После Бала

      Магда проводила Альфреда – в этом Герберт убедился сразу же, как только ворвался к себе в спальню. Его появление получилось громким: дверь хлопнула. Магда подскочила:       – Ой! Ваше сиятельство!       – Что? А где... – начал было виконт, увидев на сундуке в изножье постели сложенные пальто, шарф и бархатную куртку Альфреда.       Магда указала вверх:       – Там!        Герберт поднял голову.        На потолке, зацепившись за какую-то неровность, вниз головой неподвижно повисла летучая мышка. Губы виконта округлились в беззвучном "О!".       – И не спускается! – продолжала Магда. – И сделать ничего не могу: высоко… Ну не шваброй же его оттуда, а?       – С ума сошла? – обернулся к ней Герберт. – Забирай его пальто и следуй за мной! – приказал он, направляясь в сторону гардеробной.       Там было совсем темно. Магда хотела было вернуться в спальню и принести огня, но Герберт опередил её и сам зажёг свечу в одном из подсвечников на туалетном столике, а от неё ещё и ещё, пока не загорелись все шесть. Тогда стало видно всю обстановку комнаты: ярко-синюю бархатную обивку стен, столики, кушетку и кресла красного дерева, обитые тем же бархатом и украшенные позолотой, и приоткрытые портьеры, за которыми виднелись резные шкафы с одеждой и обувью. В отличие от хаоса гостевой комнаты, в гардеробной царил практически идеальный порядок, если не считать бесконечного количества всяких баночек и коробочек на туалетном столике: в определённых вещах Герберт оставался верен себе. Он снял плащ и отдал его Магде, а сам уселся в кресло.       – Рассказывай, что случилось, – велел он.       – Ой, ваше сиятельство, если бы я знала! – вздохнула Магда. Она направилась к шкафам. – А пальто господина Альфреда…       – Повесь тоже там. Так что?        – Этот его профессор его напугал, наверное, вот что! – Магда убрала вещи и вернулась из-за портьер. – Не знаю, что уж у них там такое вышло: кричали, я слышала, и вряд ли господин Альфред кричал: не его был голос. Я только к лестнице выбежала, чтобы посмотреть, что там такое, а он мне сам под ноги и бросился! Я сначала даже и не поняла ничего: вроде облачко да и только; потом смотрю – а это он! Поднимается с ковра и смотрит так... ох, бедный господин Альфред! – Она смахнула слезинку краем передника. – Смотрит и говорит: «Уведи меня отсюда!»       – А ты?       – А что я? Как господин граф приказали, так я и сделала. Привела его к вам, – она кивнула в сторону спальни. И ведь пыталась его расспросить, что случилось, а он ни в какую! Только в пол смотрит и молчит, молчит, как дурной... так и не вымолвил ни слова! Я думала, может, он как увидит, куда я его привела, так поразговорчивее станет, хоть улыбнётся... какой там! Увидел зеркало – застыл как вкопанный, смотрит и молчит, как будто никогда зеркал не видел, ну а потом как затрясётся, как попятится, и вот... – Она вздохнула. – Так и висит.        Герберт выдохнул со стоном:        — Я ему глаза вырву...        — Да вы что?!        — Этому старому идиоту, не ему! Но позже. Мне нужно переодеться. Помоги мне снять сапоги. И приготовь воды для ванны! А ещё вещи…       – Господина Альфреда?       – Да! Принеси их сюда. Ему не понадобится другая комната, я думаю.       – Ох, ещё бы она ему понадобилась! – Магда засмеялась; Герберт нахмурился. – Да молчу я, молчу, ваше сиятельство! Что вы? – Она наклонилась, чтобы стянуть с виконта сапоги. – Вам бы его с потолка снять…       – Мне? Чтобы сделать только хуже? Нет, он спустится только тогда, когда сам захочет: до тех пор я его не коснусь. Не хватало только причинить ему боль, напугать или поранить... нет! Подай мне домашние туфли и ступай через коридор: не тревожь его, пусть побудет один.       – Как прикажете, ваше сиятельство.       – Вот именно, – Герберт улыбнулся уголком рта. Как он прикажет... именно так, как прикажет он.       О Люцифер, до чего же великолепно впервые за долгое время распоряжаться кем-то, выглядящим по-человечески, а не жутким рычащим существом. Великолепнее было только любить Альфреда, а не бесплотную фантазию о нём. Бедный chéri! Должно быть, этот мерзкий профессор перепугал его. Ну ничего, пусть отдохнёт немного в том виде, в каком ему хочется. У Герберта было много дел: переодеться, расчесать волосы... посмотреть, не пропало ли чего из его шкафов. Если Генрих, как говорит отец, действительно сбежал и отправился на поиски приключений (или пропитания, или того и другого вместе), он наверняка постарался привести себя в должный вид! Умение соблазнять – залог того, что даже в самой трудной ситуации ты не останешься голодным, а в таком виде, как у Генриха в последний раз, трудно было соблазнить даже старьёвщика.       Но нет: из шкафов ничего не пропало. Куда бы Генрих ни отправлялся, костюм на нём по-прежнему был тот же, в котором Герберт впервые увидел его двести лет назад... если, конечно, можно было теперь назвать костюмом это жалкое тряпьё, ничуть не лучше, чем у всех остальных гостей, которые являлись на Бал прямиком из могилы. Они ведь так и щеголяли в том, в чём их похоронили (или в чём когда-то прибыли в замок). Им безразлично было, как они выглядят, как могли бы выглядеть, если бы удосужились хоть немного позаботиться о себе, что происходит в мире, даже какая звучит музыка. Если они о чём-то говорили, то либо обменивались сиюминутными впечатлениями о других гостях в зале, либо – о жажде крови, прелестях убийства, о Тьме и её милостях, и от восторженности в их голосах, в которых слышались то отголоски шипения, то звериного рычания, как это бывает у сумасшедших, Герберта начинало тошнить. Лучше было не слушать их, не слышать их речей, вести себя как почтительный сын своего отца и не подавать виду... словом, заниматься всем тем, чем он привык при жизни.       Он боялся стать таким, как они. Больше всего на свете он боялся стать таким! Это было так же страшно, как спиться, опуститься, сойти с ума, превратиться в уродливую развалину. Наверное, если бы рядом с ним не было отца, если бы он не знал, что другими вампиры всё-таки бывают, если бы ему сказали, что единственная норма такова и другой быть не может, он предпочёл бы упокоиться.       Или занять могилу в самом дальнем углу кладбища?       Да какая разница? И не всё ли равно, отличается ли Генрих от всей этой вереницы кровожадных теней? У него есть Альфред, ему больше не нужен партнёр по танцам, да и что за друзья видятся лишь раз в году, между делом? Генрих был нужен, пока ему было одиноко, а теперь... пусть убирается на все четыре стороны! Даже лучше, что он сбежал.       Но почему он не украл костюм? Он был просто обязан! Разве Герберт рассердился бы на него, если бы он сделал это? Да он бы отдал ему что угодно, сам, с радостью, только бы снова увидеть его таким, как в ночь первого Бала, только бы у него самого был лишний повод надеяться, что можно избежать такой страшной участи, не превратиться... вот в это!       Так, довольно. Они с отцом есть друг у друга, они есть друг у друга с Альфредом; кроме того, есть много вещей, к которым они все привязаны, и Альфред тоже найдёт для себя что-нибудь, правда? Надо просто помочь ему. И забыть о Генрихе, перестать о нём думать, как и обо всех остальных обитателях кладбища. Лучше подумать, что надеть.       При желании за этим можно было провести всё время до рассвета; гардероб у него был богатый, во всех смыслах, как и полагается отпрыску знатного рода. Герберт долго перебирал рубашки, одну за другой, пока не подумал: а к чему усложнять задачу Альфреду? Едва ли они будут вести светскую беседу... И одна шаловливая мысль пришла ему в голову.       Он отыскал свою любимую пижаму. Как к лицу ему был этот плотный сиреневый шёлк с отливом, как шли эти пышные оборки вдоль ворота, как подчёркивали изящность его рук эти пышные складки манжет! Обычно Герберт надевал эту пижаму, собираясь отдохнуть после ванны или проваляться всю ночь в постели, за чтением романа... но раз уж так получилось, что в ночь перед Балом именно в ней застал его Альфред, то почему бы в ней же не попытаться соблазнить его ещё раз? Теперь должно получиться!       Главное, уговорить его спуститься с потолка. Словами, не силой: вспоминая, как Альфред всем существом откликался на его объятия, прикосновения, ласки, даже на болезненные шлепки и пощипывания, Герберт чувствовал, что действовать силой просто не может. Одно дело – соблазнить, ласками, желанием преодолеть сопротивление, и совсем другое – изнасиловать, расписаться в собственном бессилии, доказать себе и всему миру, что ты, жалкое ничтожество, никогда не сможешь его преодолеть.       Интересно, все новообращённые такие нервные или это ему так повезло? Трижды переменить облик меньше, чем за полчаса... наверное, это не очень хорошо? Стоит рассказать отцу, наверное. Но позже.       А вот поговорить с Альфредом о зеркалах лучше прямо сейчас. Он должен знать... ох, как много всего он должен узнать! И доверять эту миссию Герберт не собирался больше никому. Он научил Альфреда летать – научит и всему остальному.       Переодевшись и тщательно оглядев себя напоследок, чтобы убедиться, что выглядит он великолепно, Герберт вышел из гардеробной в спальню... и увидел Альфреда. Тот застыл перед зеркалом – но в такой надломленной, такой неуверенной позе, что, казалось, у него вот-вот подогнутся колени и он рухнет на пол, без сил, без памяти и без дыхания.       – O, chéri! – всплеснув руками, Герберт бросился к нему. – Не нужно здесь стоять, пойдём...       – Мы вампиры, – тихо произнёс Альфред, не сводя глаз с зеркальной поверхности. – У нас нет души!       – Зато у кровати, сундука и столика она, безусловно, есть. – Герберт отвёл выбившуюся прядь с лица и нервно заправил за ухо. Ну как он мог предположить, что после обращения Альфред ни разу не сталкивался с отражающими поверхностями? Никак. А стоило бы! Потому что теперь зеркало отражало их обоих, правильно и без всяких искажений, но там, в зазеркалье, на фоне всей обстановки комнаты, они казались сотканными из какой-то мистической, неземной материи – из лунного света, из сияния звёзд, из мрака полуночи... И если Герберт мог долго подбирать поэтические сравнения, то Альфреду, потрясённому и растерянному, было вовсе не до поэзии! Возможно, пройдёт немало ночей, прежде чем она вновь станет находить отклик в его измученном сердце.       – Тогда как это объяснить?       – А ты не окажешься снова под потолком?       Альфред покачал головой. Он повернулся к Герберту, погладил его по щеке.       – Ты совсем не такой... – прошептал он.       – Ты тоже, – Герберт взял его за руки. – В зеркале иллюзия, chéri, просто иллюзия, которую видят лишь наши глаза, а люди не воспринимают вовсе. За исключением... ох, словом, можно сказать, что нет.       Альфред подумал.       – Значит, душа у нас всё-таки есть? – спросил он.       Виконт засмеялся:       – А как тебе больше нравится, Альфред? Могу сказать только одно: того смертного тела, в котором мы родились, у нас больше нет, это точно, но ты, должно быть, и сам это заметил, проникая в землю или превращаясь в очаровательного нетопыря. Держу пари, прежде ты и мечтать не мог о подобном! Разве нет?       – Но почему это с нами случилось?       – Потому что воля наших создателей соединилась с нашей, проникла в нашу кровь и плоть и преобразила их. Обратившись, ты переродился; и, судя по тому, как быстро это с тобой случилось, сопротивляться тебе и в голову не пришло. О... – вдруг прошептал он, охваченный пришедшей ему на ум мыслью, – так значит, отец был прав, и только она могла тебя обратить... ты её жаждал, верно? – Он взглянул на Альфреда. – Настолько, что это было сильнее твоего хрупкого, неискушённого разума, твоей морали, всех воздушных замков, которые ты сам себе создал, да? Вот оно что! – Он засмеялся. – Она поймала тебя, поймала моего бедного Альфреда – ты принадлежал ей ещё до того, как она обратилась сама! А что теперь? Она тебя оставила? Бросила тебя, да?       – Да, – отвечал Альфред. – И ты не представляешь, как... – он запнулся, но всё-таки вымолвил: – Как я счастлив.       – Счастлив?       – Да! Я сейчас это понял... её здесь нет, а ты – ты совершенно не похож на неё! Это просто замечательно, – он перевёл дыхание. – Она никогда не подумала бы спросить меня... ей было неинтересно, могу ли я хоть что-нибудь чувствовать, боюсь ли я или, может быть, думаю о чём-нибудь. Она была настолько одержима исключительно собой, что находиться рядом с ней было мучением. Я счастлив, что освободился от неё: она никогда не позволила бы мне... – Альфред опустил глаза, – ну, то есть, если бы она узнала, что я хочу тебя увидеть...       – Ты стал бы спрашивать у неё разрешения?       – Но я же чувствовал за неё ответственность! То есть я понимал, что она способна отшвырнуть каменную плиту и свернуть шею взрослому мужчи... – он осёкся. – Но этого ведь не было? – спросил он будто сам себя. – Ведь не было? О, нет, не может быть, мы ведь этого не...       – Нет! – Герберт метнулся к нему, обхватил его лицо ладонями: – Нет, нет, конечно нет! Альфред, mon cher, прошу тебя забудь об этом, – говорил он, гладя его побледневшие щёки, его взлохмаченные кудри. – Забудь о ней, – прошептал он, заглянув в голубые, широко раскрывшиеся от волнения, глаза юноши.       И Альфред поцеловал его, прижался к нему – так сразу, вдруг, что звонкое причмокивание прозвучало, кажется, на всю комнату. Герберт оступился на ровном месте, вскрикнул: «Осторожно!», – хватаясь за Альфреда, и с удивлением обнаружил, что его подталкивают к постели. Ничего себе! Кто кого соблазняет, эй?       – Альфред! – Они чудом не оборвали полог, когда свалились на покрывало, но, кажется, что-то затрещало, и Герберт только повернул голову, чтобы посмотреть, как Альфред, яростный, как все неофиты – что в вампиризме, что в соблазнении мужчин – немедленно этим воспользовался.       Он прильнул к шее Герберта и впился – не клыками, нет, а поцелуем, крепким, посасывая кожу, и с ещё большим воодушевлением, когда услышал слабый стон виконта. Его широкая, жестковатая ладонь, знакомая, видимо, с физическим трудом, пробралась под шёлковую пижаму и теперь гладила Герберту живот. От этой ласки по телу словно разливался кипяток и было так хорошо, что хотелось сжаться в клубок, только бы не выпускать эту руку... Герберт подтолкнул её бёдрами. И Альфред, приподнявшись, чтобы взглянуть ему в лицо, удивительно верно всё понял. Его рука сунулась ниже, под брюки; Герберт охнул и обхватил его за шею. Альфред, наверное, должен был сказать что-нибудь, спросить, пошутить, засмеяться – но губы Герберта были совсем рядом, и он предпочёл целовать их.       И как же крепко, как же хорошо он его сжал! О Люцифер! «Да, конечно, – почти ядовито промелькнуло в уме Герберта, – студент-вчерашний девственник знает толк в этом...»       – Ещё, – прошептал он, мельком глянув вниз, – ещё, Альфред!       Среагировав на своё имя, Альфред удвоил рвение. Его губы снова скользнули вдоль шеи Герберта, и виконт, задыхаясь от возбуждения, вскрикнул:       – Пей!       Альфред сделал всего одно движение – точное, хищное, нечеловеческое... Герберт сжал его запястье, умоляя ласкать быстрее, ещё быстрее, или совсем ничего не делать, потому что... головка проскользнула в плотно сжатый кулак, клыки, что есть сил, проникли в шею, и... теперь им понадобятся салфетки – много, много салфеток, а! Герберт толкнулся бёдрами, заливая семенем руку Альфреда, свой живот, и чувствуя, как тело всё ещё, само – такое свободное! – содрогается, и остановить это невозможно, опрокинулся куда-то назад, утонул в подушках, почти готовый засмеяться, зарыдать... о, всё сразу! Господи, как хорошо!       Он притянул Альфреда к себе, целовал его губы, чувствовал свою кровь на его губах, наталкивался на его клыки – как смешно! Потом успокоился – слишком устал, наверное, – и закрыл глаза, гладя его мягкие вьющиеся волосы. Альфред нашарил в кармане платок; но прежде, не удержавшись, лизнул собственные пальцы. Не кровь, но… он хотел ещё. В этом был Герберт; и он ещё хотел его. Вывернувшись из-под руки виконта, он, не давая себе времени передумать, скользнул вниз, принимаясь вылизывать кожу на его животе, как измученное жаждой животное. Герберт вздохнул, засмеялся, слабо толкнул его в плечо коленом:       – Ну что ты делаешь…       Но этим сопротивление и ограничилось. Облизнув напоследок губы, Альфред с сожалением вздохнул, затолкал платок в карман поглубже… и тут в его лице что-то неуловимо изменилось. С ужасом взглянув на Герберта, пребывающего в полном блаженстве, он коснулся своих губ, потрогал клыки и охнул:       – Что мы сделали?!       Словно почувствовав на себе чей-то взгляд, он повернулся – и действительно, увидел Магду. Та как раз заглянула из коридора, приоткрыв дверь, – и теперь смотрела на них во все глаза. Дёрнувшись, Альфред торопливо заслонил Герберта собой.       – Я его не убил! – воскликнул он в своё оправдание.       Магда медленно и очень серьёзно кивнула.       – Это уж точно, господин Альфред, – согласилась она, – от такого, пожалуй, не умирают… Я только пришла сказать господину виконту, что вода готова; а я, если понадоблюсь, внизу, в кухне… там Шагал кровь считает. Хорошо?       Альфред, мечтающий прямо сейчас накрыться чем-нибудь с головой и никогда не выбираться наружу, тоже кивнул. Магда вздохнула и, поправив декольте, волосы, плавно отстранилась от двери, прикрыв её за собой.       Бесшумно, как умеют только служанки, которые опасаются, чтобы их не застигли хозяева, она прошла мимо кабинета его сиятельства, где граф был всё ещё занят очень важным письмом (а шахматные фигурки уже стояли на доске, а в догорающем камине остался уже почти один только пепел), и спустилась вниз, на кухню. Шагал что-то откладывал на тяжёлых деревянных счётах, бормоча себе под нос. Перед ним лежала большая конторская книга.       Коварно улыбнувшись и, для верности, поправив декольте ещё раз, Магда подкралась на цыпочках и обняла его со спины, потёрлась о неё щекой.       – Явилась, значит? Ты чего? – спросил бывший трактирщик, оторвавшись от книги.       – А мне скучно. – Магда вспрыгнула рядом с ним на стол и сладко потянулась. – Хозяева все делом заняты, а профессор этот старый, ему до женщин дела нет... И ты скучный, Шагал. Вот возьму от тебя и уйду!       – И куда ж ты, значит, пойдёшь?       – Да хоть в город! – Магда засмеялась. – Парни там красивые, навроде господина Альфреда, и кровь у них вку-усная...       Она протянула руки и обняла бывшего трактирщика за шею. Тот, проворчав:       – Ишь ты, кровь вкусная! –       ухватил её за талию и опрокинул прямо на стол, наваливаясь на неё всем своим весом. Магда взвизгнула и засмеялась, захохотала. Шагалу, этому заматеревшему деревенскому ловеласу, было здорово за сорок, но и какая разница? Уж он-то знал, как обиходить женщину! Вот и обихаживал, так, что стены дрожали.       Наверху, за письменным столом, граф поставил в письме последнюю точку, подписался инициалами и, промокнув лист, бегло перечёл написанное. Потом взглянул на дверь, в сторону комнат Герберта, и замер так, но ненадолго: мотнув головой, словно отгоняя навязчивую мысль, он слабо улыбнулся и, растопив на свече сургуч, запечатал письмо. И вздохнул.       Ничего не поделаешь. Так надо...       Он взял бокал, налил себе ещё вина и поудобнее устроился в кресле. Занятно: год только начался, но уже и впрямь выдался самым что ни на есть обильным – на неприятности. Прекрасно! Слишком много до этого было размеренных, до отвращения спокойных лет, полных бесконечной скуки, а теперь будущее прямо на глазах становилось интересным.       Настолько, что он, пожалуй, предпочёл бы поскучать ещё. Лет двести.