Идеальная тональность

У Илая Голда есть три слабости. У первой медовый голос; она полна энергии, элегантна и изящна. Другая скрывается под маской утончённости, но обжигает на вкус. Третья — Алисия Флоррик. Когда Илай думает о ней, он обращается к первым двум. «Этому существует отличное определение, — едко думает он, — мазохизм». Он аккуратно собирает воспоминания о случайном обмене улыбками и вкладывает их все в центральную часть «In Your Own Sweet Way» Дэйва Брубека — быстрые, колкие терции, прерываемые опьяняюще сладкими глиссандо (ах, как он любит глиссандо) длиной в октаву, как декларация намерений: это не игра. Вот только заканчивается всё предсказуемо минорным ми-бемоль — отказом и отступлением. Если бы только он был достаточно хорош в импровизации, чтобы переписать концовку... Но, к сожалению, его учили искусству следовать правилам, а не искусству нарушать их. Проходит ещё одна неделя встреч и бессмысленных, но выматывающих разговоров. Его кандидат (его босс? его наниматель? соперник?) входит в кабинет как раз в тот момент, когда Илай задумывается о тональности смеха Алисии (что-то очень близкое к ми-бемоль, если он правильно услышал). Илай разглядывает широкие плечи и крупные ладони Питера. — Я пошёл домой. О чём-то задумался? — Ты играешь на чём-нибудь? Удивлённая и немного растерянная улыбка выдаёт ответ Питера раньше, чем тот его произносит: — Разве что на тромбоне, в детстве. Это было чудовищно. А что? Илай качает головой, пожимает плечами и улыбается. — Просто так. Спокойной ночи. Он выпивает ещё один стакан скотча и задумывается о том, похож ли секс с Алисией на пятьдесят седьмой такт «Лунной сонаты» Бетховена — поворотный момент, когда музыка нарастает, а затем опадает подобно медленному долгому выдоху. — Ох, иди ты к чёрту, — бормочет он, рассеянно очерчивая пальцем букву «A» в надписи «STEINWAY & SONS», и сам не знает, проклинает ли в этот момент фантазию Бетховена или свою собственную. Всё, что восхищает его в Алисии, он вырывает из своего сознания, проводя своего рода обряд экзорцизма. Её уверенность в себе он изгоняет Шопеном, тёплую темноту её глаз — Сати. Сделать это на физическом уровне ему не удаётся, как бы сильно он этого ни желал. Он выключает в комнате свет и ожесточённо двигает рукой, кончая при мысли о том, как дыхание Алисии касается его лица. Это духовный экзорцизм. По крайней мере, он хочет в это верить. Спустя ещё несколько недель они вдвоём сидят в ожидании встречи, на которую Алисия согласилась в качестве одолжения ему («ты просишь меня, из всех своих знакомых?»), и она неожиданно спрашивает: — Чем ты занимаешься в свободное от всего этого время? — Играю на фортепиано. — Илай улыбается, но не смотрит ей в глаза. — Я занимался много лет назад, но в мире классической музыки слишком высокая конкуренция. Так что я решил выбрать чем-то более безопасное, спокойное и неконфликтное. Политику. Она смеётся, и теперь это чистое ми-бемоль. У Илая на загривке встают дыбом волосы. — Я бы с удовольствием послушала, как ты играешь, когда-нибудь. Он наконец встречается с ней взглядом и снова улыбается. — Когда-нибудь, — эхом повторяет Илай. Ещё секунда — и момент оказывается упущен.