Вы сволочь, Вандемейер!

Я проснулся от какого-то странного ощущения. Нет, не беспокойства, кое так часто посещает людей в темный час, – наоборот, упоительного умиротворения и благодати. Луна спряталась за тучами, и комната была погружена во мрак. Несколько минут я провел, отчаянно смакуя медленно покидающий меня сладостный мор, для сталкера, по обыкновению, не предвещающий ничего хорошего, и, кряхтя, принялся подниматься с кровати. Наваждение сменилось зверской жаждой. Прекрасно понимая, что в баре мне светит лишь тусклая лампочка у входа, я, тем не менее, залез в штаны, стоптанные тапочки и, сонно покачиваясь и позевывая, поплелся к двери. Путь к лестнице в кромешной темноте пролегал мимо номера Вандемейера. Споткнувшись о невесть как оказавшийся здесь коврик, я обнаружил, что из-под двери моего немца льется слабый свет. Святые мутанты! Нет, конечно, на завтра у нас не запланирован рейд, и потому нет необходимости вставать чуть свет… Но, Зона возьми, почему он не спит?! Не думайте, что я о нем беспокоюсь, но ведь он же мой подопечный. Я обязан следить за его здоровьем, моральным и физическим. А если он не будет высыпаться… Короче, надеюсь, моя мысль ясна? Кроме того, он сегодня снова нажрался в псевдособачьи хвосты… Ой, что-то мне подсказывает, что если и были в Африке «наши», то у них не было благородного желания «научить» иностранца чисто национальному русскому развлечению. Просто измывались и спаивали фрица. Терзаемый смутными сомнениями, я толкнул дверь и тихо просочился в комнату ученого мужа. Источником света там служил странный ночник в виде шара. Он плавно переливался разными цветами: синим… Зона, я готов поспорить, что там были красный и зеленый цвета! На кровати Дитриха не оказалось, зато я обнаружил его сидящим на полу в приятной компании литровой бутыли. М-да… И где только достал? Я же еще на всякий случай предупредил Кармана, чтоб он без меня не продавал рыжему ни капли, ни под каким предлогом! В конце концов, я не ханжа, но ведь кому и чем придется отвечать, если нашего балагура спьяну вновь на подвиги потянет? Правильно, несчастному сталкеру Слепому. Вставит мне Карый по самые кровососовы щупальца… Вот и вернулись к недавней теме. Перед немцем лежали аккуратно разложенные фотографии мальчишки и как-то странно улыбающейся женщины. – Вы сволочь, Вандемейер, – буднично заметил я, зевая. Дитрих вздрогнул и обернулся. Нос раскраснелся, глаза осоловело поблескивали – все без слов сообщало, что рыжего красиво обуяло действие антирада сталкерского разлива. – Вам не спится? – чуть заплетаясь, осведомился он и постарался «незаметно» засунуть руку с бутылкой за спину. Стекло же его ментальный позыв не уловило и предательски звякало, сталкиваясь то с тумбочкой, то с полом. – Бросьте, Дитрих, можете не стараться, – хмыкнул я и без приглашения устроился рядом, – из вас совершенно никакой конспиратор, впрочем, как и сталкер. Словно в подтверждение моих слов рыжий икнул и, досадливо вздохнув, поставил бутылку рядом с собой, руки с нее, в общем-то, не убрав. – Вам-то чего не спится? – поинтересовался я, оглядывая фотографии. Эти он мне не показывал. Я невольно отметил, что его нет ни на одной: ни на тех, что он мне показывал ранее, ни на этих. – Правда она красивая? – грустно спросил ученый, проследив мой взгляд. Черноволосая женщина, определенно старше меня, но младше Дитриха. Острые черты лица, длинный ровный нос, тонкие губы… Даже на этих счастливых «семейных» снимках взгляд ее оставался цепким и жестким. Может, красивая, но точно не по мне. – Сын очень похож на вас, – ответил я немного невпопад. Вандемейер только махнул рукой и что-то пробормотал. Немецкий я знаю на уровне школьной базы, но что-то мне подсказывало, что в переводе на русский быстрое словосочетание значило нечто вроде: «Не приведи Господь». Ученый еще раз тяжело вздохнул и поднес бутылку к губам. – Вандемейер, ну, – я выхватил тару из его ослабевших пальцев, – думаю, вам на сегодня хватит. Вы же пить не умеете. Я точно знаю: ваш день здесь никогда не будет начинаться с кружки кофе. Кстати, когда вас спросят, в чем отличие России и, соответственно, Украины от стран Запада, вы и ответите, что тут у нас другие традиции и утро начинается в объятиях фаянсового друга. Я посмотрел на рыжего, как на ребенка, которого старшие мальчишки подбили на воровство яблок и смотались, свалив всю ответственность на младшенького. Наивный ребенок, что еще сказать? Плюнув на бессмертное «по утрам пьют только аристократы или дегенераты», я прильнул губами к горлышку. – Слепой, вы такой хороший человек! – О, началось, чудесная стадия опьянения, когда ты любишь весь мир. Предпоследняя, кажется, до полной атрофии мозга. – Заботитесь о малознакомом человеке. Чужом. – Ну какой же вы мне чужой? – Вы обо мне ничего не знаете! Я замолк. Ну да, о нем я знаю только то, что он мне рассказывал. Я сделал большой глоток, поморщился и заявил: – Я знаю о вас достаточно, чтобы заключить, что вы тоже хороший человек. – Ужасный! Пользуюсь вашим великодушием, – всхлипнул ученый. Я невольно умилился. Ну где же эта западная брутальность? У них же там терминатор, Бэтмен, ну и Шрек, в конце-то концов! Вот что вам приходит в голову при слове немец? И что за мужчины, а? Вот к ним бы нашего Костика послать для обмена, так сказать, культурного… Я принялся гладить рыжего по голове. – Ну что вы, Вандемейер… Вовсе нет. Вы слишком к себе самокритичны. На секунду Дитрих замер, потом уронил голову на сложенные руки, и плечи его стали сотрясаться мелкой дрожью. Святые мутанты, ну за что мне это чудо? Раньше я думал, что не переношу женских слез… а потом встретил Вандемейера! Может, зря я у него бутылку-то забрал? Так он хотя бы не рыдал. Я осушил бутыль на еще один глоток. – Дитрих, не плачьте, Зоны ради, не плачьте. А то я тоже сейчас заплачу. Поверьте, вам от этого лучше не станет. Слышали вой кровососа в брачный период?.. А вы умный, интеллигентный, наивный… – Тут меня осенило! – Вы хороший отец! Немец вновь замер. – Почему вы так считаете? – вдруг почти нормальным голосом спросил он. – Ну-у, – я растерялся. – Не все желают поддерживать отношения с бывшей семьей, которая его бросила. И ладно бы жены, они приплетают к этому еще и детей. А вы любите сына, поддерживаете семью, несмотря на то, что ваша жена всячески противится встречам. Глядя, как глаза ученого начинают медленно ползти на лоб поверх бровей, я, не подумав, ляпнул: – Хотя, возможно, не отрицаю, такое чаще встречается в России, а не у вас, в цивилизованном мире. Короче, я к тому, что вы благородный и честный человек. Многим, включая меня, есть чему у вас поучиться! – я постарался как можно более искренно улыбнуться. Несколько секунд Вандемейер с видом побитой собаки молча хлопал припухшими веками, но потом с новыми силами кинулся завывать, только подтверждая это моё сравнение. У меня буквально опустились руки. Я чувствовал, что сейчас либо убью его, либо сам разрыдаюсь. Но что-то внутри меня, подозрительно шевелясь, подсказывало, что в данный момент наиболее близок мне первый вариант. Я сделал пару глотков и, скривившись, занюхал футболкой. Нет, он меня споит. Натощак жрать голую ханку, пусть и чудесного «каровского» качества... С изумлением я также резюмировал, что мысли начинают спотыкаться, – хмель медленно принялся парализовывать мозг. Почему-то мысль о том, что я пьянею, показалась мне невероятной забавной. Я едва смог подавить неподобающее моменту хихиканье и, наверное, несколько резким движением прижал Дитриха к плечу. Рыжий сначала дернулся, но тут же мгновенно зарылся носом в складки моей серой футболки и, как мне показалось, даже чуть притих. Мне стало интересно, его что, совсем никто никогда не жалел? Чего он такой дикий? Бедный мужик, из рассказов я представлял его жену эдакой властной, жесткой, деспотичной женщиной, уж точно никак не воспринимающей мужские слезы. А Вандемейер – тихий, даже забитый, интеллигентный ученый тонкой душевной организации. Ну, во всяком случае, таковым он становится от одного ее упоминания. Тряпка. С другой стороны, разве эти двое могли создать более удачный мезальянс? Удачный, но не удачливый. Удачливый мезальянс? Да, это что-то новое. Хороша, однако, баба! Бросила мужа в такой подходящий момент, когда тот как никогда нуждался в поддержке семьи. Да и он дурак. Бросил бы ее и зажил новой, более или менее счастливой жизнью! Сама бы потом приползла… Ох я бы с этой фрау потолковал. Дитрих выглядит таким жалким и убогим. И, на свое удивление, я обнаруживаю к этому субъекту жалость, хотя, по сути, к кому другому я бы уже испытывал отвращение, глядя на то, как взрослый мужик размазывает по лицу сопли. И что же он с такой нежной психикой тут позабыл? – Я ведь носорогов убивал… Я ведь вас опасности подвергал… – бестолково бормотал ученый, елозя носом по моему плечу. И что мне этому противопоставить? Я только хмыкнул и стал снова медленно поглаживать рыжую голову с залысинкой. – Я просто сделаю вид, что не слышал этих слов. Неожиданно Вандемейер отпрянул от меня, выхватил бутылку, сделал пару судорожных глотков, закашлялся, но потом резко вскинул голову. Я вздрогнул – голубые глаза лихорадочно горели какой-то отчаянной решимостью. В пьяном состоянии – ой нехорошо… – Слепой, я мерзьявец, но я не мьогу скрывьять от вас правды! – у Дитриха прорезался акцент – он не на шутку разволновался. – Вы добрьи со мной как никто! Я не мьогу простьить сьебя за свое вранье! Я никому никогда об этом не рассказываль. Не рассказываль истинную причьину того, почьему моя дорогая жьена отгородилья от меня льюбимого сына! Я… Я… О нет, Зона, этого мне только не хватало. – Конечно, Дитрих, обязательно, но давайте лучше завтра. Вам ведь завтра придется целый день корпеть над бумагами. Нужно набраться сил. Поэтому сейчас лучше всего мы с вами ляжем спать, хорошо? Я начал аккуратно подниматься с пола. У меня у самого-то ноги подкашивались, что уж говорить. В вертикальном положении я больше походил на пизанскую башню, причем не в лучшие ее годы. Вдруг рыжий с неожиданной силой толкнул меня. Я не смог удержаться на ногах и как подкошенный рухнул на мерзко скрипнувшую кровать. – Простьите менья… Майн готт, простьите, – словно задыхаясь, твердил Вандемейер, падая перед моей распростершейся тушей на колени. – Я дольжен быль вам сказать. Но поздно, поздно, Слепой, поньимаете? Я дольжен быль сказать, но тогда вы бы возненавидьели менья… Я не хотель этого, право слова, не хотель… Сначала мне стало страшно, но подняться даже на локтях я не смог, а потом неожиданно ногам стало холодно… – Их… Их бин хомозексуель… Я издал вой раненого кабана, подрагивающий от тщетных попыток отползти подальше. К ощущениям было крайне сложно подобрать мало-мальски внятное описание. В висках колотилась кровь, напрочь захмелевший мозг отказывался служить по непосредственному назначению – он лишь усугублял странные чувства, делая все тело каким-то пронзительно восприимчивым и чувствительным. Перед глазами стоял белый туман, скакал потолок, и кружилась в хороводе индейцев Мумба-Юмба лампочка. В горле отчего-то стало неожиданно влажно, я чувствовал усиленное биение сердца в глотке. Из груди начали вырываться хриплые стоны. Я елозил по кровати. Собирал пальцами простыню, просто не зная, куда деть руки. Все тело содрогалось в такт движениям губ Вандемейера. Вскоре у меня кончилось терпение, я схватил его за жиденькие волосенки и с силой насадил на себя. Рыжий закашлялся, схватился ледяными пальцами за мои бедра и тяжело задышал, поднимаясь. По головке скользнул язык. Я выгнулся дугой, поднимаясь на лопатках над кроватью. Зона, зачем я вообще раньше жил? Вандемейер скользил тонкими губами от чувствительного основания, до не менее восприимчивого кончика долго страдавшего от одиночества Слепого-младшего. Я стонал, скулил, рычал, беспорядочно хватаясь за его уши, волосы, рубашку. Каждый раз, когда меня начинала стягивать сладкая истома, Дитрих, причмокивая, соскальзывал с меня, не давая кончить. Губы начинали изучать мои бедра. На секунды меня отрезвлял холод, но лишь на секунды. Не знаю, сколько это длилось, но, наконец, меня уже начало немилосердно трясти. Рыжий вновь хотел соскочить, но силы меня оставляли. Боль была уже не столько сладостной, сколько тяжелой тянущей. Я схватил его за уши, заставив охнуть от боли, и натянул на себя. Меня колотило, на глаза наворачивались слезы, тупо ныли мышцы, чертовски сводило бедра. Я чувствовал, что вот-вот разорвусь! – Вандемейер… Дитрих… пожалуйста… – словно в бреду шептал я. – Больше не могу… хватит… дайте мне… Дитрих плотно сжал губы, наращивая во рту давление. Одной рукой крепко держа ученого за затылок, второй я ломано выхватил подушку из развороченной кровати. Святые мутанты, Зона господня, праведные архангелы контроллер и кровосос, пресвятая псевдоплоть, Зону вам в ректальное отверстие!!! Толстый слой куриных перьев поглотил почти без остатка мой срывающийся стон. Вандемейер задрожал и закашлялся. Но меня это едва ли остановило. Тугие струйки вылетали и вылетали, заставляя меня каждый раз судорожно прогибаться в пояснице. Судя потому, как служитель Взыскующих отфыркивался, я заключил, что все метко попадало в его тощее лицо. Пока я хрипло и тяжело старался отдышаться, у моих ног слышался почти непрерывный тихий кашель. Ох, бедняга, как ему не повезло! Мало того, что раньше времени его лысинка увеличилась в площади – немец сильно дернулся, и в моих пальцах остался небольшой клок рыжих волосков, – так еще и горло у несчастного завтра будет немилосердно болеть. Я пьяно хихикнул.

***

Через некоторое время рядом со мной плюхнулся обессиливший ученый. Он умудрился привести себя в относительный порядок (в который может привести себя человек, выхлебавший добрые полбутылки сивухи, пусть и качественной) и вытереть лицо. По потолку плавали цветные причудливые силуэты, отбрасываемые ночником. – Простите меня, Слепой, – тихо прошептал он, таращась в потолок. Я слепым котенком соскользнул с подушки и ткнулся носом в костлявое плечо ученого, обтянутое взмокшей рубашкой. Обонятельный прибор начал медленно различать запахи, я почувствовал легкий дух одеколона. Вот же пижон западный, даже в таком месте о марафете не забывает! Веки налились свинцом, язык едва ворочался во рту. – Вандемейер, я фатально ошибся. Вы сволочь. Зона вас дери, какая же вы сволочь…