На ощупь

— Финник! — ее голос звонок, разносится по всему дому, но ответом служит лишь тишина. Джоанна слышит гулкие шаги по мощеному деревом коридору, слышит щелчок замка входной двери, и стук ботинок по гравию, звук открываемой дверцы машины, рев мотора, его клокотание, визг колес и гул уезжающего автомобиля. Финник снова ушел. Уже в который раз за бесконечные пять лет, растянувшиеся для нее на десятилетия. Джоанна лишь поджимает губы и совсем не стремится догнать беглеца. Она ведь знает, что мужчина бежит из этого дома, от этих опостылевших стен и ее незрячего лица. Молодая женщина сидит у самого окна. На ее коже скачут теплые солнечные лучи, щекочут нос и щеки. Джоанна устраивается в кресле с взбитыми подушками, подпирающими ее по бокам. Ее локоть стоит на подлокотнике, и она рассеяно вращает запястьем, ощущая солнце на коже, слушая песнь далеких птиц. Четвертый Дистрикт — ее дом. Она просыпается по утрам и чувствует запах моря, долетающий даже до их дома, стоящего рядом с лесом. Она чувствует запах хвои, аромат прелых листьев. Иногда она забирается с ногами на подоконник, аккуратно, осторожно, так, чтобы не наткнуться на что-то острое, какую-нибудь выпирающую деревяшку. Хотя Джоанна знает, что в доме нет опасных углов, нет металла или стекла. Финник обо всем позаботился. Моря она боится, ходит на его берег изредка, вцепившись в твердую мужскую руку. Финник ничего ей не говорит. Он сажает ее на песок, а она слышит, как с него слетает одежда, приземляется на землю, и среди звуков накатывающих на берег, пожирающих песок волн она различает слабый всплеск. Мужчина плавает долго и приходит к ней неизменно мокрым. Тогда она чуть морщится, неуклюже отсаживается в сторону и ждет, когда он оденется. И снова молчание, и гнетущая тишина. Мейсон ставит подбородок на сложенные руки, слушает лес и думает о том, какой дикой, несуразной, неправильной, вывернутой наизнанку стала ее жизнь. Она не так хотела. Не так думала. Не так мечтала. Да и мечтала ли вообще? Джоанна Мейсон ослепла пять лет назад. В Капитолии, в душных камерах, под которые был оборудован тренировочный центр трибутов, ей вырезали оба глаза. Она до сих пор слышит звук складного ножа, выскакивающего из пазов с характерным щелчком. Она помнит свою ярость, свои отборные маты, забивающие уши, свою злость. А ее просто схватили за голову, выгнули шею и вырезали глаза. И кровь бежала по ее лицу. Сталь поцеловала ее глазницы, вошла, как нож в масло, оставляя после себя фантомную боль. Ее глазницы давно зарубцевались, покрылись шрамами, кожа на них стянулась, но Джоанна не снимает больших черных очков. Она знает, что они броские и лаконичные, что хорошо сидят на ее лице. Вот и сейчас давят на переносицу. Иногда она все еще просыпается ночью, потому что отсутствующие глаза горят. Ей хочется моргнуть, но нечем. Лишь сокращаются мышцы, ловя уже такую привычную пустоту. И тогда Мейсон поворачивается на бок, подтыкает под себя одеяло, подкладывает ладонь под голову. Странно не закрывать веки. Надо всего лишь шепнуть своему подсознанию о сне. Финник всегда лежит рядом, к ней спиной. Дыхание у него размеренное. Джоанна слушает его, и под его мерный такт вдохов и выдохов засыпает. Ночи, которые она проводит одна, когда Одэйр не возвращается домой, становятся для нее пыткой. Джоанна знает, что беспомощна и слаба. Она почти привыкает к осязаемому миру. Ей необходимо трогать каждый предмет, щупать его, понимать форму, пробовать на вкус, ощущать температуру. Девушка узнает много занимательных деталей, на которые раньше не обращала внимание. Поверхность может быть очень шероховатой — теперь она чувствует это пальцами, предметы любят солнце — ее ладонь часто встречает тепло. Джоанна не жалуется. Лишь молча сцепляет зубы. Сначала ей было тяжело. Не было этой готовности отказаться от привычной жизни. Лишь едкое желание кромсать и крушить. Хотелось брать в руки топор, но она не знала, куда бить. Хотелось свободы и воли, но она шага не могла ступить без посторонней помощи, без риска сломать себе кости. Ее зависимость от чужих рук, внешнего мира вгоняла ее в дичайшие, рвущие чувства, которые драли грудь, железом застревали под самыми ребрами. И тогда Джоанна радовалась, что слезы не потекут по ее щекам. У нее ведь нет глаз. И плакать больше нет возможности. Ведь Мейсон была на грани. И рыдания клокотали в ее глотке. Вязкие, страшные, которые она давила усилием воли. Она ненавидела весь мир и всех людей в нем, старалась причинить боль, так эгоистично и зло, чтобы хоть кто-то понял, в какой ад превратилась ее жизнь. А он взял и женился на ней. Пять лет прошло с ее свадьбы. Джоанна думает, что была плохой невестой. Несносной, невыносимой и совершенно слепой. Она не выпускала руку Финника весь вечер, боясь сделать неверный шаг. Это сейчас она сжимает в ладони черную, лакированную трость и выставляет ее перед собой, прощупывая дорогу. Это сейчас она не боится гулять одна и выучила многие маршруты. Иногда она думает, что это ее напасть. Когда она была зависима от Одэйра, то он всегда был рядом. Сейчас ее нужда в нем стала гораздо более низка, и хлопок входной двери стал таким привычным явлением. Он словно говорил ей «до свидания», безмолвно и глухо. Мейсон не знает, зачем он женился на ней. Из жалости. Так, наверное. Финник ведь всегда был ее другом. Ее лучшим другом. Иногда она представляет черты его лица. Обаятельную улыбку, открывающую белые зубы чистейшего цвета, гладко выбритый подбородок без тени щетины, яркие, выразительные, оттенка аквамарина глаза, бронзовые волосы. Она помнит его ямочки на щеках, и лучистые морщины от кривых усмешек, так часто посещающих его лицо. Она понятия не имеет, какой он сейчас. Слишком давно к нему не прикасалась. Наверное, все такой же высокий, все такой же жилистый и сухопарый, с крепкими руками и смехом в горле. Мейсон помнит его смех. Иного ей не остается. Лишь память. Девушка знает, что Энни Креста умерла пять лет назад, рожая ребенка. Их с Финником дитя было мертвым. Он лишился двоих дорогих ему существ, а она уже была слепа. Джоанна совсем не знает, что с ним было тогда. Для нее пришел крах собственного мира, и думать обо всем остальном было просто невозможно. Она сидела и скулила на больничной койке, истерила на всех, кто приходил, бросалась предметами, смутно понимая, что единицы из них достигают цели. Стала слаба. Она не знает, зачем согласилась на этот бесполезный, совершенно неуместный брак. Он ведь тяготит обоих. Ушли все привычные разговоры, дружеские улыбки, подколы и шутки. Может, они стали старше. Может, повлияла война. Со смертью Энни Одэйр стал другим, а она потеряла себя с той кровью, что вытекала из ее глазниц. Финник, конечно, заботится о ней. Помогает, не отказывает в помощи, но Джоанна все чаще ловит себя на мысли, что боится к нему прикоснуться, сделать что-то не так. Она замкнулась в себе, очень долго отказывалась принимать правильный мир, тот мир, каким он стал. А потом очнулась, смирилась, пережила. Теперь Мейсон даже носит платья и отрастила длинные волосы. Она часто сидит у окна, ковыряет ногтем деревянный подоконник и думает о том, что стала лишь отголоском, слабым отражением себя прежней. Ей не взять более в руки оружие, не поднять его, не побежать во весь опор по улице, слыша шум ветра в ушах. Она ведь не видит. И рисует себе свой мир. Он у нее пестрый, памятный, состоящий их расплывчатых воспоминаний. В ее воспоминаниях Китнисс Эвердин фыркает на нее, Пит Мелларк улыбается на той далекой арене Семьдесят Пятых Голодных Игр, Хеймитч Эбернети криво усмехается, а Финник Одэйр смотрит на нее своими невозможными, слишком глубокими и чистыми для человека глазами, с ослепительным обаянием, сквозящем в каждой черте лица. Наверное, уже тогда она любила его. Джоанна рисует себе свой мир, воссоздает его по кусочкам, а потом внезапно понимает, что настоящий, живой Одэйр становится чужим. Наверное, виноваты они оба. Она, не желающая ни с кем общаться, лишь эгоистично вышедшая замуж за лучшего друга, думая о том, что кто-то с ней будет рядом. Он, скрывающий свое горе, попытавшийся забыться в спонтанном браке, который, по сути, является фиктивным, в заботе о другом человеке. Наверное, Финника это отвлекало. А она, к сожалению, научилась относительной самостоятельности. И теперь дом огромен и пуст, тишина гуляет по нему, подметает полы, стелет стены. Джоанна жалеет об утраченной привязанности больше, чем о собственных глазах. Но не навязывается. Незрячей это делать неудобно. Да и, в конце концов, их брак изначально был сплошным фарсом. Ее жалкой попыткой привязать к себе кого-то. Его отчаянным желанием потеряться. Вот и вышло все так. Криво, косо, плохо. Швах. Мейсон иногда вспоминает его горячие, сухие губы на своих губах. Это было всего лишь раз. Так дежурно, почти скупо. Джоанна не чувствует себя женой. Он ни разу не касался ее по-мужски, лишь по-дружески, не делал никаких намеков, оставался все тем же лучшим другом. Но теперь, кажется, она теряет и это. Уже потеряла. Война сделала их такими. Капитолий, Сноу. И они сами постарались. Джоанна отнюдь не глупа. Можно искать массу внешних причин, но ведь основа — она сама. Она да Финник. Они похерили все, что имели. Она — грубостью и колкостью поначалу, ярым желанием одиночества, а потом глупыми мечтами о том, как все может быть. От волчицы до дуры всего один шаг. Но шанс был упущен. Возможно, навсегда. Снова хлопает входная дверь. Джоанна дергается, елозит в своем кресле. Она слышит шаги, уверенную мужскую поступь. — Финник?! Он снова молчит. Она лишь сидит, вцепляясь пальцами в юбку собственного платья, теребя ее. Одэйр ходит по дому, что-то делает. Он знает, что ей не нужна его помощь. Все прекрасно понимает. — Финник?! Какая-то возня, и вот шаги ближе. Джоанна уверена, что он замирает в дверном проеме, может даже засовывает руки в карманы, вперивает в нее не слишком довольный, уставший взгляд. — Да, Джоанна? Голос. Его голос. Мейсон вдруг чувствует прилив эмоционального возбуждения, какой-то странной радости, такой чуждой и непонятной ей. Неужели она скучает? Иногда ей хочется взвиться и напомнить о том, что они — муж и жена, что они связаны узами брака. Но девушка одергивает себя. Их узы брака — фикция. Два одиноких человека, сбежавших от мира. Да вот кокон треснул. — Ты снова уходишь? — Да. — Куда? — Я работаю, Джоанна. Ты же знаешь. Вот и весь разговор. А она подмечает его уставшую интонацию, эти дергающиеся нотки. У него глухой, едва хриплый голос, идущий из самой груди. Она почему-то представляет, как он проводит пальцами по своим волосам, мягким на ощупь, приятным. Джоанна почти улыбается, едва слышно всхлипывает. Она ненавидит свою жизнь. Ненавидит. От нее настоящей ничего не осталось. Она ведь была лихой, удалой. Ее боялись, а она слала всех к черту. Скалила зубы, показывала средний палец, так громко хохотала, рубила головы, острословила, подначивала, стреляла глазами. Была собой. Хмурила недовольно брови, становилась, подбоченившись, обожала оружие, его холодную сталь. А теперь превратилась в девочку, которой никогда не была. Носящую платья и длинные волосы, почти прекратившую сквернословить, потому что ее мир обозначился огромным домом да небольшим парком рядом. Джоанне страшно признаваться, но она знает, почему так отчаянно вцепляется в ручки кресла. Она боится так жить. Боится оступиться, боится собственной беспомощности. Предложение Финника стало ее спасательным кругом. Теперь она знает, что не одна. Но столь жестоко ошибается. Ее слепота одевает не только мир в черную ткань, она изменяет саму Мейсон, делая ее еще более эгоистичной, замкнутой и неразговорчивой. Слабая и уязвимая. Вот теперь она какая. Джоанна кривит губы, когда снова слышит хлопок двери. Финник Одэйр ушел. Девушка сидит в кресле несколько часов. По крайней мере, ей так кажется. Не имея глаз, учишься определять время иначе, чувствовать его точнее и вернее. Джоанна предполагает, что из дома она уходит часа в три. Она старается не думать о том, что, возможно, сегодня Финник не вернется домой. Воскресный же день. Обычно он проводит их где-то не здесь. Среди своих друзей, а может в компании девушки, улыбается ей. Внутри режет. Мейсон морщится. Дурость. Кто бы мог подумать, что Одэйр способен быть таким холодным и безучастным? Она и помыслить об этом не могла. А вот так все меняется. Она даже не знает, кем и где он работает. Да она ничего не знает о мире. Ей лишь известно, что жизнь стала лучше, когда диктаторский режим Сноу пал. Ей кажется, что с этим режимом ушла и она сама. Там, на арене, среди крови и боли, остались ее оскал, ее сила, ее дикость, ее безумие, ее жажда крови. Все там. Здесь есть лишь пустые глазницы, неуверенные пальцы и тонкая трость в ладони. Вот и все. Девушка закрывает за собой дверь плавно и легко. Ей хочется пройтись. Совсем недалеко есть парк, чуть дальше — заброшенный район. Там хотели построить жилые дома, но, увы, не хватило финансирования. После революции страна разваливается, денег не достает, жить не так просто. Новая власть должна найти хорошее подспорье. Но люди не ропщут. Они рады. Она понимает это во время своих редких коротких прогулок в такие солнечные теплые дни как этот. Она идет твердым шагом, прощупывать путь перед собой тростью. На ее лице красуются темные очки, волосы щекочут плечи, а легкая юбка ласкает ноги. Мейсон движется почти уверенно, потому что хорошо знает маршрут. Правда, ночью прошел дождь, и дорога вся мокрая. Но это не должно стать помехой. Джоанна снова возвращается мыслями к Финнику. Ей хочется поговорить с ним. Открыть рот и вызвать на разговор. Они ведь уже взрослые люди, а все прячутся по углам. Им пора прекратить этот фарс, развестись. Он — красивый, молодой мужчина, полный сил, жизни и энергии. Пусть ищет себе достойную девушку, а не привязывает себя к калеке, которая, к тому же, ему в тягость. Мейсон паршиво от этих мыслей. Но она не любит лгать самой себе. Она не заменит Энни и мертворожденного ребенка. Она — слишком большая обуза. Она… Девушка делает шаг и запинается о камень. Останавливается, щупает тростью землю вокруг себя и вдруг понимает, что под ногами действительно земля, а не так хорошо знакомый выложенный асфальт. Джоанна ежится. Холодный порыв ветра бьет ее по плечам и ногам, вызывая мурашки на белой коже. Женский лоб прорезают морщины. Она вертится на одном месте, стараясь сообразить, куда именно попала. Она думает о мобильном телефоне в своей сумке. Там забит всего один контакт. Финник. Она знает, какие кнопки и в какой последовательности жать, чтобы набрать его номер. Но Мейсон остается стоять неподвижной. Она незрячая, да, но не маленькая. Ее беспомощность ей осточертела. Она сообразит, прокрутит все возможные маршруты и поймет, как вернуться на привычный, ведущий к парку. Но ветер лишь поднимается. Ударяет по волосам, треплет платье. Джоанна все думает, а потом начинает осторожно двигаться. Влево, как ей кажется. Если у нее все хорошо с ориентацией в пространстве, то она пришла именно оттуда. С каждым шагом желание набрать знакомый номер и услышать мужской голос лишь растет. Мейсон ощущает себя маленькой девочкой, забитой и напуганной. И от этих чувств ярится лишь еще сильнее. Она идет медленно, прощупывает тростью каждый дюйм земли. Девушка почему-то вспоминает предложение Одэйра завести собаку-поводыря. Она тогда отказалась. Причины даже уже не помнила. Вдруг трость упирается в какую-то преграду, стену. Джоанна вытягивает руку, делает шаг вперед и нащупывает ладонью холодный камень. Шершавый. А рядом еще один. Кладка. Кирпичи. Дом. Мейсон вдруг понимает, где оказалась. Недостроенный жилой район, заброшенные здания. Небезопасное это место. За все пять лет и последние полтора года самостоятельности она впервые забредает туда, куда не следует. Делать нечего. Девушка пальцами нащупывает сумку, ищет замок молнии, расстегивает ту и пытается поймать гладкий корпус современного телефона. Ей удается это с третьей попытки. А потом заученные движения, чтобы найти знакомый номер. И гудки. Мейсон приваливается к стене. Она холодит ей спину, но Джоанна лишь задирает голову, ощущая солнечные лучи на лице. И все-таки хорошо. И холод, и тепло. Вот гудки сменяются знакомым грудным голосом. — Джоанна? Финник встревожен. Она ведь редко ему звонит. — Слушай, я, — мнется секунду, совсем не желая расписываться в собственной беспомощности, — заблудилась. Мне нужна помощь, — она губы кусает, пока говорит. Мейсон слышит вздох на том конце провода, и впервые ей кажется, что он звучит обреченно, но тепло. — Не гуляй одна. Пожалуйста. Я ведь тебя просил. Джоанна бы захлопала глазами, если бы могла. Она узнает привычные интонации, не такие безразличные и безучастные, как всегда. Ей вдруг отчаянно и остро хочется спросить, что с ними стало, как все обстоит на самом деле, есть ли шанс хоть что-то исправить. — Прости, — всего лишь говорит она и чувствует стыд, вину и такое странное, необъяснимое тепло. — Забери меня. И внутри что-то разбивается. Словно рушится стена. Джоанна думает, что они виноваты сами. Они потеряли вот это тепло, вдруг пробившееся в этом простом, ничего не значащем разговоре. Так, пустяки. Но она ощущает какое-то электричество, повисшее в воздухе. И мысли сами складываются в слова, вылетают звуками. — Финник, я хочу к тебе. Это звучит почти как детский лепет, но Мейсон вдруг понимает всю ту острую нужду в нем, такую ярую, что режет кожу. И снова это напряжение. Электричество лопается с громким хлопком, повисает что-то давящее. Джоанна ждет. — Ты можешь примерно сказать, где ты находишься? — Я знаю, где я, — быстро произносит она. — Я… Телефон исчезает из ее рук слишком резво. Просто раз и нет. Она слышит смешки, чужие голоса, да так и столбенеет. Джоанну накрывает паника. Слишком яркая, такая непривычная, почти чужая. Это гадкое чувство заполняет все внутри, давит и распирает, отдает чем-то таким знакомым, точь-в-точь, когда она соприкасается с водой, рождающей в ее душе невыразимый ужас. Но это не вода, это всего лишь подростки. Мейсон понимает это по юным голосам, по манере говорить, по беспардонности, с которой они себя ведут. Ей приставляют нож к горлу. Железо холодное, даже знакомое. Такое часто было у нее в руках, таким она часто разрезала чужую плоть. А теперь вот беспомощна. Они отбирают у нее сумку, телефон, все деньги, сдергивают цепочку с шеи и забирают очки. Кто-то присвистывает, когда понимает, что она слепая. Парни смеются, а она лишь ждет, когда они уйдут. Прежняя Джоанна Мейсон ничего бы не отдала, она бы с оскалом на лице прогнала этих мальцов, но уже точно не дала бы себя обворовать. Но прежняя Джоанна Мейсон не знала, что такое беспомощность. Эта же знает слишком хорошо. Вдруг девушку больно дергают за запястье. Тащат куда-то. — Вы же забрали все, что хотели, — шипит она, и в голосе ее сквозят знакомые нотки прежнего рычания. Но, увы, зубы скалить она разучилась. Дать сдачи сейчас не может. — Да иди, иди! Это не страшно. — И хихикают так противно, перешептываются. Одно движение, всего одно движение, и Мейсон понимает, что куда-то летит. Пара секунд в воздухе, и ее тело ударяется о воду, входит в нее, прорезая спокойную гладь. Гогот мелкой шпаны долетает сквозь толщу. Вода. Вода. Вода. На Джоанну накатывает вязкое, черное, яркое чувство, вгрызающееся в самую ее душу лютым страхом. Где-то на задворках сознания она слышит мальчишеские голоса о том, что забавно же. Кто-то спорит, яростно, говорит, что она — калека. Ему возражают. Мол, это неглубокий бассейн. И вода тут дождевая. Но голоса все дальше и дальше. Джоанна может лишь догадываться, сколько шума производит. У нее трясутся губы, она отчаянно вертится на месте, держась на плаву, и горло знакомо дерет. Она бьет по воде руками, вращается и вращается, пока не ударяется о каменную стену. Пальцы ее цепляются за гладкую кафельную плитку, и тогда частью сознания, не затуманенной эмоциями, она понимает, что это действительно бассейн. Она следует рукой еще выше, пытается зацепиться за бортик, желая найти его пальцами. И находит. Фаланги белеют от напряжения. Девушка чувствует, как тяжелеет ткань платья, как облепляет все ее тело. Она больше не слышит юношеского смеха. Маленькие ублюдочные создания сбежали. Воровством промышляют, подшутить решили. Мейсон совершает вдох и выдох. И вдруг понимает, что у нее дрожат руки. Вода давит ей на грудную клетку, и с каждым вдохом, вбиранием в себя воздуха, ей все труднее получать кислород. Джоанна дрожит, всхлипывает, но старается держать себя в руках. Ей кажется, что кругом шевелятся черви, что что-то наползает из самой глубины, хотя умом она отлично понимает, что оказалась в обычном бассейне, наполненном водой после прошедшего ночью дождя. Об этом и эти мелкие мерзавцы говорили. Но паника здесь. У Джоанны звенит в голове, а вода кажется ей живой. Она вцепляется в бортик со всей силой и предпринимает попытку вылезти. Но руки скользят. Девушка производит очередной взрыв брызг, и сердце ее колотится в груди. И вдруг Мейсон понимает, что беззвучно, невидимо плачет. Вот куда привела ее жизнь. К такой дурацкой ситуации, когда она не может вылезти из простого бассейна, когда у нее дрожат руки, когда она плачет, словно ей пять лет, когда она боится, находясь в чреве водяного монстра, не способная видеть. Она давится невидимыми слезами несколько долгих минут. Спазмы бьют ее горло, пустые глазницы горят от невыплаканных слез. Ее всю трясет и колотит. Дети так злы и жестоки, а она так беспомощна. Джоанна почти расцепляет пальцы, когда ее хватают чужие руки. Ладони крепко сжимают запястья и вытаскивают девушку из воды. Мейсон валится на землю, ощущая, как ткань облепляет все ее тело, как волосы прилипают к шее и спине. Она упирается руками в мягкий газон и приходит в себя. Вдох за вдохом. Вдох за вдохом. — Джоанна, — его голос, Финника, это он, нашел-таки, — что случилось? — и тревожится ведь. — Дети, —, а вот ее голос дрожит. — Подростки какие-то. Обокрали и ради забавы толкнули сюда, посмотреть, как калека будет выбираться из бассейна. А я не могу! — она взрывается так неожиданно для самой себя. — Не могу! — и вскидывает голову. Не видит, но знает, что мужчина здесь. — Ты женился на мне из жалости, да? Я такая жалкая, да? — она снова чувствует слезы в горле, горящие на несуществующих ресницах. Слезы горечи, обиды, испоганенной жизни. — Нет, — говорит Одэйр, и она почти видит, как он качает головой. — Нет? — Джоанна хрипит, неправильно и ломано смеется. — Тогда зачем, Финник, а? Ну скажи ты мне, раздави, добей! — Джоанна, — она чувствует теплые руки на своих плечах, эти горячие, едва мозолистые ладони. — Тебе надо согреться, давай… — Какая забота, — ядовито, почти привычно тянет она. — Почему ты на мне женился? Почему? Ты ведь любишь Энни, правда? До сих пор любишь. Я знаю. — Чужие руки падают с ее плеч. Финник молчит, а она все продолжает: — А я так, доброе дело, проект по восстановлению твоего душевного равновесия! — Ты не дала мне шанса, — перебивает он ее, и Джоанна чувствует в его голосе что-то странное, какую-то непривычную горечь и незыблемую печаль. — Что? — Ты не дала мне шанса, — он повторяет это со сталью, с железом в интонациях. — Ты ненавидела весь мир, когда мы поженились. Отталкивала все то, что я хотел тебе дать. Презирала меня, себя, всех. Я говорил себе, что это пройдет, что стоит лишь перетерпеть. Я думал об Энни и смотрел на тебя. Я выбрал тебя. Но ты замкнулась. А теперь мы имеем то, что имеем. Вставай. Вот так вот просто. Джоанна поднимается с помощью чужих рук, молчит, такая озадаченная. Ощущает, как ей на плечи ложится мужской пиджак, и знакомый, казалось, уже забытый запах забивает ей ноздри. Она вспоминает себя тогда, в самом начале своей слепоты. Она действительно ненавидела всех, она не замечала окружающий мир. — Финник… — Я просто устал, и в один момент мне перестало быть все это интересно. Прости. — Финник… И по какому-то наитию хватает его за руку, находит его большую, широкую ладонь. Джоанна не знает, что сказать. Лишь сильнее сжимает мужскую руку, подносит ее к своим губам, ртом прижимается к костяшкам. Простая нежность, осторожная ласка. Она ждет, что Одэйр выдернет свою ладонь, но он остается недвижим. И это придает ей сил. — Я была эгоистична, но ты… — она качает головой, — скажи, ты не хочешь быть больше привязан ко мне? Ко мне такой, — добавляет девушка. — Я изменилась. Очень сильно. Я ненавижу себя такую. — Она вдруг сгибается пополам. — Джоанна… — Давай разведемся, — выпаливает Мейсон, и повисает тишина. Она лишь считает пальцами костяшки на мужской руке. — Финник? — Какая же ты идиотка! Она оказывается в его объятиях так быстро, что не успевает даже выдохнуть. Просто прижата к твердой груди, пуговица свежей рубашки впивается в щеку, а крепкие руки сжимают ее сильно. Она слышит, как бьется сердце, молодое и сильное. Мейсон вдруг вся как-то обмякает. Странная она, ненормальная. — Мы не разведемся, — яростно говорит Финник ей на ухо. — Я однажды потерял Энни и не хочу потерять тебя. Ты понимаешь? Я ждал долго, а ты не теплела. Жалела себя. Ты очень эгоистичная девочка, Мейсон. А потом эгоистом стал я. Мне надоело ждать. Но сейчас я вижу и понимаю, что мы оба просто дураки. И знаешь, мне уже надоело им быть. — Я слепая… — Да наплевать! — он взрывается, эмоции электризуются на кончиках его пальцев. Финник встряхивает ее так, что голова девушки дергается на тонкой шее, отдает легким звоном. — Судьба у меня такая. Сначала умалишенная, теперь слепая. А Джоанна вдруг вздрагивает всем телом. Ее распирают странные дикие эмоции. И эти мокрые волосы, и платье, превратившееся в тряпку. Она то ли улыбается, то ли пытается преодолеть знакомые спазмы рыдания в своем горле. Она запуталась. И все вздрагивает. Ломаная девочка, неправильная, косая и кривая, как вся ее жизнь. — Можно мне посмотреть на тебя? — тихо спрашивает она, едва приподнимая подбородок. И молчание служит ей знаком согласия. Джоанна поднимает свои руки, прикасается к лицу Финника. Она с интересом, медленно, почти чувственно ведет каждую его черту. У него щетинистый подбородок, колет ей руку. Мейсон едва улыбается этому открытию. У него огрубевшая кожа и теплые губы, на которых замирают ее пальцы. Она ласкает его щеки, гладит широкий лоб. Ее рука поднимается выше, замирает в волосах. Чуть более жестких, чем она помнит, но все равно приятных на ощупь. Джоанна улыбается шире. Ее пальцы ощупывают его веки, нажимают на нос, и туда, ниже к шее, пока мужчина не перехватывает ее ладони своими, заставляя замереть их на собственной груди. Так они и стоят. Она чувствует, как бьется его сердце, какой жар идет от мужского тела. А Финник вдруг наклоняется и оставляет мягкий след своего рта на каждой ее глазнице. — Они иногда еще болят, — зачем-то произносит она. Финник вновь не отвечает, лишь притягивает девушку к себе. — Так я тебе понравился? — Ты всегда был красивым, Одэйр, и ты это знаешь. — Знаю, — она чувствует в его голосе улыбку. И улыбается сама. — Этих мальчишек я найду и надеру им задницы. Обещаю. Джоанне Мейсон больше не важно. Ее страх, недосказанность и простые недомолвки рождают пропасть. Она почти благодарна этим мелким гаденышам, иначе бы молчание стало вечным, почти невыносимым. Финник прав. Они — дураки. Она слепая, и с этим ничего не попишешь. Но есть люди в гораздо более худшем положении, чем она. Есть те, кто лишены крова, дома, любимых, закованы в собственном теле. Она почти счастливица. — Финник? — Да? — Я не знаю, что бы я без тебя делала. Прости. — Дурочка.