Небо

      Его небо было полуночно-синим, мрачным, прекрасным в своей недоступности. Он видел небо только ночью.       Савада Тсунаёши устало откидывается в кресле и замирает, чуть прикрыв веки. Давным-давно уже не маленький мальчик, он видел смерть, он делал смерть, а сейчас, рассыпаясь полынной горечью, жалеет о ней, жалеет о каждой жизни, что он отнял. Давным-давно не маленький мальчик, Небо всегда верил: он поступает правильно.       Савада Тсунаеши смотрит на свое небо только ночью. Не прикрытое солнцем, не блестящее в полуденный зной жаркой Италии небо, прекрасно для него только тогда.       Сегодня он пошатнулся в своей вере.       Савада тяжко вздыхает, осматривая стол, заваленный документами, пожимает плечами, пьет остывший много часов назад чай. Сегодня он стал всего на год старше, но кажется, будто на целый век. Он циник, скептичен и уже много лет возглавляет пост босса одной из крупнейших мафиозных семей. Но ему плевать на эту должность. Она приносит только смерти и ворох документов-отчетов. Тсуне кажется, что он всей своей сущностью ненавидит эти бесполезные бумажки, приносимые ему хранителями по пачке от каждого в день. Тсуне кажется, что своих хранителей он тоже ненавидит, укоряя себя мгновенно: думать о друзьях подобным образом – нельзя.       Но кому уж врать, они давно перестали быть близки. Времени не хватает. Как и на собственную семейную жизнь, впрочем. Киоко, милая женушка, уже давно не встречает его в постели с раскрытыми объятиями, укоряюще смотря всякий раз, как он возвращается домой.       Тсуна наизусть знает имена всех ее любовников, знает о них даже больше, чем она сама, знает все, вплоть до болезней, которыми они переболели в детстве. Тсуне плевать на то, что она ему изменяет, он тоже не слишком верен.       Савада Тсунаеши посмеивается про себя и идет к барной стойке, спрятанной в углу кабинета. Он почти счастлив, что отстраивать этот особняк после войны с Мельфиоре помогал Занзас. Босс Варии, в конце концов, всегда умел делать прекрасные сюрпризы. А уж в алкоголе ему и вовсе равных нет. Это он всегда доставал высшего качества. Через пару минут Тсуна откидывается в кресле с бокалом виски и, в минутном забытьи, наверное, счастливо смеется. Усталость отступает почти мгновенно. Сегодня Великий и Справедливый босс всея Вонголы желает напиться. И знает того, кто не откажется составить ему компанию.       Его небо никогда не будет до пошлости ярким и ослепляющим, не будет доступным будто шлюха в кабаре всем. Его небо затянуто сумрачной дымкой и глядит на мир со спокойствием безумных. Его небо освещает только аристократичная луна цвета разочаровавших надежд.       Сегодня Савада убил ребенка.       Спустя час, час неровный, полный истерического смеха и пьяных слез, Занзас застает Тсуну уже спокойного и, кажется, даже немного протрезвевшего. Занзас понимающе усмехается и, налив себе виски с два пальца, отдает бутылку. – Как жизнь? – Он, конечно, издевается, прекрасно понимая, что от хорошего так – взахлеб, давясь, полубезумно выхватывая все до капли – не пьют. Он, конечно, издевается, наслаждаясь направленным на него взглядом когда-то карамельных глаз. Сейчас их никто не сравнит с этой приторной сладостью. Сейчас их просто не с чем сравнить. Занзас ухмыляется в ответ, зная все реплики Десятого еще до того, как тот их произнесет. Не в первый раз пьянка. Но Тсуна молчит, живя в эти секунды алкоголем. И Занзас смеется. – Неужели настолько плохо? Новый любовник у этой твоей женушки или еще чего? Занзас помнит, как дерьмово было Саваде после первого хахаля этой шлюхи. Сейчас Тсуне все равно, но тогда истерики впечатляли. Занзас знает это, но надеется на лучшее. – Ребенка помнишь? Семья Сант-Карло в Испании, мальчишка лет десяти-двенадцати, рыжие волосы, веснушки, родинка на левой щеке, помнишь? – Савада смотрит куда-то вправо, оглядывая что-то не видимое Занзасу, что-то, отчего вспоминается лучше. Савада хмыкает и продолжает нейтрально-холодно, – я его убил. Застрелил на зачистке, потому, что он мешал кончить жизнь своего босса. Стоял закрывая телом. – Тсуна затихает и вновь напивается с горла уже второй бутылкой элитного алкоголя. Но после смотрит на Занзаса своими глазами, где нет ничего живого, и добавляет, – а знаешь, что самое плохое в этой истории? Мне плевать на этого мальчишку. Абсолютно. Не первый он и не последний. – С боевым крещением, детка. Все через это прошли. – И Занзас улыбается, теперь тепло, жмуря глаза в блаженных воспоминаниях, совершенно забыв о своей первой реакции. Он тогда еще совсем ребенком был. Правильным, знающем обо всем на свете и уверенно смотрящим вперед. Сколько лет назад это было…       И Тсуна как-то совершенно незаметно оказывается у него на коленях. Смотрит в глаза ему устало, обреченно, с вызовом.       Смотрит так, что мозг отключается.       То ли пнуть, то ли трахнуть.       И Занзас до одуряющего кровь желания, хочет второе.       А он всегда получает то, что что хочет.       Они целуются страстно. Кусаясь, причиняя друг другу боль, показывая, кто хищник, кто жертва, и сегодня никто не может отступить. Оттягивая, посасывая нижнюю губу, сплетаясь в танце языков, они даже не касаются одежды.       Сегодня все будет иначе.       Зарываясь длинными ледяными пальцами в волосы, перебирая перышки и мех чьего-то хвоста, прижимаясь с такой силой, что еще немного и два тела сольются воедино, сплавятся от жара и нарастающего желания, Тсуна не умеет любить по-другому, не умеет не отдавать себя всего во власть другого, противоположного, единого целого со своим сердцем. Тсуна не умеет любить не любя, не страдая, не захлебываясь своей страстью. Тсуна не умеет не дарить всего себя, не умеет.       Причиняя сладостную, ноющую где-то под сердцем боль каждым своим прикосновением, тянув за волосы руками, обжигающими пламенем в каждом своем касании, сжимая их на горле все крепче с каждой секундой, Занзас постоянен в своей любви, и не желает любить по-другому. Оставляя синяки и засосы, и это они еще (боже мой!) раздеваться не начали, задавливая своей силой, подчиняя, позволяя метаться, кричать и плакать от желания на своих коленях, Занзас верен только одному человеку, единственно-постоянному в его жизни, Занзас не желает, чтобы все было по-другому, не желает любить не унижая, не подчиняя, не делая больно в каждую секунду своей восхитительной любовной страсти. Занзас не желает ни упиваться единым мгновением, не желает.       Комната полна стонами, криками и разливающимся, дурманящим желанием. Комната полна ими обоими в своей похоти.       Рубашка слетает с худеньких плеч, и рвутся пуговицы, и связаны манжетами запястья. Тсуна не может и слова сказать против, во всей своей красе наслаждаясь тем, кто поддерживал его на протяжении многих лет и поддерживает сейчас, пусть весьма необычным образом. Забыться, молясь в неудержимом потоке боли-блаженства, забыться, разрывая рукава дурацкой рубашки только для того, чтобы иметь возможность касаться его лица, покрытого ожогами-шрамами, чтобы иметь возможность шептать глупости какие-то, что не вспомнятся уже через пару минут, потерявшись навечно в дикости двух человек, двух тел, сплетенным вместе, чтобы иметь возможность умирать каждый раз, как только его рука касается обнаженной спины, обнаженных плеч, любого кусочка тела, любого миллиметра давно искусанного, давно исцелованного, обнеженного и болящего. Тсуна не найдет и слова против, потому, что не в состоянии произнести сейчас ни слога. Разрывая спереди чужую рубашку, отведя чужие руки назад, одаривая каждую клеточку кожи под собой, Занзас рычит, забываясь каждой каплей соленого пота, стекающего по виску, он готов на все, только бы этот момент никогда не кончался, он готов на все, разнося засосы по телу, беря в рот каждый сосок, скручивая его языком, посасывая, облизывая, убирая изо рта и дуя, так, кожица скукоживается, твердеет, а Тсуна замирает или шумно дышит, или почти кричит. Занзас готов на все, поддерживая, помогая, успокаивая и не давая спиться. Занзас кидает Тсуну на кресло и спускается вниз вдоль кубиков пресса, с наслаждением слыша звук лопнувшей от царапанья натуральной кожи идеального оттенка горького шоколада, кресла, что он когда-то сам притащил сюда персонально для таких случаев, Занзас обводит каждую впадинку пресса и лижет пупок, прекрасно помня, как это действует на него.       Тсуна, кажется, умирает раз за разом с каждым касанием Занзаса. Тсуне, кажется, нечего больше страшиться. Он готов забыть весь мир, не успевая даже сглатывать слюну, собирающуюся теперь в уголке губ и стекающую вниз по подбородку. Мысли кончились давным-давно, да и сам Тсуна почти на пределе блаженства, пределе возбуждения, пределе идеального, ирреального, наверное, наслаждения, капельками пота, стекающего по виску. Тсуна кричит, стонет, захлебывается в всхлипах, балансируя на грани столь же острой, что и лезвие ножа, столь божественной, что даже не верящий во всевышнего, Тсуна молит о свободе, отчаянно не желая отстраняться. Юноша почти готов заплакать, ощущая губы Занзаса, Боже, до чего стыдно, на своей головке. Тсуна, кажется, готов умереть прямо здесь и сейчас, потому что нет ничего, что бы его сдерживало.       Занзасу нравится ощущать его всеми видами чувств, что он знает. Занзас видит: Тсуна смущен так, что алеют щеки, его бледная кожа в капельках пота, слюна стекает по подбородку, а рот слегка приоткрыт, и язык часто-часто скользит по пересыхающим губам. Занзас слышит: парень надрывается в своих стонах, голос давно охрип и осип, имя звучит из губ его как-то до одурения пошло и ошеломляюще сексуально, если бы Тсуна говорил таким голосом всегда, Занзас уверен, он бы не выпустил Небо из постели. Занзас чувствует его запах: зеленый чай, давно сбитый обжигающим легкие виски, а там цветочные полутона и какая-то гадость помимо, не важно это, под всеми лишними запахами аромат его, Тсуны, – свежие вафли, политые карамелью, клубника и режущая пряность гвоздики. Занзас ощущает его вкус, а еще чувствует всем телом. Солоноватая горечь смазки, кожа по-женски бархатная, мягкая, вены, свитые по линии ствола, пульсируют сладковато-нейтрально… Это тоже не важно. Занзас ласкает его член языком, руками, даже горлом. Он делает это быстро, делает медленно, делает тягуче-ало, или яркими огненными всполохами заставляет дрожать и, кажется, плакать.       Тсуне дурно. Каждое прикосновение несет за собой почти смерть. Он не может кончить уже будто бы сотни лет. Вокруг сухая и жаркая пустыня, состоящая из объятий. Тсуна не помнит своего имени, не помнит кто он и где. Вся жизнь состоит из адского, давно ранящего наслаждения. Он почти не чувствует пальца, двигающегося в нем, растягивающего, от второго немного морщится, продолжая все также молить, просить о чем-то. Когда Занзас входит, он не знает, куда деваться. Тело в огне и его, и партнера, и ни с кем ему еще не было так... Хорошо? Слишком слабо. Великолепно? Божественно? Дьявольски прекрасно? Здесь проще забыть, чем дойти до правды. Тсуна не помнит ничего, но покорно стонет его имя. Имя того, кто безгранично ему важен.       Занзас трахает яростно, вдалбливаясь, слыша шлепки и влажные, чавкающие звуки, сплетаясь пламенем. Стоны-рычание исходят из их глоток. Это нужно им, и сейчас не хватает сил быть удушающе-нежным. Огнем сплетается в их венах адреналин.       А потом забытье и полусон, поцелуи и опоздания, целая жизнь, длиною в секунды, когда кричит Тсуна в последний раз за сегодня, когда с последним рыком вбивается Занзас. Эта жизнь только для них двоих, потому что они друг для друга – Небо. Небо всеобъемлющее своей гармонией.