Тыл

…закидывал руки и стягивал чёрную рубаху через голову. Хаширама глядел, как ткань ползёт вверх, открывает бледную спину. Гладкую, беззащитную, ни единого шрама. На сладкое для врага и для друга. Ещё немного посмотрел, не отрываясь, пристально, как двигается, заостряется лопатка — рука резковато, чуть нервно выпутывается из рукава. По спине рассыпались волосы, Мадара в привычной для него манере тряхнул головой и сердито зыркнул через плечо. Хашираме не надо было угадывать. Хаширама знал, он скажет: — Опять за спиной. Опять смотришь. Хаширама знал, от пристального взгляда он вмиг покрылся мурашками, только ни за что в этом не признался бы. В схватке со своей чувственностью он всегда проигрывал, и очень, очень от того злился. Хаширама подполз с другого края кровати поближе, скользнул руками по пояснице — стоп, хватка, не пройдёшь. — Ах ты… Вот хитрая сволочь, — пробурчал Мадара сквозь зубы. Но не развернулся, не сменил позицию, принимая инициативу на себя, как это часто бывало. Хаширама улыбнулся. Не меньше, чем жар и необузданность — а может, даже и больше — любил он в Мадаре вот эту, иную сторону, на грани инстинктов, за семью замками. Мадара убил бы любого другого. Хаширама, в общем-то, тоже смертник. Только смертник, которому позволено многое. Почему? Действительно, почему. Потому что он… — Хаширама… — выдохнул Учиха тихо и резко, когда он приник ближе, прижавшись грудью к спине, обхватив бёдрами, лаская руками напрягшийся живот. Мадара был собран словно перед атакой, натянутая струна, но позволял. Разрешал ему — и это доверие опьяняло. Хаширама с полустоном двинул бёдрами, потеревшись, и прижался плотнее. Примял щекой гриву, положил на плечо подбородок, чтобы лучше видеть, и запустил руку Мадаре в штаны. — Мм, — начал двигать ей, — привыкаешь. Как хо… Он почувствовал, что Мадара повернул к нему лицо, рассматривая сбоку. Не двигаясь в ответ, Хаширама видел краем глаза, что алым не светит, шарингана нет. Но взгляд был тяжёлым. Мысли бежали, сумасшедшие — «что он сделает? Оттолкнёт? Вцепится в шею?» Знать бы, что хуже. Хаширама не был уверен. Но тут Мадара неаккуратно вплёл пальцы в его волосы и потянул к себе. Целовал жадно, так, как любит, грубо, собственнически. Хаширама чувствовал, как тяжело он дышит, как, несмотря на скованность, неумолимо возбуждается, крепнет в его руке. Другая рука проминала никем не задетую спину, массировала точки, по рёбрам, между, собирала глубокое дыхание кончиками пальцев. Для удобства Мадара приспустил штаны — и Хаширама неспешно разорвал поцелуй, потянувшись вперёд, чтобы лучше видеть. Машинально облизывая губы, он смотрел на собственные ритмичные движения, ласковые, уверенные. Он давно знал, как и что здесь делать, как обращаться. Всегда становилось так остро-приятно, когда Мадара, по своей особенности, возбуждался быстро и сильно — от прикосновений, от рук, от языка, когда, опершись ладонями о раздвинутые колени, Хаширама дразняще прокатывал головку или забирал поглубже, до стона, тяжёлого вздоха. Или, как сейчас, менял ритм, перемещал другую руку на яички, ласкал, теребил. Доводил до грани, а потом сжимал у основания, вырывая разочарованный полурык, полувздох, придерживал за бёдра, не разрешая толкаться — Мадара ёрзал, потирался через одежду о хаширамин стоящий член, и каждый его стон уже отдавался болезненной пульсацией. Но, ничего, терпение — ведь сейчас тот сладкий момент, когда Учиха почти расслаблен, почти его. Хаширама понемногу отклонялся назад, Мадара — вместе с ним, всё ближе и тесней спиной к его груди, тёплый и податливый, каким он ненавидит себя больше всего. Кончив, он будет злиться, а Хаширама смеяться. Смеяться, когда Мадара придёт в себя и в запале повалит на кровать, вожмёт собой плотнее, будет ругаться и подначивать, сжимая до хруста костей. Смеяться, и подставлять ему шею, всего себя, раскрытого и готового, чтобы получить то, чего хотят оба. Так или иначе. А сейчас Хаширама наслаждался теми минутами, когда его друг и любовник полностью доверялся ему; повернувшись спиной, принимал те ощущения, которых жаждал, от которых бежал почти всю свою жизнь. Его волосы пахли терпко, кожа была исполосована шрамами, кое-где странными, рваными — словно он, как зверь, бился со всего размаху о прутья клетки, чтобы, наконец, вырваться наружу. Во время оргазма он выгибался, весь насквозь, напряжён — смог бы в порыве свернуть человеку шею. Но вместо этого выплеснулся Хашираме в руку. Откинулся назад, устало навалился теплотой — веки сомкнуты, лицо спокойно, рваное дыхание сквозь полуоткрытые губы. У него были бы мягкие, даже нежные губы, если бы он их не закусывал жестоко в бою. У него было бы больше спокойных минут, если бы он разрешил. Если бы он ему разрешил.