Монастырь в горах

Перед воротами маленького горного монастыря когда-то росла сакура. Её обгоревший ствол и сейчас мог видеть любой желающий, но вот цветы ушли в легенды. «Когда наша сакура расцветёт», — отвечали монахи на любой вопрос о недостижимом. Хотя иногда Симаде Камбэю казалось, что монахи всерьёз верят: однажды на дереве появятся цветы. Может, через год, может, через сто лет... Монахи умеют ждать, это всем известно. В сам безымянный монастырь вела всего одна дорога. Камбэй никак не мог привыкнуть считать дорогой эту крутую тропку, вьющуюся посреди камней, а временами выныривающую к обрыву, так, что идущий по ней вынужден был прижиматься к скале, дабы не свалиться в пропасть. Однако монахов комусо эта дорога вполне устраивала. Каждый день кто-нибудь из них натягивал кэса — прямоугольную узорчатую накидку, набрасывал поверх неё дощечку со своим именем и названием храма, надевал на голову тростниковую корзину-тэнгай, символизирующую отказ от собственного «я», и шёл в долину играть на флейте. Крестьяне подавали милостыню, иногда удавалось сыграть для богатого купца... Случались в монастыре и голодные дни. Но в целом служители Будды не бедствовали. Камбэй попал сюда случайно. И твёрдо решил остаться, невзирая на мгновенно вспыхнувшую неприязнь к хозяину здешних мест. Да, настоятель Рё ему сразу не понравился. Невысокий полный человечек смотрел на мир с улыбкой, казавшейся навсегда приклеенной к его устам. Веки, на которых не росли ресницы, были набрякшими, отчего глаза настоятеля смотрели на мир с прищуром, казавшимся Камбэю недобрым. Это суждение не вязалось с деяниями настоятеля Рё, готового помочь и посочувствовать любому из живущих в монастыре, но годы сражений научили Симаду Камбэя доверять чувствам. Поэтому он не торопился с выводами, продолжая изучать настоятеля. А тот не замечал настороженности новичка. Или считал её в порядке вещей. Но каким бы ни был настоятель Рё, учение комусо привлекло Камбэя. Отказаться от собственного «я», раствориться в пустоте, нарушаемой лишь тягучими звуками флейты-сякухати. Перестать каждую ночь видеть сражения, забыть о том, что ты не выиграл ни одного из них... Ситиродзи, старинный друг и напарник, «верная жена», как говорили про таких, пытался в своё время успокоить Камбэя. Тебя каждый раз швыряют на превосходящие силы противника, говорил Ситиродзи. Ты каждый раз заштопываешь собой прорехи в обороне, твои поражения стоят тысячи побед. Поверь в это и успокойся. Верилось с трудом, но напарник умел убеждать. Или просто самому Камбэю хотелось верить. Теперь Ситиродзи неизвестно где. Может, и умер. Камбэй гнал от себя эту мысль: такого не может случиться, не должно, он лично подготовил спасательную капсулу и закрыл в ней обеспамятевшего друга... Неважно, сколько времени капсула может поддерживать жизнь — кто-нибудь подберёт Ситиродзи. Кто-нибудь выходит его, перевяжет раны, вольёт в рот порцию целебного настоя... кто-нибудь, да. Симада Камбэй, увы, не сумел. Ещё один проигранный бой, как ни крути. Всё, чего сейчас хотелось Камбэю — это покоя. Сидеть, созерцая, как песчинки перекатываются в песочных часах жизни. И когда последняя из них упадёт на дно колбы — закрыть глаза и заснуть. Навсегда. Присоединиться к покрытым мхом камням, плещущейся на дне реки рыбе, бабочкам-однодневкам, порхающим над цветами... Судьба смилостивилась над уставшим самураем и привела его в монастырь без названия, к монахам, закрывавшим лица плетёными корзинами и играющим на сякухати. Его приняли — здесь принимали всех, не спрашивая имён и не задавая лишних вопросов. Главным было желание отказаться от мира. Раствориться в великой пустоте. Желание у Камбэя имелось. Оно было величиной с летающую крепость, это желание! Не хватало самой малости. Покоя. Умиротворения, которое должно наступить, если долго играть на сякухати. Камбэй злился и никак не мог достичь должной степени сосредоточенности. От этого злиться хотелось ещё сильнее. Он не мог, не имел права проиграть ещё и этот бой! Свой меч он, согласно здешней традиции, отдал настоятелю Рё, получив взамен флейту. Основы медитации были Камбэю знакомы, и сейчас он старательно распределял дыхание, отыгрывая первую из пьес — «Тёси», настроечную. Он знал, как должна звучать флейта у человека, растворённого в пустоте. У него не получалось. Настоятель Рё благожелательно улыбался и советовал практиковаться побольше. Камбэй кивал и шёл в хранилище — посмотреть на свой меч. Ему казалось, что из ножен, в которые теперь навсегда был спрятан клинок, доносится укоризненный звон. Симада Камбэй мотал головой и уходил играть на флейте. Рядом с ним мучился ещё один человек, желавший всё забыть. Спрашивать, в чьей армии служил Хироси Ямадзука, самурай, левую руку которого заменял механический протез, Камбэй не торопился. Вряд ли в той, флаги которой реяли над кораблём Симады. А союзник ли, враг ли — кому оно теперь важно? Великая пустота сотрёт все различия. Перестанет, наконец, сниться грохот взрывов. Уйдёт в небытие свист меча, рассекающего одинаково легко человеческую плоть и закалённое железо. Механические и живые глаза прекратят укоризненно глядеть на Камбэя с отрубленных голов. И Камбэю, и Ямадзуке есть о чём забывать. Уже за одно это им следует уважать друг друга. Хироси пришёл в монастырь раньше Симады. Насколько раньше — спрашивать не хотелось, а сам Хироси не вспоминал. Они делили одну комнату, ещё не ученики монахов, но уже не самураи. Иногда Хироси еле слышно стонал во сне. Иногда, проснувшись, Камбэй ловил внимательный взгляд и понимал, что делал то же самое. Вряд ли за всё время пребывания здесь они с Хироси обменялись хотя бы парой десятков слов. Да и зачем бы им? Они понимали друг друга слишком хорошо, чтобы ещё и разговаривать. Но по большому счёту их связывала лишь комната — по сути, каморка, куда еле втискивались два узких каменных ложа, на каждом из которых валялись тонкая циновка и шерстяное одеяло. А ещё — сны о войне, оставшейся в прошлом. И каждый день по десять часов, а то и больше, обучения игре на сякухати. Монахи уходили и возвращались. Время там, за стенами монастыря, наверное, шло, но Камбэю не хотелось размышлять об этом. Настоятель Рё всё так же улыбался, монастырь всё так же оставался приютом для Симады Камбэя. Игра на сякухати всё так же не получалась. Сны мучили Камбэя по-прежнему. Они немного изменились: теперь Симада сражался против изящного механического самурая, красного с золотым ободком на голове. Самурай двигался так быстро, что нарисованный ободок размывался в воздухе и казался встрёпанной золотистой шевелюрой. Два меча противника разили настолько мастерски, что Симаде иногда хотелось просто уйти в оборону, наслаждаясь чистым, отточенным искусством меха-самурая. Но шла война, а на войне счастье невозможно. Где-то за спиной вскрикивал Ситиродзи, и Камбэй всем сердцем понимал: напарник смертельно ранен. Глаза заволакивало кровью. Опять, опять он, Симада Камбэй, не успел, не сумел, проиграл сражение! И цена его проигрыша — жизнь Ситиродзи. Во сне Камбэй взмахивал мечом, противник отшатывался, но не успевал и оседал на жухлую траву, быстро наливающуюся красным. Вторым ударом Симада Камбэй отсекал меха-самураю голову. Ещё успевал удивиться: откуда взялась кровь? Голова катилась по земле, распахнутые глаза оказывались человеческими и медленно тускнели. Камбэй был рад проснуться. Пусть даже это означало очередные упражнения с флейтой. Однажды приснилось, будто он — та самая обгоревшая сакура у входа в монастырь. Не может шевельнуться, лишь с благодарностью принимает поглаживания ветра. Нет ни прошлого, ни будущего, ни жизни, ни смерти. Это был хороший сон. Жаль, приснился всего лишь однажды. Но Камбэй решил, что у него есть хоть плохонькая, но надежда. На следующий день ветер принёс из долины слишком хорошо знакомый запах гари. Хироси, упражняющийся рядом (Камбэй подумал, что для них двоих больше подходят слова «мучающий сякухати»), тоже принюхался. — Дома горят... — сказал он, словно бы ни к кому не обращаясь. Симада, подумав, кивнул. Затем тоже бросил куда-то в пространство: — Ближняя деревня. Названия деревни Камбэй не знал. Но какое это имело значение? На сей раз кивнул Хироси. Глаза его на миг сузились, однако ответной реплики не последовало. Больше они случившееся не обсуждали. Монастырь жил своей жизнью, монахи играли на сякухати сложные пьесы, тон задавал настоятель. Кто-то собирался уходить, два человека вернулось из долины. Камбэй заметил, что после ужина они пошли не в келью, а к настоятелю Рё. Но шпионить, выведывать новости и размышлять над дальнейшими планами Симада не стал. Это уже не его война. Не его дело. Ещё через несколько дней на горизонте, над облаками появились «Крепости урожая». Они выглядели безобидными чёрными точками, но Камбэй Симада знал цену летающим бандитским крепостям. Хироси в это утро уже не выглядел бесстрастным. Он крепко сжимал губы, глаза превратились в две узкие щели, механическая рука нервно дёргалась. О занятиях с сякухати бывший самурай, похоже, совсем забыл. — Жестянки прилетели, — сказал он, коротко мотнув головой в сторону парящих над долиной крепостей. — Да, — Камбэй кивнул. Говорить что-то ещё казалось бессмысленным. Однако Хироси считал иначе. — Ненавижу механических самураев. Камбэй задумчиво поглядел на собеседника. Сам он механические подобия людей, конечно, тоже не любил. Однако испытывать к ним какие-либо чувства, кроме брезгливого удивления — что же люди делают с собственным телом! — считал излишним. — Ненавижу, — повторил Хироси. — Они... они хуже бешеных собак, те хотя бы не виноваты в том, что творят. Мнят себя великими воителями, ха! Да где б они были без своих жестяных банок, заменивших им тела и мозги? Разве это искусство? Разве это честная битва? — Ты, конечно, прав... — начал было Камбэй, но Хироси его уже, кажется, не слушал. — Они убивают всех, кто хоть как-то им противится. Не знают любви, не понимают, что такое жизнь. Не живые и не мёртвые. Воинами их сделали деньги, вложенные в стальные тела. Не тренировки, не страсть, не мастерство! Только деньги, понимаешь? Камбэй, конечно, понимал. Более того: считал, что Хироси прав. Разумеется, меха-самураю тоже надо тренироваться... например, в наведении пушки на цель. Но какое отношение это имеет к пути бусидо? И тем не менее, бурной ненависти механические болванки вызвать не могли. Скорее уж Камбэй готов был ненавидеть купцов. Жадных стяжателей, умело стравливающих армии между собой, а затем пирующих на поле, словно стервятники. Хотя почему «словно»? Именно с грифами, кружащими над битвой, Камбэй и сравнивал торгашей, иногда — вслух. Жаль, даймё не прислушивался к словам своего верного воина... — Я хочу их всех уничтожить, — на лице Хироси появилась мечтательная улыбка, и Камбэй вернулся в реальность. Что толку вспоминать убитого даймё? Что толку ненавидеть кого бы то ни было? — Зачем? — вопрос сорвался с губ быстрее, чем Камбэй успел подумать об его уместности. Хироси удивлённо поглядел на собеседника. Затем устремил взгляд на кружащие по небу точки. Нахмурился, пожал плечами: — Чтобы успокоиться. И снова взялся за флейту, не переставая хмуриться. Камбэй последовал его примеру. Сегодня простая мелодия не выходила ни у одного из них. Вечером "Крепости" исчезли из виду, зато из долины прибежал крестьянин. Растрёпанный, в распахнутом коротком кафтане с прожжёнными полами, мужчина отчаянно стучал в запертые ворота монастыря. По расцарапанному лицу катились слёзы, глаза были выпучены, а изо рта вырывались нечленораздельные звуки, более похожие на мычание, чем на слова. — Кто ты? — монах-привратник говорил спокойно, нараспев, растягивая слова. — Чего ищешь? — Помогите... среди вас есть самураи, помогите нам! — Скажи, кто ты, — голос монаха был мягок, но непреклонен. — Я Дайто Сато из деревни Асахи, — крестьянин почти кричал, — я ищу помощи! Прошу вас, умоляю! Из храма вышел настоятель Рё. Кивнул, массивные ворота открылись, и крестьянин, вбежав во двор, рухнул перед настоятелем на колени. Скорее всего он чувствительно ударился о каменные плиты, спокойно отметил Камбэй, но из-за шока не ощущает боли. Пока. Дайто Сато казался здесь совершенно чужим и чуждым. Здесь, где каждый камень дышал покоем и умиротворением, где статуя Будды отстранённо смотрела на мир, он был слишком... живым. Неуместным. Суетным. Почему-то эта суетность безотчётно увлекла Камбэя. Словно ветер издалека принёс запах не пожарищ, но сакуры. Всего на миг. Затем видение исчезло. Ну разумеется, это просто до смерти напуганный крестьянин. Куда ему до изящного, ему б научиться нос аккуратно вытирать. — Смилуйтесь! Помогите! Настоятель Рё глядел на крестьянина так, как, наверное, Будда на тех, кто уговаривал его вернуться к жене и детям: недоумённо, с лёгкой жалостью, но не более. — Эти бандиты... они пришли, забрали весь наш рис, подожгли дома... "Красный паук" и несколько "чайников", они засели в доме старосты, захватили наших жён, детей, требуют ещё риса, но где нам его взять? Умоляю, сделайте что-нибудь, умоляю! Мы не сможем продержаться зиму! — крестьянин зарыдал. Некрасиво, отчаянно, надрывно. Настоятель задумчиво кивнул: — Хорошо. Мы будем молиться за вас. И спасибо, что сообщил. Увы, теперь монахам придётся идти за милостыней далеко, в город... Несколько мгновений Камбэю казалось, будто он ослышался. Видимо, Дайто Сато тоже не поверил собственным ушам, поскольку вытаращил глаза, на которых высохли слёзы. Он смотрел на настоятеля Рё и давился ужасом, а тот с мягкой улыбкой развернулся и направился обратно к храму. — Так вы... не поможете нам? Настоятель остановился, но поворачиваться лицом к крестьянину не стал. — Чем бы мы смогли вам помочь? Ты говоришь с пустотой, с ветром. У нас ничего нет, мы — никто. Пойми это и ступай. — Столько лет... — голос Дайто хрипел, словно он выплёвывал из себя гнев вместе со словами, — столько лет мы делились с вами рисом, хотя и сами испытывали нужду. Мы считали вас добрыми соседями, готовыми прийти на помощь. И вот теперь... — И вот теперь вы, наконец, поняли, кто мы, — настоятель Рё по-прежнему стоял спиной к крестьянину. Улыбка, впрочем, исчезла с полного лица. Камбэй с удивлением осознал, что это вызвало у него лёгкое злорадство. — Мы комусо, монахи пустоты. Мы никогда не говорили, что защитим вас, никогда не требовали делиться рисом и не обещали взамен никаких благ. Мы лишь просили да играли на сякухати. Если вы сочли, будто это повод надеяться — вина только на вас. Вы давали нам рис, как добрые соседи — спасибо за него. Теперь вы не можете обеспечивать нас, это печально, но мы переживём. — А мы — нет! — Но разве лес будет печалиться об увядшем кусте сирени? С этими словами настоятель Рё снова шагнул по направлению к храму. Дайто глядел на спину монаха, будто хотел прожечь в ней дыру. — Теперь я действительно понял, — прошипел он. — У вас и впрямь пустота внутри. Пустота вместо сердца, чёрное ничто вместо души. Вы не благословенны — вы прокляты! — Выведите этого человека за ворота, — приказал настоятель Рё, кивая кому-то из молодых монахов. Тот поспешил распахнуть двери храма. — Погодите, — Камбэй не знал, почему сказал это. Просто... просто ветер пах гарью, а рука сжимала... на миг почудилось, будто рукоять верного меча согрела пальцы. Нет, это, конечно же, сякухати. Но рядом встал Хироси, и сходство с битвой стало ещё более полным. Двое рослых монахов тем временем всё-таки увели Дайто, подхватив его под руки. Крестьянин двигался, словно поражённый тяжёлой болезнью: вяло перебирал ногами, непонимающе оглядывался. Кажется, в его глазах снова блестели слёзы. Грудь Камбэя сдавила непрошеная жалость, но он отогнал её. Сейчас не время и не место. Настоятель Рё остановился: — Да, Симада Камбэй? — Вы улыбаетесь сейчас? — в голосе Камбэя звучал вызов, совсем ненужный для этого разговора, но поделать с собой он ничего не мог. Слева оскалился Хироси. Рё обернулся. Улыбка снова играла на его губах. — Да, Симада Камбэй. Я слышу пустоту внутри, и я улыбаюсь, приветствуя её. — Защитит ли пустота монастырь, если бандиты вздумают напасть на него? Брови настоятеля недоумённо изогнулись: — Разумеется, нет. Пустота никого не защищает. Она просто существует, и мы существуем вместе с ней, пока не придёт срок, и в ней, когда время приходит. — То есть, если бандиты придут сюда, мы все умрём? — Возможно. Но зачем бы им приходить? Здесь ничего нет, и многим об этом известно. — У крестьян тоже ничего нет. В этом они похожи на нас. И вы, просветлённые, им не поможете? — Камбэй чувствовал, что глаза всех монахов устремлены на него, однако поделать с собой ничего не мог. От горечи щипало нёбо. — Мы, все вместе, не поможем тем, кто надеялся на защиту? Настоятель пожал плечами, и на его полном лице ничего не изменилось. Всё то же благодушие. — Есть вещи поважнее риса. — И поважнее чести? — глаза Хироси сузились. Камбэй замер: сам он спросил бы о жизни, но вещи важнее жизни существовали, и Камбэй Симада знал об этом, пожалуй, получше многих. Секунду монах и однорукий самурай вглядывались друг другу в глаза. Затем настоятель спокойно кивнул: — Да. Для монаха есть вещи важнее чести. Развернулся и ушёл. За ним начали расходиться и другие. Они обходили Хироси, будто неодушевлённый предмет, а тот стоял, сжимая и разжимая кулаки, при этом искусственная рука едва слышно лязгала. Зазвонил колокол, призывающий монахов на ужин. Хироси очнулся, покрутил головой по сторонам, заметил Камбэя. — Это неправильно, — от отчаянного, злого шёпота по коже бежали мурашки, — это неправильно и нечестно, понимаешь? — Хироси... — Нет, молчи. Я помню: ты отвоевал своё. А я... — Хироси странно усмехнулся, посмотрел на искусственную руку. — Мы не должны походить на них, конечно. Но я уже почти такой же. И не хочу становиться полностью таким. Не хочу потерять сердца. — Ты растворишься в вечной пустоте. — Я знаю! Но я потеряю себя. — Не за этим ли мы сюда пришли? Хироси сделал несколько шагов, поравнялся с Камбэем, молча положил тому руку на плечо. Живую, тёплую руку. Может, поэтому Камбэй не отстранился. Постояли несколько секунд, затем Хироси криво улыбнулся и ушёл. А Симада Камбэй остался стоять, глядя в окна, где горел тёплый свет, пытаясь понять, что же ему теперь делать. Ужинать не хотелось, и Камбэй побрёл в комнату, где забылся тяжёлым, одуряющим сном. Снился Ситиродзи, улыбающийся, весёлый, жизнерадостный... Вместо рук у него были механические протезы. Он шутил, пытаясь развеселить напарника, но руки старался прятать за спиной. Очнулся Камбэй от странного, полузабытого чувства одиночества. В окно заглядывала полная луна, бросая зыбкие, бледные пятна света на голые стены и каменный потолок. Дыхания Хироси не было слышно. Секунду Камбэй колебался. Затем бесшумно встал. Подошёл к ложу напротив... пустому. Хироси Ямадзука снова ушёл на войну. Один. Без Симады Камбэя. Камбэй сам не помнил, как выскочил из комнаты и бросился к хранилищу, торопливо, на ходу набрасывая на себя одежду. Как мелькали под ногами каменные плиты, как, скрипнув, подалась дверь... — Его здесь нет. Спокойный голос настоятеля Рё разорвал тишину. — Помоги. Подержи лампу. Оторопевшему Камбэю вручили плошку с маслом, в которой плавал фитиль. Чиркнуло огниво. — Сейчас он уже достаточно далеко, ты вряд ли догонишь. Да... — настоятель Рё поглядел в окно, удовлетворённо хмыкнул: — Ты его уже не догонишь. Облака слабо подсвечивались розовым, изредка прорывались оранжевые вспышки. Похоже, горела одна из деревень. — Вы знали, — в голосе Камбэя не было вопроса. Настоятель Рё задумчиво смотрел в окно. Затем заговорил, и голос его наконец-то перестал быть благожелательно-пустым. Казалось, ничто, в которое он так стремился, отпустило его. Ненадолго, разумеется. — Ты когда-нибудь думал, Камбэй, почему ненависть считается разрушительной? Не для противника... хм... хотя для него, пожалуй, иногда тоже. Для ненавидящего. Зарево разгоралось. Мигнула вспышка — так обычно взрываются "красные пауки". Камбэй вгляделся в глаза настоятеля, затем неторопливо покачал головой. — Не думал? Зря. Ненависть оглупляет, заставляет делать ошибки. Концентрация на враге — это... ложная концентрация. Рано или поздно она заставит раскрыться. И погибнуть зря. Всё просто, правда? — Вы знали всё заранее. Использовали чувства Хироси, чтобы... — Продолжай. Чтобы прикинуться чудовищем и загрести жар чужими руками? Камбэй молчал. Розовые отблески на облаках сменились багровыми. — Вообще-то мне действительно нет дела до крестьян, Симада Камбэй. Я ищу пустоту, а не войну. Ты вздрогнул? — Вам показалось. — Скорее всего, ты прав. Мне показалось... Так вот, Симада Камбэй, я ищу пустоту, чтобы отдать ей всего себя. Всего, до последнего уголка моей сущности. Но разве можно познать ничто, отдаться ему, если ты не познал такой ничтожный объект, как самого себя? Возьмём, к примеру, тебя. Что ты пытаешься отдать пустоте, Симада Камбэй? Воспоминания? Боль? Старые раны? Голос настоятеля внезапно обрёл для Камбэя остроту меча. — Ты действительно хочешь отдать себя? Или, подобно Дайто Сато, надеешься, что пустота защитит тебя от тебя самого? Но я скажу тебе то же, что и бедняге Дайто: пустота не защищает никого. Она никого ни к чему не обязывает, ни о ком не заботится и никого не выделяет. Она просто существует, да. И мы существуем. В ней ли, вместе с ней ли — каждый по-своему. Пустота — не друг, не враг и уж тем более не заботливая кормилица! — Хироси... — настоятель Рё хмыкнул, пожал плечами: — Хироси ненавидит, и ненависть стала самым страшным его врагом. Она мешает ему познать самого себя. Познать и преподнести пустоте самый драгоценный подарок: себя. Свою подлинную, сокровенную сущность. Сердцевину, которая важнее всего. Так пусть же он выпустит ненависть, справится с ней. И если сам Хироси не способен обуздать собственные чувства, пусть враги помогут ему! — То есть вам... его чувства... безразличны совсем? — Я оставлю твой вопрос без ответа. Подумай на досуге сам. Что же касается тебя... с тобой всё намного сложнее. Ненависть к тому, что вне тебя, не устраивает великого воина Симаду Камбэя, не так ли? О нет, тебе нужно встретиться с невероятно грозным, заведомо более сильным врагом — с собою самим! Тебе хочется изгрызть себя, проточить в себе дыры, а уж остатки и объедки предложить пустоте. Их ведь никому не жаль, даже тебе самому! Но зачем ты оскорбляешь великое ничто, поднося ему столь ничтожный дар? Камбэй замер. Он не знал, что ответить. Лицо настоятеля Рё казалось ему грубо слепленной глиняной маской, или той самой корзиной из тростника, за которой скрывается... что? Быть может, та самая пустота, которой нужно забирать в жадные лапы лишь самое лучшее? Не способная на сострадание и жалость, просто существующая. Вместе с ним или вместо него. Но вправе ли Камбэй проигрывать бой пустоте? Вправе ли он отдавать себя? Жалкого? Ничтожного? Пусть. Зато целого. — Вы действительно чудовище, — Камбэй сухо усмехнулся, глядя, как тускнеют облака, а внизу, под горами, бушует жадное алое пламя. Он знал, что выйдя на улицу, снова почует запах гари. Запах войны. Той самой войны, которая в крови у любого самурая. — Ты размышляешь, — благожелательно сказал настоятель Рё. — Это хорошо. Ты познаёшь себя, становясь мудрее. — Иногда спасение в неведении. — Нет. Но в чём оно — я тебе не скажу. Я буду играть на сякухати до утра, а затем — целый день, до возвращения Хироси. Слушай. Может, поймёшь. — Думаете, он вернётся? — Конечно. Как же иначе? Ведь он выпустит ненависть. Его ничто не будет больше держать там, в долине. А к нам ведёт всего одна тропа, и её легко найти. Звуки флейты преследовали Камбэя, как бы он ни хотел спрятаться от них. Весь день. Флейта и вонь палёной плоти, долетевшая из долины. Флейта — и запах раскалённого железа. И снова флейта. Но отступить он не мог. Не в этот раз. Не в этот бой. Проиграть себя? Ха! Это случится, когда горелая сакура расцветёт! Монахи ничего не чувствовали. То ли обоняние отшибло, то ли Симаде всё это почудилось. Но даже если его преследовали собственные галлюцинации, всё равно... Всё равно он был прав. А Хироси — нет. На закате Хироси вернулся. Он тяжело шёл по тропке, бессмысленно глядя перед собой. На его волосах, одежде, руках запеклась кровь. За спиной болтался меч. Настоятель Рё почувствовал приближение человека, выплеснувшего свою ненависть, оставившего её позади, в груде железа и горящих крестьянских домах. «Словно падаль почуял», — неприязненно подумал Камбэй, но вслух ничего не сказал. Весь день его уши резали звуки сякухати, теперь же тишина ударила по ним громче набата. — Откройте ворота, — негромко распорядился настоятель. Хироси как раз собирался постучать, когда двери перед ним распахнулись. Его ни о чём не спрашивали, ни за что не корили. Просто молча пропустили в монастырь. Настоятель Рё, улыбаясь, вышел из храма. — Я сберёг твою сякухати, — сказал он бывшему самураю, протягивая тому флейту. — Спасибо, — ответил Хироси, отдавая меч. А потом сел на каменные плиты прямо посреди двора и заиграл. В этих звуках Камбэй Симада услышал, как гудит ветер и как смеётся великая пустота. Хироси доиграл и отвёл флейту от губ. — Теперь я монах, — сказал он спокойно. И настоятель Рё поклонился ему. Низко, как высшему. Примеру настоятеля последовали все монахи. — Здравствуй, брат. Добро пожаловать домой. Ты познал пустоту, теперь ты один из нас. Камбэй больше не мог смотреть, как уходит человек и рождается монах. Но как удержать душу, познавшую себя и стремящуюся раствориться в нигде? И нужно ли удерживать? «Сначала он не сумел сдержать чувств и выплеснул их на первых же врагов, подвернувшихся под руку. Затем согласился отдать самого себя. Это действительно сила — или всё-таки слабость? Хироси выполнил то, к чему стремился. А я... я ещё не нашёл своей цели. Больше меня здесь ничего не держит. И здесь — тоже. Но выиграл ли я этот бой? Или проиграл?» Рассвет пришёл в маленький монастырь, как и сотни тысяч рассветов до того: край неба окрасился алым, облака на несколько минут стали золотыми, горы засверкали, словно боги решили собрать все драгоценности и подарить их усталому миру, распростёртому под ногами бессмертных долгожителей. Даже на ветвях обгорелой сакуры блестели, словно алмазы, капли росы. И пускай миг утренней прохлады был быстротечным, как миллионы других мгновений до него, это не мешало ему оставаться бесконечно прекрасным. Монастырь просыпался неторопливо, как и сотни тысяч раз до того. Один привратник сменил другого, скрипнула калитка, ведущая к стенам от храма. Монахи поклонились друг другу и разошлись. В глубине двора заполошно заорал голосистый петух, ему ответил другой, из долины. Утро вступало в свои права. Молоденький монах ударил в гонг. Затем, обеспокоенный, побежал к каменному строению, где жили новички. Выскочил оттуда, опрометью кинулся к хранилищу. Расстроенный, оглядел пустое место там, где ещё днём ранее висел меч, и вздрогнул, услышав за спиной голос настоятеля Рё: — Стоит ли так торопиться? Ты уже опоздал, вот и не беспокойся об упущенном. — Настоятель?.. В ответ раздался усталый вздох. — Идём. Вдвоём они вышли из хранилища, и настоятель поманил монаха за собой. Они взобрались на башню, примыкающую к воротам. — Смотри. Ты его искал? Фигурка, удаляющаяся от монастыря, выглядела уже совсем крошечной. Ветер трепал гриву непокорных волос. — К монастырю ведёт одна дорога. От монастыря — тоже. Одна дорога и два направления. Подумай об этом на досуге. — Он вернётся к нам? Лицо настоятеля не изменилось. Улыбка не покидала его уст, глаза смотрели в быстро светлеющее небо. Наконец, настоятель заговорил: — Ты задал неправильный вопрос. Надо спрашивать, вернётся ли он к себе. А затем настоятель Рё поднёс сякухати к губам, и тягучие звуки встретили очередной день.