Чужестранец

Всю ночь Мотылёк блуждает по городу, преследуемый тревожными мыслями. От них не спрятаться ни в одном переулке, не укрыться в тени. С чего Чужестранец так огрызался? Он ведь спокойный, будто удав, никогда лишний раз голос не повысит, только вздохнёт. А тут — буквально из себя вышел, казалось, ещё мгновение — и задушит голыми руками. Может, у него что-то случилось, вот и сорвался? Но почему именно на нём, на Мотыльке? «Зачем он так? Я же... Я же вроде ничего дурного не сделал. Жили как жили, и вдруг...» Будь он лет на восемь-десять младше, пожалуй, заплакал бы от несправедливости. А теперь остаётся только горько вздыхать. Когда рассвет охватывает весь город и первые люди сонно выходят на улицы, Мотылёк не выдерживает и уверенным шагом направляется обратно к квартире: просить прощения во что бы то ни стало. Он готов хоть дыру в стене прогрызть, хоть дверь собственными ногтями разодрать, лишь бы всё спокойно обговорить. На осторожный стук никто не откликается. Мотылёк стучит ещё раз, прижимается ухом к двери. В квартире полная тишина, ни шагов, ни дыхания, только изредка хлопает окно. Вдруг с Чужестранцем что-то случилось? Вдруг он не в состоянии ответить или хоть как-то отреагировать? Мотылёк вцепляется в волосы и ходит туда-сюда по лестничной площадке. Попробовать ещё раз ломануться сквозь дверь? Там стоял барьер, но, может... В этот раз он без труда попадает внутрь. Квартира пустует; на вешалке в прихожей не висят ни пальто, ни цилиндр, ни шарф. — Эй? — робко спрашивает Мотылёк. Стены отвечают лёгким эхом. Значит, Чужестранец ушёл. Насовсем. Глухая тоска наотмашь бьёт по затылку. Мотылёк зажимает рот, чтобы не завыть от бессилия, и осторожно заходит в комнату. Портфеля нет на привычном месте — и это растворяет последнюю надежду. Часы на стене печально шагают. Стопка чертежей на столе до того раздражает, что Мотылёк хочет смахнуть её на пол или вовсе швырнуть в окно. Но его внимание привлекает конверт. Старый, пожелтевший, измятый — его будто давным-давно носили с собой, не решаясь отправить. «Вскрой», — шепчет любопытство. Мотылёк качает головой и, заложив руки за спину, рассматривает его дальше. Конверт покрыт какими-то узорами. Но главное — на нём обнаруживаются более-менее опознавательные знаки. В поле «Куда» стоит прочерк — и это, в общем-то, понятно: вот же он, конверт, не отправлен. Поле «Кому» уведомляет, что письмо адресовано, как ни странно, ему, Мотыльку. Обнаруживается и загадочное «Зачем»: «Чтобы не переживал». Мотылёк вскрывает конверт. В конце концов, имеет полное право. «Дорогой Мотылёк. Прошу простить меня и мой неожиданный всплеск эмоций. Всё объясню, клянусь, но — позже. Не держу на тебя ни капли зла и ухожу с лёгким сердцем. Да, Мотылёк, ты не ослышался. Ухожу, ведомый ветрами и дорогами. Тусклое небо светит в спину, выгоняя из города: засиделся на месте. Иду по мостовой, нарушая тишину эхом шагов. Не бросаю тебя, не думай. Впервые за много лет к кому-то привязался, считаешь, так просто оставлю? Дороги и города — моя судьба. Чужие лица, чужие руки, чужие запахи. Да и сам — чужой для всех. Недаром Чужестранец. И стоит задержаться на одном месте дольше положенных двух недель, как — веришь? — начинаю сходить с ума. Нервы шатаются, словно тонкие деревья в порывах ветра, тщательно укрываемое раздражение просачивается наружу. И это ещё не самое ужасное. Ночами, представь себе, из углов комнаты вылезают призраки и водят свои дикие хороводы. При свете дня это звучит смешно, абсурдно. Но в темноте едва не умираю от холодного страха. Поэтому — ухожу прочь, верный своему имени. Впереди, знаешь, будет ничуть не легче. Снова тычки в бока, попытки сорвать цилиндр, шипящие взгляды, источающие яд слова. "Кто он, кто, кто, кто? Зачем он здесь, зачем, зачем, зачем? Прочь, прочь, прочь!" Но, к счастью, — привык, притерпелся, научился проглатывать раздражение. В пути только им и питаюсь. Признаться честно, гадость та ещё. Но тут — без вариантов. Рождённый ползать летать не может. И дни будут сочиться медленно-медленно, растягиваться утомительными секундами. Пройдут года, прежде чем солнце уйдёт за горизонт и сутки сменят сутки. Произойти такое должно не больше тридцати раз: надеюсь вернуться месяц спустя, когда позади останется два-три города. Квартира, кстати, оплачена, посему чужих не жди. Прошу, не впадай в отчаяние, эти дни — не такой уж долгий срок. Просто — живи. Летай над городом, броди по траве. Отпускай с рук белых мотыльков и смейся им вслед. Не думай о прошлом и будущем, забудь о существовании такого измерения, как время. Ты — умеешь. Тем временем буду мерить шагами длинные улицы, кланяться старым домам. А люди — что с них взять? Пускай, пускай. Не к ним же прихожу. И вновь прошу меня простить: сбиваюсь с ритма, уношусь в иные степи. Но дочитай. Оно ничем не отравлено: ни глухими словами, ни бездушием, ни последним вздохом умирающего. (А, в общем-то, с чего бы им здесь быть?..) Простое неотправленное письмо в истёртом временем конверте. Многое мы прошли вместе — признаться, неожиданно. Но многое должен пройти один. Посему — оставляю тебя. Потому что знаю: вернусь. Потому что привязан. Влюблён. Очарован. Не могу не. Вернусь, вдохну рассвет, отстучу каблуками по улицам, скрипну дверью, заварю чай, трону за плечо и скажу: "Здравствуй, дорогой Мотылёк". Вернусь — и перестану быть Чужестранцем. Впервые — и наконец». Мотылёк опускает бумагу. Закрадываются подозрительные мысли: «А это, часом, не ложь, чтобы меня утешить?» Он вертит головой, пытаясь обнаружить ещё какой-нибудь знак, хотя не верить на слово — совсем не его стиль. В открытом шкафу сиротливо лежит чёрный зонт. Тот самый зонт, под которым они гуляли в жуткий ливень, отводили домой младшую дочку Тирренов. Чужестранец не мог его забыть, он не настолько рассеян, тем более когда речь идёт о дальней дороге. Только оставить и только с умыслом. Мотылёк вытирает блестящие слёзы. На губах — улыбка. Вернётся. Обязательно вернётся. Остаётся лишь следить, чтобы в квартире всегда был чай. И рассветы встречать только здесь. А то чьего же уха коснётся хриплое: «Здравствуй, дорогой Мотылёк»?