Перед рассветом

Чуть слышно завывающий ветер из пустыни, сыплющий песком, оставался пронизывающе холодным, и ночная тьма казалась гуще и плотнее, чем в любой послезакатный час, но рассвет был уже близок, хотя линия горизонта оставалась пока неразличимой. В чернильно-синих небесах перемигивались алмазные искры бесконечно далёких и обжигающе холодных звёзд. На остывшие камни, из которых обычно строили жилища на Татуине, упала скудная роса. Высокий мужчина в потрёпанной одежде местного фермера, неяркой, почти сливавшейся с окружающей его темнотой, стоя на террасе там же, где и накануне, смотрел, как в домах то тут, то там загораются огни — здесь вставали затемно, чтобы успеть сделать часть работы до того, как два солнца раскалят землю и воздух. Мужчина не смотрел на звёзды, потому что слишком часто их видел. Он разглядывал огни, слушал негромкие голоса, не прислушиваясь к словам, и думал о том, что жить можно где угодно и как угодно. Жизнь всё равно остаётся жизнью. Он имел право судить об этом: немало повидал за свой немалый век. И, конечно же, он не был фермером. Для Квай-Гона Джинна, рыцаря-джедая, приближение хозяйки приютившего их дома не стало неожиданностью, несмотря на то, что Шми не зажигала свет и старалась ступать бесшумно. Она встала рядом с ним, почти касаясь края его накидки, и глубоко вдохнула прохладный воздух. В тишине, нарушаемой только шелестом песка и шумом ветра, чудилось что-то неестественное, настолько неловкой она была. Глаза давно привыкли к темноте, и Квай-Гон искоса взглянул на Шми: её лицо казалось странно напряжённым, лоб прорезали глубокие морщины. Мастер Джинн негромко проговорил: — Снова хотел поблагодарить вас за гостеприимство и проявленную доброту, — но Шми по-прежнему молчала, и он продолжил: — Энакин ещё спит? — Да. Очень крепко, — наконец разжала губы она. — А Оби-Ван? — Тоже, — она слегка улыбнулась, словно смягчившись, судя по тому, что первую реплику произнесла куда более отрывисто. — Нас никто не услышит, тебе не о чем беспокоиться. Квай-Гон скрестил руки на груди. Они оба, как могли, оттягивали тот момент, когда придётся поговорить начистоту. Но в час перед рассветом маски снимаются, да и времени для откровенного разговора могло больше и не выдаться. Конечно, они сразу же узнали друг друга, хотя прошло десять лет, а познакомились они за много парсеков отсюда, на шумной, жестокой и опасной планете, и были вместе совсем недолго. Они сразу же узнали друг друга, хотя статная смешливая девушка с тяжёлым узлом тёмно-русых кос стала чуть погрузневшей, усталой, измученной работой женщиной, и его тоже изменили годы, добавив морщинок на лице и седины в волосах, которые он по-прежнему не стриг. Они сразу же узнали друг друга — но не признали, продолжая себя вести, как впервые встретившиеся люди. Этому были причины. Квай-Гон, безрассудный идеалист и сторонник Живой Силы, бывало, нарушал обет безбрачия. Оказалось, что давняя интрижка имела последствия. Он сурово одёрнул себя. Не интрижка, нет. Просто спустя годы мимолётное чувство, ярко вспыхнувшее и быстро сгоревшее, кажется не таким глубоким. — Энакин — мой сын, так? — Да. Он заподозрил это, когда пригляделся к мальчику повнимательнее, поверил, когда увидел Шми, и удостоверился, когда вместе с анализом крови на содержание мидихлорианов сделал ДНК-тест. Он вспомнил прошлое до мельчайших деталей. Он сам задал вопрос, который должен был расставить всё по местам. Но сейчас он не знал, что сказать. Наверное, потому, что Шми слишком спокойно отнеслась ко всему. И одинаково нелепо прозвучали бы и возмущённое «Почему ты мне не сказала?», и сочувственное «Тяжело пришлось?». Если бы Шми рассказала ему о ребёнке, Квай-Гон… Квай-Гон, наверное, ушёл бы из Ордена, потому что следовать велению Живой Силы было правильным, а семья — воплощение этого пути. Он сожалел о том, что всё вышло совсем не так, но Шми не нуждалась ни в его негодовании, ни в его сострадании, ни в его раскаянии, и он это понимал. И ограничился кратким: — Зачем? — Зачем я солгала тебе в первый раз? — неприятно усмехнулась Шми. Он машинально кивнул, не подумав, что, возможно, из-за темноты она не увидит движения его головы. Но она догадалась и усмехнулась ещё неприятнее: — А то ты не знаешь. Порыв скулящего голодным ворнскром ветра осыпал песком террасу. Квай-Гон ничего не ответил, и Шми продолжила: — Я солгала, что у Энакина нет отца, потому что рыцарь-джедай не может быть отцом ребёнка. Проще сказать, что я родила от дующего над здешней пустыней ветра или… — она коротко и неожиданно зло рассмеялась: — Или от вашей Великой Силы. Безбрачие, ха! Можно подумать, у магистров не было матерей! — фыркнула она, совсем как та Шми, что он знал много лет назад. — Не перебивай, ханжеством ты никогда не страдал. Так и скажи этим магистрам: отец ребёнка — Великая Сила, а мать — рабыня, удостоенная чуда. Ты же хочешь забрать Энакина с собой. — Вас обоих. — Нет, — Шми покачала головой. — Уотто не отпустит сразу двоих, уж поверь. А твой сын рождён для большего, чем рабская жизнь. — Он станет джедаем. Одним из самых одарённых и могущественных, — проговорил Квай-Гон, осознавая, насколько неуместно звучат подобные слова. Он хотел бы сказать вместо них что-то другое, что-то пришедшее из прошлого десятилетней давности. — Шми… — Обо мне не волнуйся. Я довольна тем, что имею. Я любила когда-то — и этого достаточно. Она вздохнула, запрокидывая голову и глядя в небо. Звёзды начали тускнеть, ветер — стихать. Роса на камнях побелела. Вдоль горизонта пролегла бледно-серая полоса. — Обещай мне, что позаботишься об Энакине, — после паузы сказала Шми. Она уже взяла себя в руки, снова став не покорившей его когда-то девушкой, искренней, прямой и честной и в радости, и в гневе, а умудрённой жизнью женщиной, волей случая оказавшейся на планете, где существовал только один закон — право сильного. Как любящая мать, она не хотела, чтобы её сын рано или поздно впитал в себя этот закон. Она и раньше трезво глядела на мир и не жила иллюзиями. Квай-Гон тоже почувствовал, что время для откровенности прошло, самое важное никогда не будет сказано и ему пора стать рыцарем Ордена, нашедшим для Храма ещё одного адепта. Да, Шми Скайуокер ни в чём не нуждалась. Они оба могли бы сказать, что Храм во многом заблуждается: и Квай-Гон, как джедай, и Шми, как одна из тех, кого хранители мира и справедливости в Галактике оберегали. Могли — но молчали, потому что на Светлой стороне Силы не было места обыденному, не было места тому, что сумело бы нарушить её бесстрастный мёртвый покой. Что значили их отдельные голоса против гласа Храма? — Я обещаю, что позабочусь об Энакине, — произнёс Квай-Гон, церемонно наклоняя голову. — А если он захочет тебя увидеть — привезу. Слабый утренний свет коснулся их лиц. — Вот и славно, — тепло улыбнулась Шми.