***
Здесь было темно — стояла ночь. Ржали кони, сновали люди. Воины. — Вот так и поскачем на коровах в бой, — расхохотался кто-то совсем рядом. Он прислонился к телеге — колотила дрожь. Стучал в виски голос провидицы, услышанный три столетия — три минуты? — назад. Правую руку оттягивало что-то тяжелое. Румпельштильцхен машинально опустил глаза. Через мгновение топор упал на траву. Вслед за оружием, теряя силы, но не решимость, опустился и он. Чтобы, когда затрубят сбор, подняться, и с вернувшимся холодным безразличием, со спокойствием отчужденности, встать в строй. И шагнуть во тьму ночи и битвы.***
Наутро, завернувшись в плащ, он сидел над затухающим костром продрогший, измученный, безразличный ко всему, включая собственное выживание. Вот так просто, вновь и вновь отстукивают ритм в его сознании слова. Вот так просто, вот так просто. Еще один шанс, шанс все изменить, исправить. Спасибо, Зелена… Ухмылка, язвительная, злобная, не удается — соскальзывает с дрогнувших губ. «Жаль, одного ты не учла — память осталась. Мы все повторим, Зелена. И все будет иначе. Обещаю — не тебе и, уж конечно, не себе».***
Мистер Голд называет это «сказкой в новой редакции», а иногда и «списанием лицевого счета». Он спрятан глубоко, надежно, он лишь изредка выглядывает из карих глаз, мелькает в саркастичном замечании, в ироничной, притаившейся усмешке. Идет время. Подходит к концу его военный срок. Румпельштильцхен не проявил на войне чудес храбрости, но никто не смог бы упрекнуть его в трусости. «Это хороший итог», — устало усмехается Голд. Пора возвращаться домой. К жене, которая в другой жизни возненавидела его. Которую он убил. Пора взять на руки сына.***
Через несколько дней Мила начинает замечать в нем что-то неладное. Долгое молчание, ставшие скупыми, выверенными жесты, отстраненность. Новое, до этого не присущее ему, ощущение спокойной, временами едва ли не властной силы. Из взгляда темных глаз ушли мягкость, доверчивость и тепло. И он улыбался теперь только Бэю.***
— Почему ты так изменился? – шепнула она однажды поздним вечером, когда малыш Бэй уснул. Не дожидаясь ответа, скользнула ему на колени, положила голову на его плечо. Он не поднял руки, чтобы коснуться ее. Только отвел от огня взгляд и посмотрел ей в глаза. Холодно и испытующе. Мила ощутила, как нестерпимым огнем полыхнула в сердце горечь. Она порывисто соскочила и дрожащими руками откинула со лба тяжелые пряди волос. — Что с тобой? Ты то не обращаешь на меня внимания, то смотришь на меня так, будто я что-то от тебя скрываю. Ты… ты будто все время чего-то ждешь. Сколько это может продолжаться?! Дело не в войне, я знаю. Она видела, как он с какой-то странной неуверенностью, словно ожидая, что пошатнется, поднялся. На лице мелькнуло все то же самое, уже доводившее ее до ярости выражение равнодушного ожидания, какой-то готовности, в которой, однако, не было и тени слабости. — Нет, — ровно ответил он. — Тогда в чем? В чем? — почти выкрикнула она, на мгновение забыв о спящем ребенке. Он не забыл — по лицу скользнуло раздражение, он кинул взгляд в альков за печкой, где стояла колыбелька. — Что ты имеешь в виду? — холодно спросил Румпельштильцхен, вновь взглянув на нее. – Как видишь, — в голос вкралась едкая ирония, — я воевал, снял с себя позор отца, все наши мечты сбылись. Я бы назвал это… нашим счастливым концом, нет? Мила дрожала от едва сдерживаемого бессильного гнева. — Ты не тот человек, за которого я вышла замуж. — А вот тут ты права… дорогуша. Мила бессознательно стянула на горле складки шали. От того, как он произнес последнее слово, она ощутила — его слова слишком просты для того, чтобы быть чем-то, кроме правды. Он заметил ее движение. Вдруг на миг что-то затеплилось в глазах. И почти сразу угасло. — Было бы уместнее, если ты сказала, что я не тот человек, которого ты полюбила. Но, может, ты просто решила не лгать, а? — Может,— не сводя с него взгляда, с вызовом ответила она. — Вот видишь, — он пожал плечами. – Тогда нам обоим нечего терять. Мила с новой резкостью и одновременно со словно высвободившейся грацией сорвала со стула платок и накинула на голову. — Вернусь поздно, — у порога бросила она голосом, в котором — тоже впервые— прорезались нотки шальной, почти дикой развязности. Он не двинулся с места. Лишь когда затворилась дверь, мужчина вдруг, словно очнувшись, шагнул к двери, двигаясь не то через силу, не то повинуясь какому-то внутреннему голосу, достаточно сильному, чтобы услышать, но недостаточно сильному, чтобы повиноваться. Голос постоянно говорил ему, что это — шанс все начать заново. Избежать старых ошибок. Не впускать тьму. Только Румпельштильцхен устал. Нескольких дней хватило, чтобы он понял: нельзя перечеркнуть все, что было. Ни в их с Милой истории, о большей части которой она даже не подозревала, ни в нем самом. Какая-то часть его честно старалась радоваться тому, что Мила жива, что не возненавидела его, что у Бэя есть шанс вырасти в нормальной семье. Но мужчина знал, что рано или поздно Мила уйдет — «Я никогда тебя не любила» — и знал, что у него не хватит сил на то, чтобы заставить себя забыть, как посыпался с ладони пепел ее раздавленного сердца. «В чем дело? В том, что ты меня бросила, а я тебя убил», — едва не вырвалось у него несколько минут назад. Пути назад нет. Спасибо за еще один урок, Зелена.***
Шли годы, подрастал сын. Близилось его четырнадцатилетие. Близилось время призыва. Все ярче разгоралось кровавое зарево охватившей половину страны войны. Все глубже вечерами залегал страх в глазах Бэя. Утром и днем ободряющей отцовской улыбки и спокойного «Все будет хорошо, сынок» было достаточно, чтобы разогнать его страхи. Ведь папа же был на войне. И папа любит его, и папа все знает лучше всех. Если он так говорит, значит, все и правда будет хорошо. Так думал Бэй. А Румпельштильцхен это знал. Знал, но временами не мог совладать с подстерегавшим из прошлого кошмаром. Тогда мужчина решался все ускорить, но Голд останавливал Румпельштильцхена – еще не время, выждать, еще выждать, подойти максимально близко к тем, параллельным, событиям. Только так можно сохранить хотя бы подобие единства между линиями времени.***
Ночь, зарево огня, тонущий в полумраке зал. В этот дворец привел его когда-то отчаянный страх за сына. Теперь он пришел сюда почти как хозяин. План, как и в прошлый раз, не дал осечек. Но, уходя, Голд презрительно покачал головой.***
Ночной ветер раскачивал деревья. Несколько минут Румпельштильцхен заворожено смотрит на лезвие, на котором несколько столетий читал свое имя. Поднимает оружие над головой. Призванный Темный в первое мгновение удивлен, почти разгневан. Но от Голда не укрылся промелькнувший в глазах Зосо расчет, нет, почти надежда. Румпельштильцхен крепче перехватил рукоятку кинжала, устремив на Зосо спокойный, твердый, холодный взгляд не прядильщика, а Голда. Зосо медленно разнял скрещенные на груди руки, склонил голову. Темный не понимал, в чем допустил ошибку, но видел: допустил. Маг искал отчаявшуюся душу и отчетливо видел: в глазах стоявшего перед ним человека Зосо такого не найдет. — Убей меня, — уже не надеясь, попросил Темный. В черных глазах прядильщика на миг проскользнуло нечто непонятное, до странного, до нелепости похожее на понимание. — Нет, — спокойно, безучастно упало наконец между ними.***
Несколько веков спустя красавица принцесса в далеком замке откроет старую истрепанную книгу и прочтет историю прядильщика Румпельштильцхена, много лет управлявшего Темным магом. Прочтет и остановится взглядом на худощавом лице, темных глазах, в которых внезапно почудится ей что-то до боли, до замирания сердца знакомое. Родное. Словно раскрылась на миг выученная наизусть книга, но написанная на незнакомом языке. Прочитанная в другой жизни.