Дракон

— Ты мне противен, Тора’ак! — сказала она. Сказала, как черту подвела. Отрезала пути к отступлению, нарисовала вокруг него круг и подожгла. И нет рядом солнечной танцовщицы, чтобы провела через огонь. — Меня тошнит от тебя, Тора’ак! — процедила сквозь зубы Фирвенн и ушла. А он остался — раздавленный, хватающий ртом воздух, будто рыба, в любовном азарте выбросившаяся на берег. Этот дракон должен был стать венцом его чувств, последним штрихом перед безупречным признанием, аргументом, перед которым не устоял бы никто. Никто и не устоял. Ну, почти. Тора’ак смотрел на жалкие остатки их войска: две дриады, кашляя и вытирая слезящиеся от дыма глаза, помогали друг другу подняться; кентавр, припадая на левую ногу, осторожно вёз на себе выдохшегося воина; юная дух леса бездумно оттирала пятно копоти с рукава. Впрочем, какая там дух леса — Тора’ак видел в её глазах тот дивный, потусторонний свет, который бывает лишь у оракулов. Вот доберётся до дома — и на её голову возложат полумесяц, и накроют фиолетовым покрывалом стремительно темнеющие от избытка растраченной ею целебной магии волосы… Тора’ак смотрел, как эльфы собираются вокруг поверженного Тайрен Галла, а они — ни один — не смотрели на него. Лишь Тайрен Галлу готовы были они воздать посмертные почести, как лишь к нему одному были обращены незадолго до того их бессвязные упрёки. Тора’ака для них сейчас просто не существовало. Не стоял поблизости эльф с таким именем. Лишь красная чешуя дракона, щедро умытая кровью, и прекрасное и сильное его тело, отныне навек недвижимое, стоили внимания. Что ж, значит, ничего не изменилось. Гордые столичные эльфы всё так же далеки от него, как раньше. Тора’ак тоже подошёл к лежащему на земле дракону и опустился рядом с ним на колени. Почему же так вышло? Так глупо, немыслимо, неоправданно глупо? Драконы всегда подчинялись эльфам. Тысячи лет назад существовала меж ними незримая связь. Тогда ещё не было разделения на знатных и простых, отчего же теперь только знатные эльфы приписывают себе право управлять драконами? В них не больше крови, чем в других, и Галлеан не сотворил их из какого-то особенного материала. С чего вдруг они объявили о своём праве считаться более эльфами, чем другие? Разве не те, кто блюдёт традиции и не пытается жить, как люди, в большей степени сохраняют связь с лесом, со своим прошлым, а значит — с драконами? Всё это логично и правильно. И Тайрен Галл должен был подчиниться ему, Тора’аку, охотнее и быстрее, чем кому-то иному. Так почему же он напал? Прекрасная увенчанная рогами голова лежала на траве, и огромные крылья были неестественно вывернуты. Последняя надежда эльфов на быструю и бескровную победу, на то, что не придётся тратить десятки жизней, умерла. А с ней и надежда на то, что прекрасная Фирвенн заметит, как на самом деле силён и отважен Тора’ак, но сейчас это было второстепенно. Что значит несчастье одного эльфа по сравнению с несчастьем всего народа? Тора’ак поднялся. Великолепный Тайрен Галл заслуживал более торжественного прощания, но впереди, за рекой, стояли человеческие войска, готовые напасть. Что ж, если Тора’ак не смог никого спасти, а лишь принёс беду, — ему её и отводить. Ведь хоть сердце его и скорбит, руки всё так же хорошо умеют пускать стрелы. *** — Пусть кто-нибудь сходит на разведку, — устало сказала Фирвенн, опускаясь на траву. — Мы должны знать, есть ли безопасный путь к замку. — Я схожу, — коротко бросил Тора’ак и, как обычно, не дождавшись от неё ответа, скрылся за деревьями. Он вызывался на подобные задания всегда. Фирвенн была уверена, что, скажи она ему когда-нибудь: «Нет, ты не пойдёшь!», он не обратил бы на её слова внимания и всё равно сделал бы по-своему. Она не знала, как с ним разговаривать. Тора’ак был... странный. Никогда не поймёшь, когда начнёт спорить, а когда просто молча кивнёт и пойдёт исполнять приказ. Иногда Фирвенн казалось, что его кровожадность не знает границ, а иногда — что он просто равнодушен ко всем, кроме своих соплеменников. Все люди, с его точки зрения, должны были быть убиты; вопрос «Почему?» ставил Тора’ака в тупик. Впрочем, однажды Фирвенн всё же добилась ответа: — Они слишком похожи на нас, — сказал Тора’ак. — И поэтому эльфы полагают, что нет ничего плохого в том, чтобы стать чуточку похожими на них. Так же одеваться, так же говорить, так же воевать... А потом мы просто перестанем быть. Станем людьми со странными ушами. Взгляни, даже твоя сестра не понимает, почему королеве не пристало носить людские одежды! Тогда Фирвенн вздохнула и прервала беседу. Кажется, это был самый длинный их разговор, и он вдруг стал неимоверно тяготить её. Теперь ей казалось, что Тора’ак уже тогда задумал эту затею с Тайрен Галлом. А потом устроил всё так, чтобы война с людьми стала неизбежной... Может быть, она всё же преувеличивала его разум и коварство. А может, и нет. С Тора’аком никогда не поймёшь. Впрочем, так ли важно это сейчас? Галлеан нетерпеливо звал своих детей вперёд, и они шли, не понимая смысла его приказов, не зная, далеко ли им ещё идти, много ли ещё крови проливать во имя его. Сначала Фирвенн думала, что Тора’ак просто единственный из них верно понял волю бога — ещё до того, как она была высказана. Потом — что Галлеан не может быть таким же кровожадным и ограниченным, как дикий эльф, что у него наверняка есть какая-то великая цель... Потом ей стало всё равно. Есть оракул, есть Галлеан, есть нескончаемый путь, который они орошают кровью, не зная, для чего это нужно. Тора’ак умеет делать это лучше многих. А ещё он не задаёт лишних вопросов, не заламывает руки, страдая о потерянном покое, и не жалуется на скудный рацион. Что ещё нужно от боевого товарища? Чтобы спину вовремя прикрыл? Так в этом Тора’ак тоже более чем хорош. Когда бы Фирвенн ни оказалась в опасности, он всегда возникал рядом и, если она сама не справлялась, отводил вражеский клинок своим или всаживал стрелу в горло тому, кто угрожал ей. Пусть предводитель диких эльфов и не любил столичных, но сестру своей королевы чтил. А ещё в его присутствии Фирвенн испытывала странный трепет. Если бы не эта война, они, скорее всего, были бы сейчас врагами, ведь она продолжала бы отстаивать свою точку зрения: эльфы не могут вечно жить в чаще леса, не общаясь более ни с кем, не торгуя, не заключая союзов. А Тора’ак, конечно, продолжал бы твердить о традициях, связи с природой, о том, что Галлеан сотворил леса специально для эльфов, чтобы те могли укрыться от чужих глаз, и перечить его воле нельзя... Да, определённо, они с Тора’аком стали бы врагами. А смотреть на того, кто, возможно, однажды вонзил бы в твоё тело нож или стрелу, было несколько... необычно. Сейчас — она знала — он бы отдал за неё жизнь без промедления. Так же, как сама она отдала бы жизнь за то, чтобы исполнить волю Галлеана. Волю, которой она не понимала, а если бы поняла, возможно, начала бы спорить с нею. Впрочем, все эти споры были так неважны. Война многое делала неважным. Недавно ей приснился сон. Она стояла на коленях на той поляне, где они прощались с Тайрен Галлом, только вместо него на пожухлой траве лежал Тора’ак и смотрел в небо невидящим взглядом. А вдали дымились полуразрушенные стены человеческого города. Фирвен смотрела на мёртвого Тора’ака и плакала, и её сердце сжималось от тоски. И почему-то она думала о том, что ещё один дракон погиб из-за глупости эльфов. Ещё одно прекрасное, сильное существо, украшавшее мир своим присутствием, лежит теперь изломанное и бездыханное потому, что безумцу захотелось поиграть в опасные игры. Она проснулась в слезах и долго лежала, благодаря Галлеана за то, что ей не дан пророческий дар и это был просто глупый сон. Если кто-то и выживет в их походе, так это будут Тора’ак и его лучники. Невзыскательные, спокойно переносящие голод, жажду и тяготы пути, мгновенно просыпающиеся от любого шороха и не умеющие сожалеть — ни об оставленном уюте, ни о падших товарищах, ни о том, что в колчане осталось мало стрел. Они просто идут вперёд — как животные, не задумываясь о том, что будет завтра, и не вспоминая о том, что было вчера. Поговорить о былом величии и помечтать о том, как оно вернётся когда-нибудь, — это совсем не то же самое, что сравнивать, сколько прошли сегодня и сколько вчера, сетовать на сбитые ноги и жаловаться, что завтра не сможешь пройти и половину намеченного пути. Фирвенн невесело улыбнулась своим мыслям. Вот и она тоже жалуется, только не на тяготы похода, а на собственных воинов. Тот же Тора’ак никогда так не делал. Когда в ответ на его приказ набрать хворосту и разжечь костёр кто-то начал говорить про усталость и сбитые ноги, он молчал встал и пошёл собирать хворост сам. А его лучники посмотрели на жалобщика так, что он дня три рта не раскрывал. С тех пор с приказами Тора’ака почему-то никто не решался спорить. Фирвенн пыталась учиться быть такой — и, кажется, у неё даже получалось. Шорох в ветвях отвлёк её от мыслей. Она холодно кивнула Тора’аку за миг до того, как он спрыгнул на землю. Этот высокомерный дикарь всегда шумел перед тем, как появиться: из уважения, чтобы не застигнуть столичную недотёпу врасплох. Фирвенн его снисходительная забота о её репутации немного раздражала, однако приказывать Тора’аку ходить бесшумно было бы недальновидно: кто знает, вдруг он, выросший в лесу, действительно способен подобраться к ней незамеченным? Может выйти очень неловко. Тора’ак коротко поклонился; по его рукаву тянулась тёмная полоса, вид которой заставил Фирвенн содрогнуться, вспомнив дурацкий сон. — Безопасная дорога есть, но идти придётся очень осторожно и в сумерках, обоз оставить... — Тебя раскрыли? — не в силах сдержаться, Фирвенн осторожно провела рукой по рукаву Тора’ака. Пальцы окрасились красным. — Нет, иначе бы я начал с этого, — Тора’ак говорил равнодушно и, кажется, действительно не обиделся. Дело важнее гонора — неужели даже для него? — Охотник решил, что в кустах зверь, и выстрелил. Эти люди настолько тупы, что не могут отличить животное от разведчика. Ничего серьёзного, моя госпожа. Он стоял перед ней, позволяя ощупывать свою рану, спокойно смотрел ей в глаза, и она чувствовала странное: рядом с Тора’аком принцессе Фирвенн ничего не угрожало. Даже сейчас, когда он ранен. Не потому, что она особенно дорога ему, не потому, что он друг. Просто потому, что они отправились в этот поход вместе. Тора’ак терпеливо ждал, пока Фирвенн додумается позвать оракула, чтобы та исцелила его, а Фирвенн вместо этого произносила про себя слова ритуальной клятвы. Она обещала беречь своего дракона — единственного, который у них остался. Клялась, что не принесёт его жизнь в жертву глупой прихоти, что не сбудется дурацкий сон, что они с Тора’аком оба вернутся домой живыми. Или хотя бы Тора’ак вернётся. Если что, поспорить с ним сможет и Иллюмиэль.