После Бала

      Как они были близко и как их было много! Лица в пыльных разводах, спутанные и всклоченные волосы, одежда, так или иначе изношенная, подранная, испачканная пылью, землёй... и кровью. Видеть эту толпу так близко и при ярком свете графу не приходилось до сих пор.       «В другой раз нужно меньше света, – решил он. – Незачем переводить свечи ради такого зрелища. Но где же этот позор семейства? Странно – сдаётся мне, его и впрямь здесь нет».       – Дорогу мне.       Женский голос, сильный, с акцентом – такой, что его не нужно было даже повышать, чтобы все расступились перед его обладательницей. Лоренца фон Кролок, собственной персоной. Эта встреча не была приятной, но граф ждал её – как ждут приближения чумы. Или оспы. Или, раз уж на то пошло, дурной болезни; но это неважно.       – Синьора. – Он учтиво поклонился, подхватив свою жертву, чтобы та не упала, но Лоренца почти не обратила на него внимания. Толкнув с дороги двух мужчин, с которыми граф ещё не был знаком, да и желания знакомиться не испытывал, она устремила тяжёлый взгляд своих больших серых глаз на чуть живую графиню Фрауенберг:       – О-о, она нездорова. – Из толпы не-умерших фон Кролоков, которая собралась за ней, послышались смешки и перешёптывания, как будто она сказала что-то очень смешное. – Взял самое вкусное?       – Прошу извинить меня, синьора, – отвечал граф, – но после всех злодейств, совершённых этой дамой, её жизнь принадлежит мне. Кроме того, смею напомнить вам, что я люблю женщин не меньше, чем вы, синьора.       До этих пор Лоренца фон Кролок слушала его хмурясь, точно не вполне понимала смысл его речей, но на последних словах вдруг вскинула голову.       – Любишь? Ты любишь? – В толпе снова послышался смех. – Ты фон Кролок! Ты не можешь никого любить. Ты обладаешь, и больше ничего. Хочешь быть моей, bella mia*? – тихо обратилась она к графине. – Хватит держать её!       – Как вам будет угодно, – граф сделал шаг в сторону, и графиня Фрауенберг без чувств свалилась на руки Лоренцы фон Кролок.       – Bella mia, – хрипло пробормотала та и впилась укусом не в горло, а точно над грудью графини, открытой декольтированным платьем. Графиня взвизгнула, как придавленное животное, и больше уже не издала ни звука. Её помутневшие, неподвижные глаза остановились на лице его сиятельства, который так и стоял поблизости, наблюдая эту сцену. Насытившись – по крайней мере, этой жертвой, – Лоренца просто выпустила её из рук, но на пол она не упала. Рядом тут же оказались другие фон Кролоки – их жадно оскаленные клыки, их руки; они облепили умирающую графиню, как муравьи кусок сахару, и та окончательно скрылась в бушующем море их тел. А негласная повелительница кладбища, облизав остатки крови с губ и пальцев, обратилась к графу:       – Где твой сын?       – Он спустится.       – Что значит «спустится»?       – Придёт сюда, скоро.       – Прикажи ему прийти сейчас!       – Он волен распоряжаться собой и придёт тогда, когда будет готов. Приказывать я не стану.       – А-а! – Она замолчала, хмуря брови, – и вдруг усмехнулась: – Пришёл.       Граф обернулся, и действительно: Герберт стоял на лестнице, глядя на происходящее в зале широко раскрытыми глазами. Едва ли он был в восторге от этой сцены... Между тем его появление заметили; и, позабыв о графине, гости обратили свои взоры уже на него, словно ожидая чего-то.       – Вот мой сын, – сказал граф. – Вы ждали его появления, синьора. Итак, теперь, когда мы все здесь...       За исключением одного. Но какая разница, где его носят черти? Лишь бы подальше!       – В людской заперты ещё двое, – объявил он. – Это мужчина и молодая девушка, они из числа простых людей, но крепки, здоровы и полны сил. Кроме того, они опоены и спят, так что сопротивляться не будут; и я надеюсь, что в комнате не останется никаких следов, которые могли бы возбудить подозрения.       Он обратил внимание, что Лоренца направилась к Герберту и о чём-то с ним заговорила. Первым его желанием было загородить ей дорогу; но что он мог поделать? Это неизбежно, понял он. Теперь им никогда не знать покоя.       – Только двое? – донёсся мужской голос из толпы, и граф увидел говорившего. Тот был молод, должно быть, не старше Герберта, также высокого роста и также блондин, странно одетый: на нём, насколько мог видеть граф, была голубая охотничья куртка, довольно потёртая, а под ней – тонкая рубашка, хотя и перепачканная кровью, уже засохшей, но новая и вполне современного кроя. И можно было даже не сомневаться: в одной из манжет не хватает приличного куска.       – Отчего же, – сказал граф, – с минуты на минуту я жду ещё троих. Или даже четверых, в лучшем случае. Но вы, сударь, вор, а потому ни одного из них не получите.       – Я вор? – спросил его собеседник, вдруг изогнувшись всем корпусом. Ага, подумал граф, сударь мало того, что невежа, так ещё и собирается напасть.       – Да, вор, – повторил он спокойно. – Вы украли кровь и жизнь как минимум одной служанки в моём доме и как минимум одну рубашку из гардероба моего сына. Но если за второй кражей последует лишь наше неудовольствие, то за первой вполне могут последовать крестьяне с факелами и осиновыми кольями, и не знаю, начнут они с замка или же с кладбища, но побывают, так или иначе, везде. Иными словами, – он обвёл взглядом притихшую толпу, – если в замке начнутся убийства челяди, нас всех уничтожат. Если в окрестностях станут пропадать люди, нас также всех уничтожат. За три года ничего не изменилось, и если вы хотите продолжать существовать в этом мире, то извольте подчиняться прежним законам. Как пастырь заботится о своей пастве, так и я о вас позабочусь; и потому тот, кто начнёт ставить под угрозу наше общее существование, будет немедленно упокоен. Надеюсь на ваше понимание и содействие, братья мои и сёстры, ибо кровь, которой мы связаны, тесно соединяет нас. Поразмыслите над моими словами; а теперь, если вы позволите, – он улыбнулся, – я должен встретить наш десерт.       Эта шутка – или же обещание свежей крови – разрядила обстановку: среди гостей послышались смешки и перешёптывания, и даже его недавний противник вдруг передумал нападать. Значит, страх огня и осиновых кольев – лучшее отрезвляющее? Граф оглянулся туда, где стоял Герберт, и услышал, как Лоренца говорит ему:       – Хорошо! Зови меня zietta.       – Тётушка?       – Тётушка, caro mio**, – повторила она и погладила его по щеке. От прикосновения виконт вздрогнул, но сохранил самообладание и улыбнулся.       – Герберт! – окликнул его граф, и виконт тотчас же к нему обернулся, словно ожидал только этого. – Останься с гостями.       И вышел. Всем сердцем он этому противился; но раз он собирался установить доверие, следовало, в первую очередь, проявлять его самому.       Недавний ветер оказался предвестником метели: она уже начиналась понемногу, но за её нарастающим завыванием, тем не менее, был слышен стук копыт по засыпанной снегом дороге. Во всяком случае, граф его слышал. У ворот остановились всадники, их и в самом деле было четверо. Молодой человек, который ехал впереди, соскочил с коня и постучался в ворота, кутаясь в свой широкий чёрный плащ.       Когда ворота распахнулись, он ожидал увидеть толпу слуг; но каково же было его удивление, когда вместо этого за воротами оказался один-единственный человек, который сказал:       – Я граф фон Кролок, хозяин замка. Кто вы и что вам угодно?       Молодой человек снял треуголку и поклонился.       – Меня зовут Людвиг Мёллендорф, – сказал он, – я разыскиваю свою кузину. Она должна быть здесь, в вашем замке, она написала мне...       – Ах, это вы! Да-да, припоминаю, она мне о вас говорила. Ну что ж, входите. У нас, правда, небольшой домашний вечер, но вы будете желанным гостем. Пусть ваши люди подождут немного во дворе: за ними придут.       Людвиг было растерялся: всё больше становилось ясно, что он ожидал совершенно другого приёма. Однако он быстро справился с собой и, кивнув, поспешил за графом.       – Что с Эрнестиной? Она в порядке? – спрашивал он, прижимая к груди свою шляпу. – Она писала мне, что ей нездоровилось…       Граф мельком осмотрел его: тщательно завитые белокурые волосы, румяные щёки, костюм дорожный, но щёгольский – собираясь увидеться с обожаемой кузиной, Людвиг нарядился как на бал. Вид у него был совершенно не бравый – этакий сахарный кавалер. Должно быть, и в голове не мозг, а сплошные взбитые сливки.       – Поверьте, – ответил он, – сейчас ей лучше, чем когда бы то ни было.       Они вошли в замок. Издали доносились звуки музыки: кто-то играл на клавесине, но как-то деревянно у него это выходило, словно рукам не хватало подвижности. Что ж, в любом случае, это было достаточно убедительно, чтобы Людвиг ничего не заподозрил. Не хватало только весёлого смеха и другого обычного шума; но едва ли когда-нибудь они снова зазвучат под этими мрачными сводами, навсегда превратившимися в приют теней. Не место здесь сахарным амурчикам.       И что же, отпустить его?       Нет. Ни за что!       – Я должен благодарить вас, – Людвиг озирался по сторонам. Подозревал ли он что-то? Смущало ли его отсутствие слуг? – Вы принимаете на себя такие трудности…       – О, что вы! Я люблю принимать гостей: в последнее время они здесь редкость. Но ваша благодарность была бы очень кстати.       – Чего же вы хотите?       «Узнать, как один мерзавец посмел не явиться и даже не взглянуть на кашу, которую заварил», – подумал граф, но не сказал вслух.       Он оглянулся по сторонам и как раз приметил незапертую кладовую, буквально в нескольких шагах. Это было очень кстати, как и охватившая его злость и досада.       – А как вы думаете, чего я хочу? – улыбнулся он. Людвиг растерялся:       – Граф, вы говорите загад… – но прервался на полуслове: граф вскинул руку – и всё внимание молодого человека сосредоточилось на ней, на самом центре этой белой ладони с длинными, чуть растопыренными пальцами.       – Смотрите, – тихо произнёс его сиятельство, – не торопитесь.       Он повёл рукой в сторону – и голова Людвига качнулась в том же направлении. Его руки разжались; он выпустил свою треуголку, и та осталась валяться на полу.       Как много требуется вампиру, чтобы соблазнить одну неопытную, неискушённую душу? Как много, чтобы услышать одно-единственное «да» и получить власть над ещё одним телом?       Совсем немного. Немного ничтожных усилий. Таких незаметных – всё так искушающе легко!       Так легко, что даже не нужно.       – Спи, – приказал Людвигу граф, – падай, спи сейчас же!       И едва успел подхватить обессилевшего юношу, вмиг рухнувшего ему прямо на руки.       Всё и вправду было очень легко.       Он втащил незадачливого кузена графини Фрауенберг в кладовую. Здесь пахло съестным – не чесноком, скорее, каким-то сыром, но, главное, достаточно сильно, чтобы на фоне этого запаха терялись все остальные, если вдруг гости с кладбища обладают подобным чутьём. Положив спящего Людвига на полу, граф нашарил в темноте на столе ключ, вернулся в коридор, подобрал треуголку и бросил её куда-то рядом с владельцем, запер кладовую на замок и положил ключ в карман.       А потом направился в зал.       Насчёт ни одного он, может быть, и погорячился, но вот конкретно одного никто из посторонних точно не получит. Наблюдать вторую агонию в окружении стервятников – это слишком. И не хватало только, чтобы Герберт это увидел... тем более если уже видел первую.       Когда он отодвинул занавес и вошёл в зал, там царило оживление: гости пытались танцевать под звуки клавесина, на котором играла некрасивая бледная девица с круглыми водянистыми глазами. Однако услышав шуршание занавеса, все остановились, да и музыка смолкла. Граф дождался всеобщего внимания – и заметил, что ни его создатель по-прежнему так и не появился, ни Герберта в зале нет. Дурное чувство пробралось ему в самое сердце, как змея вползает в нору под корнями дерева, чтобы свиться в клубок с другими, такими же, как она, и улечься на долгую зимовку.       – Во дворе стоят ещё трое, – объявил он. – Осторожно, они могут быть вооружены. И постарайтесь оставить поменьше следов! Завтра здесь будет куча народу.       Наперебой и, как ни странно, не перемолвившись ни словом, обитатели кладбища кинулись к дверям, ведущим в сад. В минуту в зале не осталось никого – пусто! Граф огляделся, не веря своим глазам, но так и было. Он подумал окликнуть Герберта, как повернулся и столкнулся лицом к лицу с графиней Фрауенберг. Она смотрела на него, хмурясь, взглядом недоверчивым и тяжёлым.       – Вы его видели, – сказала она. – Вы его обнимали, я чувствую. Куда вы подевали его?       Граф вытащил ключ из кармана:       – Вы найдёте его быстрее, чем я объясню. И быстрее, чем они, если поторопитесь.       С улицы послышались крики и раскатистый женский хохот. Потом выстрелы и снова крики. Вакханалия, начавшаяся в замке, продолжалась у его стен. Граф хотел подойти к окну, чтобы посмотреть, но... остановился на полпути.       Ну вот. Теперь он точно сделал всё, что мог. И как он себя после этого чувствовал?       Омерзительно. Так, что застрелился бы, если бы мог. Но что делать вампиру, с разбегу бросаться на кол?       Нет, это вздор. Всё, чего ему сейчас по-настоящему хотелось – обнять сына, убедиться, что с ним всё в порядке, и что всё худшее, что могло случиться этой ночью, уже позади. Знать бы только, куда подевался Герберт... и с кем он? Однако прежде, чем подниматься наверх и выяснять это, граф направился в людскую. Он ожидал увидеть там что угодно, возможно, полнейший разгром и два растерзанных трупа, но не нашёл ничего. Даже следов борьбы. Значит, его слова услышали.       С другой стороны, не одно столетие до этого все они, эти не-мёртвые фон Кролоки, умели быть незаметными, убивая исподтишка и ловко скрывая свои убийства. Людям очень легко отводить глаза: они придумывают страшные сказки на пустом месте и отнекиваются до последнего, оказавшись с подлинным ужасом лицом к лицу. Такова человеческая природа, таковы её средства и силы, чтобы выжить – неизменно всё, всё отрицать и постоянно на что-то надеяться. И те, кто не умеет этого, обречены.       Уж он-то хорошо знал это. Если бы не Герберт, он был бы обречён давным-давно, несомненно, а так даже и теперь...       Он поднялся наверх. Почему-то ему вдруг стало холодно в этих коридорах, как уже давно не было. Ночь ещё не кончилась, и спускаться в склеп было ещё рано, но сил уже ни на что не оставалось: даже выпитая кровь не придала их.       Прилечь. Лучше всего просто прилечь ненадолго.       Граф развернулся и направился в сторону маленькой гостиной, единственной комнаты, где его не побеспокоил бы даже солнечный свет.       – О, ну опять ты!       Этот хрипловатый, словно чуть сорванный, но удивительно звонкий голос граф узнал бы где угодно! Есть скрипки мучительно фальшивые, ноющие, словно зубная боль, но даже они не вносили во всё его существо столько диссонанса, сколько голос Генриха фон Кролока. И хуже всего, что доносился он из той комнаты, которую граф избрал местом своего отдыха!       Пожалуй, это было достойно упокоения. Причём немедленного. Или хотя бы вышвыривания вон, прямо с лестницы. Вон!       В мгновение ока его сиятельство оказался у двери и прислушался. Да, Генрих был там, и не один: кто-то плакал, так что Генриху оставалось только его утешать:       – Ну брось! Во имя вечной тьмы, ты утопишь меня в слезах! А я ещё до сих пор не доверяю всякой проточной воде... Плакать впору мне: из-за тебя я пропускаю единственную в этом году возможность поужинать! Так что брось это, мой милый Герберт, и расскажи, что случилось.       Герберт?! Так он и вправду... Граф яростным взглядом смерил дверь. Если что-то произойдёт, а она заперта, он разнесёт её в щепки.       – Ты не был там... ты не видел...       – О-о. – Послышалось шуршание ткани. – Ну что поделать? Я всегда опаздывал к обеду; даже отец в конце концов сказал, что проще уморить меня с голоду, чем отучить. А что случилось?       – Я уже не знаю, что происходит. Он начинает меня пугать, он... он никогда не был таким жестоким – я никогда не видел его жестоким за всю свою жизнь! Он всегда меня любил, я это просто знаю, а тут вдруг...       – Ты думаешь, что он тебя больше не любит? О, ну это...       – Она сказала мне, что настанет день, когда мы не сможем жить под одной крышей. И тогда мне придётся либо уйти, либо... стать для него кем-то другим.       – Другим? Что, соблазнить его? Ах, Лоренца! Только бывшей шлюхе могло такое прийти в голову.       – Время выявит в нём жестокость, – продолжал Герберт, – такую же, с которой он убил мою мать, вот что она сказала. Я увижу его таким, каков он на самом деле. Понимаешь?       Граф слушал, окаменев.       – Он убил твою мать? Мой милый Герберт, ты говоришь глупости! Могу поклясться, твоя мать умерла своей смертью.       – Но...       – Я знаю, что происходит на кладбище и в этом замке, поверь мне. Мы все знаем: живые такие шумные, они мешают спать... ладно, не бери в голову. В любом случае, у твоего отца есть всего лишь один серьёзный проступок: он не смог обратить тебя сразу, как только ты всерьёз заболел, и потому тебе пришлось мучиться. Но пойми: он хотел тебя отпустить, до тех пор, пока не признал, что его существование без тебя станет невыносимым! А ты говоришь, что он тебя не любит! Ты всегда такой легковерный или только по праздникам? Я хочу знать, могу ли я иметь надежду, что однажды ты и мне доверишься...       Тихо, стараясь не шуметь и тем не выдать своего присутствия, граф отошёл от двери. Он сам не понимал, что чувствует – не было у него другой мысли или другого чувства, кроме чёрной звенящей пустоты... Войдя к себе в спальню, он, сняв тяжёлый от драгоценного шитья кафтан, улёгся на кровать и долго смотрел в балдахин высоко над головой, не понимая...       – Меня зовут Фредерика.       Граф перевёл взгляд на дверь и увидел в проёме женскую фигуру. Она шагнула ближе к нему, и он понял, что уже видел в зале эту женщину. На ней было выцветшее платье из бархата цвета корицы, со шнурованным корсажем, с буфами и обтрёпанными раструбами на рукавах – такое, наверное, должна была носить в годы юности его прабабка, та, из-за которой был изгнан из замка и лишён всех прав его прадед. Вот только она прожила почти шестьдесят лет и умерла; а этой женщине вряд ли исполнилось и тридцать. У неё был нос с горбинкой, решительно сжатые тонкие алые губы и большие глаза, как и у многих фон Кролоков, включая самого графа – только не серые, не голубые, а светло-карие, прозрачные, точно янтарь. И очень ясный, очень проницательный взгляд был у этих глаз.       – Я хочу, чтобы ты дал мне свободу, – сказала она.       – Дал тебе то, чем сам не владею? Интересно… – граф приподнялся на локте. – И что же она тебе даст, эта свобода?       – Возможность не быть рядом с ними. Особенно с ней.       – С кем, с Лоренцей? Это она тебя обратила?       Фредерика даже не смутилась:       – Она обратила всех – это тебя она упустила: Генрих оказался расторопнее. – Она усмехнулась и уселась на край постели, расправляя складки на юбке. – Знаю, что вы не ладите, но тебе стоит благодарить судьбу за такой исход. Будь твой создатель сильнее, тебе пришлось бы бороться за каждый свой шаг!       – Как тебе?       Фредерика кивнула.       – Именно поэтому я и прошу твоей помощи сегодня ночью, – сказала она. – Я не могу оставаться с ними больше. Мне отвратительно видеть, как она ласкает женщин, а Конрад после этого издевается над ними. Двадцать семь лет я прожила в этом замке пленницей, незаконное дитя несчастной дочери, и уже двести лет не-живу под его стенами. Я не могу себя уничтожить и не могу заснуть навеки, потому что она мне не позволит – она заставит меня остановиться, она разбудит меня. Я устала.       – А если я скажу, что мне нет никакого дела до твоих страданий?       – Ты потеряешь союзницу, которая могла бы у тебя быть в мире людей.       – Вот как? И что же мне принесёт такая союзница?       – Всё, что в моих силах. Всё, что ты попросишь.       Граф усмехнулся.       – Интересно, – сказал он, – ты такая же обманщица, как и мой создатель? Что ж, узнаем… Будь по-твоему. Я даю тебе разрешение.       Он вздрогнул, потому что Фредерика украдкой сжала его руку:       – Мне мало одного разрешения! – прошептала она. – Твоя поддержка, твоя сила – вот что мне нужно!       – Кровь?       Она кивнула.       – Вот оно что… Ну хорошо. Тогда расскажи мне о них – обо всех, немного. Мне нужно удержать их доверие и их самих здесь – хотя бы ради того, чтобы они не нашли тебя там, куда ты отправишься. Прежде всего, чего они от меня хотят?       – Ты должен принести им нечто необычайное…       … Послышался какой-то шорох. Граф вздрогнул и вскинул голову: письмо, которое он до сих пор так и не прочёл, свалилось с его колен, когда он шевельнулся, и теперь валялось на полу. Недоумевая, он огляделся, но всё было по-прежнему: его спальня, кресло у огня, где он сушил волосы и где в итоге задремал, утомлённый бессонницей, что донимала его накануне.       – Я спал... – вполголоса пробормотал его сиятельство, ни к кому не обращаясь и удивляясь исключительно самому себе.       Он подобрал письмо с пола и, щурясь спросонья, вчитался в торопливые, словно стремящиеся куда-то улететь, строки.       «... стена, волей обстоятельств воздвигнувшаяся между нами, обрушится...»       Граф вздохнул.       «Однако я счастлив уже и тем, что пишу вам. Два года назад, получив через вашу кузину письмо, где вы настоятельно просите меня не нарушать ваше уединение, я, признаться, пришёл в большое смятение: в чём причина этому? не случилось ли беды? Не знаю, как я смог бы это перенести, если бы не мой верный спутник, который, конечно, знает ваш нрав лучше, чем я. Он успокоил меня, напомнив, что вы всегда тяготели к покою и что глубокий ум, подобный вашему, безусловно, требует тишины. Разумеется, я знаю всё это, но всё же хочу, чтобы вы вновь успокоили меня: всё ли в порядке с вами и с милым виконтом? Справился ли он с болью, что тяготила его сердце? Вы пишете, что с ним рядом находится некое существо, чья жизнь связана с той особой, остановить которую вы мне поручили. Верно ли, что тоска больше не мучает его?»       «Что ж, теперь ему, по меньшей мере, не до этого», – улыбнулся граф, припоминая то самое «да», что Герберт сказал накануне. Ну и кое-какие нескромные отголоски, что пару раз донеслись из спальни. Похоже, не слишком-то профессору удалось переубедить Альфреда и обратить его разум к возвышенной морали, слава Люциферу: в определённых ситуациях любовь и юность куда лучшие учителя, чем угасшие старые моралисты.       «Но ах! мне трудно собраться с мыслями. Я совсем недавно возвратился, выполнив ваше поручение, и теперь мне безумно стыдно. Не оттого, чтобы я с ним не справился: напротив, теперь, куда бы ни явилась интересующая вас особа, в кредите за ваш счёт ей будет отказано. Как удивлены, как возмущены германштадтские торговцы, у которых она побывала! Господин Вальтер, что держит магазин дамского платья, сообщил мне любопытные сведения: три дня назад, в четверг, чуть только стемнело и он уже собрался закрывать свой магазин, к нему явилась интересующая вас фройляйн. На ней было то самое платье, которое вы заказывали у него месяц назад, но, как он описывает, едва ли его можно было узнать: эта очаровательная фройляйн, говорит он, словно месяц скиталась по лесам. Поверх платья она куталась в шаль грубой вязки, какие носят крестьянские женщины. Вальтер, конечно, удивился такой посетительнице, но его слишком тронула её красота – хорошенькое белое личико, как он говорит, – так что он не выгнал её, а лишь спросил, что же с ней такое случилось. Она же ответила, что просто гуляла, но тут на неё напали какие-то страшные люди, отобрали шубку, муфту и драгоценности, но, к счастью, не покусились на неё саму, а лишь бросили на дороге, по которой она и пришла в город. Вам она якобы уже написала с почты, и теперь ждёт скорого вашего приезда, но показаться в таком виде ей стыдно, а поэтому...»       Граф усмехнулся.       «Пока гостья выбирала себе наряд, он решил развлечь её местными сплетнями; и, конечно же, о ком ему было говорить, как не о таинственных гостях из Вены, поселившихся в самом роскошном доме в городе и прогуливающихся в Нижнем городе по ночам? Да, дорогой граф, вы верно поняли: он рассказал ей о нас. Можете ли вообразить, что случилось дальше? Потому что тем же вечером у нашего крыльца раздался стук...»       – О! Вижу, фройляйн Шагал, вы не теряли времени, – вполголоса сказал его сиятельство – тоном, который не предвещал ничего хорошего.       И, устроившись поудобнее, продолжил читать дальше.