Ладонью по волосам

- Прости, прости, я не хотела, я же нечаянно, прости… Ичиго гладит ее по волосам. Так привычно, так спокойно, так отстраненно. Поднять руку, положить ладонь на черные маслянистые пряди, медленно сдвинуть руку. Повторить. Рукия лежит на кровати Ичиго, лицом в подушку, и из-под одеяла торчит острое бледное плечо с синеватой гжелью вен. Она комкает наволочку пальцами, вжимается в подушку, и одеяло все ниже сползает по дрожащему плечу. - Прости, - начинает она заново, как пластинка с изъяном, - я не хотела, ты же знаешь, ты же… я же… Ичиго молча проводит рукой по грязноватым волосам, и слова утихают, превращаясь в неразборчивое бормотание из глубины подушки. По-хорошему, это ему нужно извиняться, но ей это почему-то не приходит в голову. Рукия дрожит и все еще что-то шепчет, горячо, судорожно, прижимая подушку к лицу так, будто этот лихорадочный шепот – это ее кровь, и нужно скорее остановить его, затолкнуть обратно в глотку, пока она не истекла словами насмерть. Но шепот не останавливается, и она говорит, говорит, говорит, она не может ни замолчать, ни повысить голос. Подушка намокла не то от слез, не то от пота, одеяло съехало с плеча окончательно, и Рукия, замерзая, невольно пытается свернуться в еще более плотный клубок. Она вытягивает руки и обхватывает подушку. Ичиго просто молчит, сидит рядом и гладит, и ему не приходит в голову поправить одеяло. Он тупо смотрит на белую кожу, на тонкие расплывчатые нити вен, обвившие ее локти и запястья, он смотрит и сам не знает, о чем он, черт побери, думает. Была бы сейчас на месте Рукии Орихиме или хоть та же Йоруичи, он бы, наверное, краснел и отводил взгляд, а может быть, наорал – за все, что случилось сегодня и до этого. Будь это Тацуки или Карин, например, он бы силой заставил ее надеть пижаму и лечь спать, а то поздно уже. И простил бы насчет всего, безоговорочно. Но это была Рукия, и Ичиго просто смотрел и гладил, а внутри было пусто настолько, что впору осматривать себя, проверяя на наличие дыры в груди. Рукия дрожала, и помочь было нельзя. Ничем. Только молчать, чтобы не ляпнуть что-то не то, не шевелиться, чтобы ненароком не сделать еще больнее, и гладить, в надежде, что это хоть как-то поможет. Это не помогало, и черт с ним. - Я не хотела, не хотела, не хотела, не хотела, - повторяла она. Слова выскальзывали из ее рта так, будто рот был разверстой раной, падали в подушку и тонули в ней. Она действительно не хотела, но легче от этого не становилось. Она действительно не хотела, чтобы Ичиго привлекал к себе внимание такого количества Пустых. Но с момента победы над Айзеном, когда он лишился своей силы шинигами, началось это. Это не имело объяснения, по крайней мере, такого, какое устроило бы Ичиго. Куда бы он ни бежал, как бы ни прятался, - стоило ему замереть на месте, как Пустые мириадами начинали миграцию к его изголовью. Они будто хотели выжить его из своего мира, как тело выдавливает из себя занозу. Пустые всех видов стекались к нему, будто кошмары, чтобы напасть на своего создателя. Один из них сегодня ранил Юзу. Шинигами, бывшие друзья Ичиго, все понимали, но они не могли одновременно защищать Сейретей и пытаться отогнать Пустых от его семьи. Ему приходилось выбирать между своей жизнью и их безопасностью. Постоянно. Все время. Из-за такого неверного выбора и пострадала его сестра. И кто знает, кого ранят завтра, а кто из друзей не ступит на порог через неделю. Просто скосит глаза: «Ну, ты же знаешь, у тебя опасно, и вообще…» Рукия приходит к нему и извиняется. Она все время говорит, что это из-за нее, что без ее вмешательства Ичиго жил бы спокойно и счастливо. Временами Ичиго сам этому почти верит. От этих извинений становится только хуже. Ичиго не знает, сколько это будет длиться и стоит ли это того. Но они с Рукией все еще друзья, и он все еще обязан ей чем-то большим, чем просто спасение его задницы. Поэтому он сидит рядом и осторожно, чтобы не навредить, гладит ее по волосам. Это не помогает. И не помогало. Никогда. - Я не хотела, - всхлип. Слова падают из рта-раны на душе, и что-то больное и черное выплескивается вместе с ними. – Я не хотела, чтобы тебе навредили, Ичиго. Я не хотела, чтобы они навредили кому-то из вас. Но они просто идут и идут. Никто не может ничего поделать. Они просто идут. Ичиго косится на свой обрубок руки в бинтах и ничего не говорит, просто осторожно проводит по волосам Рукии здоровой ладонью. Это он сам виноват во всем, в конце концов. Это он отвлекся и не заметил, что не успел отбежать достаточно далеко от бьющегося шинигами. Это к нему стекаются Пустые со всех концов света. Он мог бы произнести это все вслух, но знает, что от этого станет только хуже, и молчит. В окно сквозь жалюзи сонно мерцает серый рассветный небосвод. Рукия все тише всхлипывает. Она не может забыть о своей вине. Это она ранила Ичиго. Это из-за нее ранили Юзу. Она произносит это снова и снова, не понимая, что делает только больнее. Ичиго морщится, но не прекращает гладить. От фальши происходящего саднит в горле: она притворяется, будто ее успокаивают эти прикосновения, а он притворяется, что верит ей. Но они оба согласны лгать. Еще чуть-чуть, еще капельку, ну же, немного дольше. Только бы не осознать, что на деле никому от этого не легче. Утро наступает окончательно, и продолжать этот спектакль двоих актеров больше нет сил. Ичиго со вздохом встает, разминая затекшие ноги, и от его движения Рукия замолкает и съеживается, как от удара. Одеяло не скрывает ее острую лопатку, дробь узких въедливых выступов позвонков, бледную кожу плеча с синими жилками. Жалкая, худая, в этом третьесортном гигае, который ей не подходит совершенно. Она торопилась. Только так ее мог увидеть и услышать Ичиго. А ей нужно было извиниться. Но теперь, когда это она должна успокаивать Ичиго, на деле это он сидит и снова машинально поглаживает ее, будто не сознавая, что делает. Это он делает вид, будто все в порядке, чтобы не причинить боль ей, и, черт побери, это худшее из всего, что он мог сделать. Но они же друзья. Они не могут так просто взять и наорать друг на друга, раз и навсегда выяснив отношения. Раз и навсегда выяснив, а друзья ли они по-прежнему. - Мне жаль, - тихо выдыхает в подушку. Ичиго медлит секунду, потом наклоняется над ней, и рыжие пушистые пряди свешиваются к маслянистым черным. - Все будет хорошо, - тихо говорит он и осторожно поправляет одеяло. – Все будет хорошо. - Не будет, - доносится из подушки глухо. Ичиго замирает, облокачиваясь на кровать, а потом зарывается пальцами в волосы Рукии – уже совсем другим, не механическим жестом. В этот момент ему впервые становится по-настоящему жаль ее, и она неожиданно остро ощущает это. И в этот момент он ее прощает. За обращение в шинигами. За руку. За Юзу. За все. - Будет, - повторяет он и привычно усмехается. – Обязательно будет. Просто обязано. Когда-нибудь. Слышишь? В этот момент он сам верит в это. Нет, не "верит". Он знает это. Потому что иначе - никак. Иначе просто не может быть. Рукия не кивает, не говорит, но он знает, что она его услышала и поверила тоже. Потому что она умолкает и засыпает.