Опасный поворот

Как молотком стучит в ушах упрёк, И всё тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах... И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. А. С. Пушкин, "Борис Годунов"

– Это не король! Пронзительный крик – нет, визг – мессира де Бувилля прозвучал в суматохе, как боевой рог. Разом наступила тишина. Регент, пытавшийся вытереть руки, замер, не шевелясь и глядя на камергера со странным выражением. Казалось, он пытается осмыслить услышанное. Мадам де Бувилль схватила супруга за руку и дернула с такой силой, будто надеялась оторвать. Но самым оторопевшим было лицо графини Маго – из красного оно сделалось бледно-желтым. – Что вы такое несете? – обрушилась она на несчастного Бувилля. – Совсем умом тронулись? – Это не король! – он снова дал петуха, глядя, как младенец корчится в предсмертных судорогах, но на сей раз голос прозвучал потверже. – Не король, это сын кормилицы! – Вы с ума сошли, – Филипп, уже овладевший собой, шагнул вперед, отводя в сторону Маго. – Вы что же, мессир де Бувилль, хотите сказать, что… – Мы подменили ребенка, – теперь камергер говорил с отчаянием обреченного. – Я знал, знал, что государя попытаются убить! Маго снова побагровела, но перебить Бувилля ей не удалось. – Государь спит в своей колыбели! Спросите кормилицу, спросите мою супругу – каждый из нас присягнет в том на Евангелии! – Убить? – слово, сорвавшееся с губ Филиппа, прозвучало ударом топора. – Так кого же вы обвиняете? Он сам сейчас поражался тому, каким спокойным был его голос. Бувилль не лгал, нет, он не придумал бы такой лжи… но что же теперь будет, Господь всемогущий, что теперь будет с ним самим? Лишь бы Маго хватило выдержки! Не хватило. – Да, дорогой камергер, – затараторила она. – Ну-ка, поделитесь, что заставило вас пойти на преступление, на святотатство, заменив короля каким-то ублюдком! Это если вы не лжете! Мадам де Бувилль ориентировалась быстрее мужа. Поняв, что замять скандал уже никак невозможно, она резко сдернула с головы младенца чепчик, показывая, что под ним нет следов щипцов. Стоявшие вблизи ахнули, новость полетела по рядам – Бувилль сказал правду… – Что заставило? – вскинул голову камергер. – То, что случилось, графиня! Я знал, что… что вы убьете короля! Маго завопила, сыпя оскорблениями. Закричал и Карл Валуа, требуя немедленного суда над преступницей и цареубийцей. – И Людовика, государя нашего Людовика, отравили! Ты отравила его! Филипп впервые в жизни не знал, что делать. Почва уходила из-под ног, в ушах точно гудел набат. «Она убила его – по моему благословению… Если будет суд, меня обвинят, и я не отмоюсь, никогда не отмоюсь. Но если я стану выгораживать Маго, это будет так явно видно, что меня же первого обвинят в покрывательстве. Господи, что за безумная фантазия пришла в голову Бувиллю!» – Довольно! – Филипп все же собрался с силами. – Довольно, графиня, замолчите и не оскверняйте этот зал площадной бранью. Мессир де Бувилль, ваши обвинения требуют доказательств, у вас же их нет. Многие касались этого ребенка, и он умер у меня на руках – не обвините ли вы и меня? Это все равно будет сказано, так лучше произнести самому, как насмешку, впиться глазами в глаза камергера, вынуждая его или в лицо обвинить могущественного регента, или раз и навсегда закрыть эту тему. И Бувилль не выстоял. – Нет-нет, что вы, мессир, – выдавил он. – Такого я и подумать не мог. Но это было убийство! Спорить было невозможно, и Филипп кивнул. – И мы найдем виновника, – слова упали камнем приговора. – А сейчас возблагодарим же Господа, сохранившего жизнь королю! Я благодарен и вам, мессир Бувилль, ваше хитроумие и изобретательность спасли жизнь государю Франции. Отмахнувшись от рвавшейся в бой Маго, равно как и от желавшего продолжать перебранку Карла Валуа, Филипп развернулся и стремительно вышел. Он понимал, что дольше удерживать лицо неспособен. Мадам де Бувилль схватила мужа за руку и поволокла прочь. – Как мы скажем бедной Мари? – спросил он. Упоминание кормилицы подействовало на его жену, как красная тряпка на быка. – Мари?! Какое мне дело до этой развратницы и до ее ублюдка? Нам бы самим выжить! С ума вы сошли, мессир, что осмелились обвинить графиню Маго и чуть ли не самого регента? Или вы думаете, что благодарность сохранит наши жизни? Нас убьют, если не чтобы заставить молчать, то из мести! Бувилль растерянно открывал и закрывал рот, точно рыба, выброшенная на сушу. – Но я должен был рассказать, мадам… и все равно теперь уже ничего не исправить. – Да теперь уж на попятный не пойдешь, – выдохнула она. – Карл Валуа вцепится в нас – не оторвешь, – и правда, слуги графа Валуа следовали за супругами по пятам, как видно, опасаясь побега столь важных свидетелей. – И все-таки я должен рассказать кормилице, – упрямо повторил Бувилль и, не дожидаясь нового потока возражений и обвинений, направился к комнате Мари. С каждым шагом, однако, решительность его гасла – так живо представлял себе камергер горе молодой матери при том известии, которое ему предстояло поведать… Мари уже знала. Она встретила его таким горестным криком, будто у нее вырывали сердце. Сжимая в руках труп своего ребенка, Мари, скорчившись, лежала на полу, но вскочила, когда вошел Бувилль. – Вы забрали его у меня, забрали, так хоть тело оставьте! Ему потребовалось не меньше двух часов, чтобы немного успокоить убитую горем женщину. Мари не утешилась, но крик утих, перейдя в безмолвное отчаяние, и она, уложив тельце ребенка в колыбель, осталась сидеть рядом с ним, не сводя глаз с искаженного смертью лица. – Кажется, придется искать новую кормилицу, – цинично заметила мадам де Бувилль. – Едва ли она согласится продолжать кормить короля, да и небезопасно это! Муж метнул на нее гневный взгляд, но сил спорить или укорять не имел. Если где-то во дворце и не было ощущения подавленности, так это в покоях Клеменции. Измученная королева, едва не потерявшая сына, прижимала младенца к груди крепко, как величайшую драгоценность мира, и осыпала его сотнями поцелуев. Ее любовь к сыну, и без того бывшая безумной, теперь грозила превратиться в манию – каждый, пытавшийся прикоснуться к ней или к младенцу, наталкивался на гневный и отчаянный взгляд. Из раненной горлицы Клеменция стала тигрицей, защищающей свое дитя. Тигрицей не менее опасной, чем та, которая нанесла ей удар. Выдержать всю силу ярости Маго пришлось Филиппу. Она орала, она грозилась поднять мятеж, утопить самого регента, если он не поддержит ее, она заявила, что действовала по приказу зятя. Кричала, что доберется до самого короля – а Филипп не мог возражать, потому что был скован не только правдой ее слов, это бы полбеды, но и стыдом. Как можно было полагаться на столь грубый способ, как убийство? Неудивительно, что ничего не вышло! И такая союзница… она опаснее гремучей змеи. – Прекратите обвинять меня, графиня, коли уж вы сами не в состоянии выполнить то, за что взялись, – наконец оборвал он Маго. – Вы не посмеете обвинить меня в подстрекательстве, потому что это погубит вашу дочь. Регентом после меня станет граф Валуа, и как вы думаете, получит ли Жанна или наш сын хоть что-то, или же Артуа вернется к Роберу? Она задохнулась от гнева, но, как ни билась Маго, ей пришлось отступить, исходя ненавистью. Филипп разыграл ее карту и сбросил теперь с рук, отказываясь защищать. Маго увели по его распоряжению стражники – она так и не узнала, что по приказу Людовика д’Эвре были обысканы ее апартаменты в Париже и схвачены все, кто ей служил, что Беатриса д’Ирсон уже попала в руки палачей, готовя смертный приговор своей госпоже. Филипп остался один в своих комнатах. Камин давно потух, и сквозь раскрытое окно тянуло ночным холодом, но у него не было сил даже пошевельнуться. Казалось, этот день промчался по регенту сотней скакунов, растоптав его тело и душу. Он еще надеялся выгрести, не потерять власти, хотя едва ли мог бы теперь сберечь свое имя от грязи и обвинений. Самые опасные враги скованны договорами и присягой, вот только… Вот только они воспользуются ситуацией, чтобы свалить его. Он должен бороться. Но на борьбу нужны силы, а сил не было. Филипп сам не понимал, отчего он в такой растерянности, отчего потерял всю веру в себя и свое дело. Ведь он не сомневался в своей правоте, когда видел умирающего младенца, когда считал его королем и своим племянником, тогда он полагал себя правым! Что же изменилось теперь, когда стало ясно, что король жив?! Кто помешает ему повторить попытку позже, уже другими, умелыми руками, и все же получить корону, которая – о, он не сомневался! – должна была принадлежать ему, а не слабому, болезненному сыну Людовика? Должна принадлежать? Филипп понял вдруг, что за голос звучит у него в ушах, заглушая шум крови. «Признаю вас, Филипп, и по праву наследования и как наиболее мудрого. Пусть благословит вас с небес пресвятая душа моего отца, пусть поможет вам сохранить мир в королевстве и защитить нашу святую веру!» «Возблагодарим же Господа, сохранившего жизнь королю», – его слова, сказанные сегодня без веры в них, без согласия с ними, вдруг показались приговором самому себе. Он был благословлен на сохранение мира – не на убийство. Здесь благословение оставило его, став приговором. Жанна, войдя неслышным шагом в комнату мужа, остановилась, увидев, как тот сидит, опустив голову и закрыв руками лицо. А когда Филипп выпрямился, поразилась тому, как запали его глаза. Он молча встал и, подойдя, обнял жену, прижимая к себе судорожным жестом, и Жанне показалось, что в его выдохе она разобрала слова: – Должен жить.