши края занесло? - Я, дед Зырян. Прости, бестолкового, что на ночь глядя явился. Не хотел я тебя испужать. Поднялся старик, на стол опёршись, сухих, в морщинах глаз от пришлого не отводя.  — Ты проходи, проходи, милок. Откушаешь со мною…  — Благодарствую, однако тороплюсь я шибко, ненадолго заглянул. Вот, держи. — Прошагал ведьмин сын к столу, водрузил на него горшок. — Исполнилась мечта твоя! Вытянул шею Зырян, гостинец разглядеть стараясь.  — Чего энто ты мне принёс, мил человек?  — Живую воду. Хотел — получай.  — Неужто и впрямь живая? — хитро жмурясь, спросил дед.  — Испытай! — Покрутил головой Яромил, под потолком заметил травы сушёные — выдрал из пучка ломкий стебелёк, улыбнулся: — А ну, гляди-ка сюды, — и стебель в горшок окунул. Мгновенья не прошло, как налилась жизнью высохшая тростинка, расцвела маковка ярким алым соцветием. Покачал головой Зырян, всплеснул худыми руками и опрокинулся обратно на лавку.  — Эка невидаль — и впрямь живая водица-то… — Оборвал он речь свою, в глазах блеснула влага.  — Чего ж слёзы лить — радоваться впору, — усмехнулся Яромил. — Вот выпьешь, и все хвори как рукой снимет. Помолодеешь! Смахнул Зырян слезы с уголков глаз, на лавку указал:  — Присядь, милок. Не стал охотник отказываться, присел. А Зырян поднялся, к растопленной печи подошёл, спину старую согнул, пошерудил кочергой угли, новых дров подкинул. Занялся в печке огонь — в избе света стало больше.  — Жарко у тебя, — заметил ведьмин сын, помыслив про себя — не заболел ли дед, ежели при такой погоде мёрзнет?  — Жарко, — тихо отозвался старик, обернулся. Лицо его посветлело, точно он из горшка водицы живой уже хлебнул. Сияющие глаза горели благодарностью. — Уважил ты старика, родимый. Вовек не забуду гостинца твоего! Смутился Яромил, а Зырян продолжил:  — Видать, сами боги мне тебя послали беду отвести. Нахмурился охотник, спросил:  — Сказывай, что за беда стряслась?  — Воика, внучка моего, лихоманка* свалила… Не успел старик договорить, как с печи донёсся кашель хриплый. Только сейчас Яромил почуял за треском поленьев и дыханием Зыряна тихие мальчишеские всхлипы. Ничем не выдал он тревогу, охватившую душу, поднялся с лавки, к печи приблизился. На широкой овчине и впрямь лежал Воик. Несмотря на духоту, на лице мальчика проступала мертвенная бледность, щёки ввалились, светлые волосы были мокрыми и тёмными от пота, искусанные в кровь губы запеклись и потрескались. Воик тихо постанывал во сне, тонкие мальчишеские пальцы в забытьи цеплялись за шерсть подстилки, точно за жизнь, что с каждым днём уходила из него. Воздух показался Яромилу тяжелым, густым. Шевельнулась в груди его острая жалость.  — Давно? — спросил он голосом севшим.  — Третью ноченьку мучается. Сколь знахарей приходило, ни один не помог, — вздохнул старик и тотчас, будто опомнившись, засуетился, пододвинул лавку к печи, взобрался на неё и стал внучка тормошить.  — Воик, Воик, глазоньки-то открой, милёнок, лекарство выпить надобно.  — Невмоготу, дедушка, горькое оно, — слабым голосом откликнулся мальчонка.  — Горько лекарство, да жизнь сладка, — проворчал Зырян. — Давай-ка, внучек, не спорь с дедом, всё одно не переспоришь. Снаружи ты согрелся, теперя и нутро прогреть стоит. Мигом на поправку пойдёшь! Воик послушался, губы разжал.  — Не стой столбом, подсоби старику, — поторопил Яромила дед и махнул в сторону стола. Понял охотник, о чём просят его, поднёс горшок. Голову Воику приподнял, чтобы не захлебнулся мальчишка, напоил его живой водой — ни капли впустую не пролил. На глазах лицо Воика приобрело здоровый румянец, расслабилось; повлажнели губы, дыхание выровнялось.  — Пущай поспит, — улыбаясь, сказал Зырян, дерюгу* поправил, с лавки спустился. Кажется, за всё время их знакомства никогда ещё Яромил не видел старика таким довольным.  — Добрый ты человек, Яромил. Сберёг мне внука, излечил стариковское сердце, душу утешил. Да хранят тебя боги. — Охваченный чувствами, протянул к нему руки Зырян, обнял, как сына родного.  — Всё будет хорошо, — заверил ведьмин сын, снял с себя оберег в виде когтя медвежьего, на спящего мальчика надел, под рубаху его спрятал. — Теперя под присмотром добрых духов твой внучек. Они его в обиду не дадут. Сам-то ты как, Зырян? Болячки замучили, поди? Посмотрел на него старик, бороду свою белоснежную пригладил, сказал негромко:  — А что они — болячки энти? Справлюсь ужо как-нибудь. Мне многого не надобно, родненький. Лишь бы детки здоровыми росли. Другого счастья для себя не ищу. - Ну, с таким настроем ещё сотню лет проживёшь.  — А куды деваться? — рассмеялся Зырян. И тихий довольный смех старика показался Яромилу стайкой бойких птиц, вспорхнувших в поднебесье. Казалось, даже боги его услышали. Под пологом ночи вышел ведьмин сын со двора, добрёл до калитки по влажной от росы траве. Сквозь туманную тёмную завесу на горизонте пробивались первые лучи Хорса, розовел тонкий, в нить, горизонт. Прикрыл Яромил глаза, ощутил, с какой лаской ветрило лизнул его разгорячённое лицо. Сердце наполнилось теплом. В груди остро кольнула мысль — как же сильно он соскучился по матери. Усилился ветер, затрепетал листочками, запутался в волосах, подтолкнул Яромила вперёд, навстречу восходящему солнцу. Из подворья соседнего послышался лай собаки. Вскинулась она на тонкий скрип калитки, тявкнула у забора и затихла: ведьминого сына уже не было, точно растворился он в розовеющем воздухе.

***

Всякий раз просыпаясь и вдыхая родной запах избы, трав, что с матицы свисали, и готовящейся на печи снеди, на губы Яромила просилась улыбка — такая радость охватывала его душу. Древние чародейские силы тесно переплелись с его жизнью, мыслями и воспоминаниями. Иной раз, засыпая, видел охотник могучие, широкие крылья Змея, чуял спёртый запах подземного царства, и мнилось ему, что летит он в небесах, над родимой землёй-матушкой, слышит, как перешёптываются звёзды и позванивают, качая тонкими головами, сосны. С лавки он стал падать едва ли не каждую ночь, поэтому вскоре переселился на пол. С тех пор как вернулись они с отцом домой, минуло три седмицы*. Получив обещанное угощение, Горыныч Змей той же ночью отправился восвояси. Долго тогда Зарина диву давалась: нашлись такие смельчаки, кои самого Змея приручить сумели! Вот те на! Однако не дивилась, когда прознала о волчьей личине мужа и сына, приняла сие знание и смирилась. Даже обрадовалась, узнав, что Яромил перенял от отца не только этот дар, но и желание заниматься знахарством. Ведьмин сын стал изучать травы, учился готовить снадобья и зелья. Не мать учила его — отец. И с каждым таким уроком в душе Яромила возникала твёрдая уверенность в правильном выборе дела, которому собрался он служить. Смятение потихоньку уходило из его души. Теперь, кажется, только узнал он, зачем живёт. Столько перемен свалилось на его бедовую голову…, но все ли к лучшему? Много думал Яромил об этом, много размышлял. Всё в жизни связано с переменами. Природа-матушка меняется постоянно: стебелёк превращается в дерево, гусеница в бабочку, мальчик — в мужчину. Остаётся только смириться и раз за разом заново открывать для себя этот большой, прекрасный и неизведанный мир… Иногда навещал их Радей, и тогда, следуя древнему зову крови, оборачивались все трое волками, мчались в лес, распугивая птиц, бесшумно скользя сквозь заросли душистой травы в поисках дичи, резвясь и распевая волчьи песни. А порой останавливались они у шумливой реки или озера, подолгу смотрели, как серебрится под луной вода. Вместе со сладостными ароматами леса и воды вливалась в Яромила и колдовская сила. Со временем стал он понимать язык птиц, слышать тихие голоса леса. В душе от таких вылазок всякий раз поднималась грозная буря, которая утихала только к рассвету. Но всё же порой накатывала на него безотчётная тоска, и в те моменты ничего не радовало его душу, словно бы её отняли и умертвили. Сколько ни искал Яромил причину своей грусти, так ничего и не выискал. А в серпне-месяце* случилось неожиданное: сидел Яромил в избе, топор ладил, как топот коней отвлёк его от дела. Мать с отцом были во дворе, нянчились с Митрошкой, беседы вели. Поднял ведьмин сын голову, прислушался — кто бы это мог быть? Шум, возня и суета нарастали с каждым мигом. В гомоне мужских голосов уловил он бодрые выкрики сотника. Подскочил с лавки, кинулся к крыльцу, выпорхнул за дверь, огляделся и замер, рот раскрывши от удивления. Восседал на своём верном коне Вран, улыбался, придерживая за узду ретивого скакуна. Рядом всхрапывали и перебирали тонкими стройными ногами лошади других ратников — Храбра и Боеслава. Поодаль, звонко смеясь, Млада тискала в руках родного братца. Однако не они приковали взгляд Яромила, а та, о которой он и думать не смел, потому как тревожно-сладкие воспоминания вызывали в душе лишь острую тоску. Зачем он ей? И не богат, и не родовит — что с него взять? Стояла она перед ним в шелковом летнике, красивая, воздушная, с собранными в косу чёрными волосами. Стройная, тонкая —, а весь мир собой от глаз загородила.  — Злата… — сорвалось с губ Яромила имя заветное. — Златушка…  — Принимай сватов, друже! — залихватски крикнул Вран, борзо с седла соскочил, поспешил к Яромилу. Обнялись они крепко, как братья родные, единоутробные. Хлопнул Вран охотника по плечу, на Злату указал:  — Глянь, какой самородок из дальних краёв привёз! Как говорится: наш товар — ваш купец. Нравится — бери! Девушка голову опустила, взгляд стыдливо потупила. Яромил тоже от изумления обуявшего и слова вымолвить не мог.  — Ну чего аки не родные? Чего застыли истуканами? Из-за спины сотника показался довольный Боеслав.  — Не мешай им, Вран Добиславич, пущай голубки сами разбираются, — молвил он и за руку ратника уволок в сторонку. С тихой робостью Яромил глянул в очи девичьи, чёрные, чародейские, точно сама ночка Купальная. Столько нежных слов теснилось в его груди к такой любимой, желанной, манящей… Приблизилась Злата, улыбнулась уголками губ, в ноги ведьминому сыну поклонилась.  — Здрав будь, Яромил-охотник, — сказала ласково и замерла, от лица его взгляда пристального не отрывая. Видно было, гадала — примет ли? Ждал ли? Скучал по ней? Шагнул Яромил навстречу, мягко и бережно сильными руками обнял её за плечи, к груди прижал, зашептал на ушко слова ласковые, что сами на язык просились.  — Думается мне, одной свадебкой тут не обойдётся, — заметила Зарина, сквозь прищур ярко-зелёных глаз на сына глядючи. Зарделась румянцем Млада, поняла, на что знахарка намекала. Губу она закусила, задумалась.  — А ну все в дом, — послышался громкий голос Мирана. Махнул он дружине, которая без дела траву у избы топтала. — Устали, поди, с дороги. Стол соберём, добрая хозяйка щей наварила, блинков испекла.  — Вот энто по мне! — охотно откликнулся Вран и первым в дом зашагал, за ним потянулись и остальные. Яромил и Злата потиху скрылись от глаз любопытных в берёзовой роще — им было о чём друг дружку порасспрашивать, о чём поведать. Задержались у избушки трое: Зарина да Млада с братцем. Радовался Митрошка сестрице, как сухая земля — дождю проливному, за волосы её теребил, смеялся звонко, глазами большими, полными счастья, в серые очи заглядывал.  — И мы, что ль, пойдём, Младушка, — предложила знахарка.  — Постой, Зарина, — начала девчушка, — поблагодарить тебя хочу да о долге своём напомнить. Долг ведь платежом красен. Волосами встряхнула знахарка, заблестели на рыжих кудрях солнечные брызги. Вскинула она руки к небу, набрала в ладошки полным-полно света, что через край лился, лицо Хорсу крутобокому подставила, запах душистых трав вдохнула полной грудью, поведала:  — Отдала ты мне свой долг, сама того не ведая.  — Как же так? Кады? — подивилась Млада. Усмехнулась Зарина, за дитём малым наблюдая, сверкнула зубами в улыбке довольной:  — А кады моего сына счастливым сделала.