Грех уныния

Вечерняя тишина накрыла город, поглощая сознание тех, кто весь день только и ждал мрака, чтобы выбраться за стены и посвятить ночь грешному веселью и блуду. Центр города обрамляло сияние уличных фонарей, словно нимб огромного ангела, и оттуда доносилась совсем не ангельская музыка, смешиваясь с звонким женским смехом и непрерывающимся постукиванием стеклянных кружек и бутылок, до края наполненных сладким вином. Ночью жизнь горела, словно особняк богатейшего семейства, поглощенный пожаром, устроенный ревнивой служанкой, что познала горький плод ложной ласки своего хозяина. Обглоданные огнем трупы вновь оживают к утру, чтобы, как ни в чем не бывало, продолжить свое беспечное существование, полное беззаботности и хмельной эйфорией. За стенами Содома терпеливо выжидали своих жертв голодные разбойники, прибывшие из подземелий, чтобы восстановить равновесие между тьмой и светом, нищетой и богатством, грехом и благодеянием. Невысокая темная фигура шаркающей и намеренно неуверенной походкой осознанно брела в сторону противно грязных, но очень сейчас нужных закоулков, лениво мечтая оказаться в объятиях смерти, чей краденый нож проткнет маленькое сердце и выплеснет наружу тьму души, переполненной гнусной тоской. Некогда дорогие, но уже изрядно изношенные сапоги шумно ступали по плитам из грубого камня, намеренно привлекая внимание ночных стражей справедливости. Молодой мужчина был пьян лишь самую малость, а запах дорогого вина не был способен обмануть жаждущих наживы разбойников: от пустого взгляда, обрамленного черными, как уголь, бессонными кругами, леденела кровь, он отталкивал сильнее чумы. Эрвин давно перестал считать, которую ночь подряд наблюдает за этим молодым человеком, бесшумно следуя за ним тенью, поглощая весь поток его темных мыслей. Он не знал, чего жаждал больше — овладеть его беспокойной душой на веки вечные, или его горячим сердцем, которое, вопреки кошмарам и тревогам, оставалось по-прежнему живым, размеренно билось в грудной клетке, разгоняя кровь по всему телу. Он знал о Леви абсолютно все, и тот считал себя не более чем призраком, чье существование на земле столь же бессмысленное и обременено бессмертной скукой и тоской по тем, кто был дорог, чьи руки, глубоко закопанные в земле, будто тянут за собой в сырую могилу. Леви преследовало ощущение, будто трупные черви, расправившись с телами брата и сестры, теперь заполнили его дом, ползают под досками дубового пола, прячутся за висящими на стенах картинами, обрисовывая слизью цветочные узоры на обоях. Леви боялся проснуться в своей постели, окруженный червями, боялся найти их под подушкой, в сапогах, под ковром, в вазе с сушеными цветами, которые Изабель однажды принесла домой после прогулки. Белые хризантемы. И Эрвин ощущал их запах, даже находясь вдалеке от дома Аккерманов. Этот гербарий для Леви значил гораздо больше, чем-то множество цветов, что уже одичали в его саду, обросли сорняками и длинными цепкими стебельками сплелись вокруг могильных плит Фарлана и Изабель, крошечными листьями и белыми бутонами закрывая высеченные на мраморе имена и даты. В начале Эрвина влек лишь интерес к мраку в сочном маленьком сердце Леви, но относительно скоро любопытство сменилось сочувствием, а после — привязанностью, и Эрвин сопереживал каждой новой потере, как своей собственной, хоть и за двести лет он давно позабыл, каково это, горевать по тем, кого любил когда-то. Он тосковал по обезумевшему Фарлану, лишившегося ума и здравого смысла, и ронял кровавые слезы, глядя на то, как Леви цепко сжимает слабую ладонь медленно умирающей Изабель. Потускневшие рыжие волосы безжизненно лежали на серой коже с легко проглядывающимися крупными венами, по которым тек яд болезни. Солнце, некогда наполнявшее поток ее по-детски светлых мыслей, погасло, и девушка думала лишь о том, каким уставшим выглядит ее братец. Как побледнела его кожа, как потяжелели его веки, огрубели пальцы. Каким тихим стал его голос. Эрвину было хорошо слышно, каким ленивым становится биение сердца Изабель, как ее медленно, но верно покидает жизнь. Болезнь неизбежно и безвозвратно пожирает ее тело, и трупная вонь гнилых внутренних органов заполняет комнату, пропитываясь в простыни. Леви будто не замечает этого запаха, прижимает к впалой щеке тонкие пальцы с пожелтевшими ломаными ногтями. В его голове пусто и сыро, как в склепе, в котором Эрвин проводит солнечные весенние дни, чтобы прохладной ночью вновь вернуться в сад дома Аккерманов и наблюдать сквозь зашторенные высокие окна, как душа смертного разрывается в клочья от боли. Ему нравился Леви, как нравились все живые люди, со всеми его достоинствами, которые он не видел в упор, и недостатками, которые он в себе ненавидел. Эрвин видел много разных людей, погружался в самые разные мысли, и Леви не был каким-то особенным человеком или изрядно отличающимся от большинства, и его горе отнюдь не самое страшное, что кто-либо имел несчастие пережить. Но, следуя за ним, находясь неподалеку и скрывая свое присутствие в тени, Эрвина охватывало странное чувство, будто именно этот человек ему нужен и подходит ему больше всего на свете. И он ждал его в его же саду, слышал его мысли за километры, а Леви, блуждая по грязным переулкам в поисках быстрой смерти, только и думал о том, как бы зарыться в землю и прижать к себе обглоданные любимые кости. Эрвин сидел на мраморной скамье в саду, вдыхая сладкий запах алиссума, чьи крошечные цветки, освещенные луной, походили на снежинки, застывшие в воздухе. Слабый теплый ветер мягко касался ледяной кожи, едва колыхал пряди платиновых волос. Эрвина не было видно под тенью каменной скульптуры ангела, что возвышалась над могилой Изабель, но глаза цвета льда сверкали в темноте, выдавая его. Он хотел сделать Леви то предложение, на которое никогда прежде не смог бы решиться. Люди старели и умирали со временем, это было нормально, и это быстро перестало причинять боль. Так уж повелось, что Эрвин пережил всех своих любимых еще будучи смертным, и у него не было иного выхода, кроме как научиться не прогибаться под тяжестью потерь. Болезни и преступность уносили жизни людей подобно чуме, и пришлось стать камнем, чтобы не обезуметь от горя, чтобы не блуждать как живой мертвец по бедным кварталам в поисках покоя, как это делал Леви. Теперь же Эрвин был свободен. От горя, от мук совести, от социальных норм и законов, от бремени человеческой жизни. Он мог жить вечно в свое удовольствие, и ничто не сковывало его существование, даже жажда крови со временем становилась все слабее, а грезы о солнечном свете, который стал его смертельным врагом, остались далеко позади. Он хотел поделиться с Леви этой свободой, подарить возможность взлететь высоко над землей, переполненной гниющими трупами тех, кого он любил, и навсегда забыться в уютном мраке бесконечных ночей. Лишь слабо тревожил где-то глубоко затаившийся страх, что его избранный смертный откажется. И Эрвин бы понял это — даже покинув могилы, Леви ощущал бы присутствие их призраков, и видел бы смерть повсюду и в каждом, и это бы продолжалось целую вечность. — Бедный, бедный Леви, — прошептал Эрвин темноте, и ночной ветер ответил ему печальным шорохом молодых листьев старой яблони, чья крона отбрасывала тень тонкими ветками, рисуя жуткие узоры на поверхности одичавших белых цветов. Последний из Аккерманов вернулся за полночь, уже протрезвевший, спокойными тоскливыми шагами пошел по мягкой от мха плитке дорожки, тянущейся сквозь сад к мощным дубовым дверям входа в одинокий дом. Атласная жилетка была расстегнута, а шелковый шейный платок развязан, будто Леви намеренно привлекал к себе голодный взгляд ночного монстра, что преследовал его, как падальщик заблудившегося путника в пустыне. Костлявая грубая рука застыла в пару сантиметрах от медной ручки, когда Леви ощутил чужое присутствие в своем саду. Он беззаботно развернулся спиной к двери, всматриваясь в глухую темноту, пытаясь разглядеть то самое, что привлекло его внимание. Инстинкт самосохранения отсутствовал напрочь, и осталось только слабое любопытство, которое заставило Леви пойти на немой зов вампира. Мрак окутал их, а запах алиссума наполнил сознание, вороша давно забытые воспоминания, пробуждая тоску. Леви уставился на ледяную статую, что смотрела в ответ спокойным и прохладным взглядом, как ночной весенний ветер, и его мысли затрепетали от интереса. Он будто забыл о страхе, беспечно разглядывая высокую фигуру Эрвина, понимая, что перед ним — не человек, и ничуть этого не боясь. Холодные руки ночного монстра были цепкими, его объятия были подобны снежному сугробу, а дыхание — метели. Леви прижимался к чужому телу изо всех сил, ощущая, как его жизнь горячей лавой стекает в чужую глотку, крошечными точками капая на белоснежный ворот рубашки. Сердце вампира оживало, шумно барабаня по остывающей грудной клетке смертного, и второе сердце откликалось, не попадая в ритм, немного опаздывая и затихая. Эрвин осторожно пил, внимательно следя за пульсом Леви, стараясь не забыться в пьянящем вкусе живой крови и целом ряде воспоминаний, что заполняли его душу, разрывая ее на части. Он видел светлое дневное небо и ослепительное солнце, выглядывающее из-за пушистых белых облаков, чья тень ложилась на зеленое поле, усыпанное яркими пятнами расцветших одуванчиков. Маленькая фигура Изабель в легком белом платьице убегала вдаль, чтобы упасть в пышное желтое одеяло. Фарлан сидел рядом с ней, нарвав несколько цветов, плел для сестры венок, ловко перевивая между собой податливые стебельки, пачкая пальцы в одуванчиковом соку. Тело Леви обмякло в чужих руках, теперь горячих от живой крови, что заполнила вены вампира. Эрвин держал его и смотрел в туманные глаза, сомневаясь. Он ведь… так легко расстается со своей жизнью, без всяких сожалений отдаваясь ночному охотнику, в его мыслях не было и намека на надежду или желание спастись. Неужели он все еще хочет умереть? Неужели он не жаждет силу и бессмертие, которые Эрвин с легкостью может ему подарить? Леви не откликнулся на его немой вопрос, но ответ казался почти очевидным, если бы желания Эрвина не были так сильны. Он не хотел отпускать его, но избранная жизнь стремительно угасала, расслабив хватку белых пальцев на плечах чужой рубашки, и прижавшись ледяным лбом к горячей шее вампира. Эрвину не хватило духу потревожить его. Тяжелые веки медленно опускались, едва касаясь черными ресницами белой кожи. Прохладные выдохи становились все реже, приближался последний шепот сердца. Мысли Леви казались ясными, как никогда, а Эрвину становилось так тоскливо, что он уже миллионы раз пожалел о выборе, который он сделал. Даже если бы Леви его возненавидел и всячески пытался убить его или покончить собой, Эрвин смог бы его переубедить, смог бы привязать к себе, сделать его своим, Леви бы полюбил эту жизнь и стал бы его спутником на веки вечные! Но он оказался слишком учтивым, слишком мягким, слишком… жалостливым. Сострадание чужой боли уничтожило его равнодушие, и Эрвин теперь пожимал плоды своей ошибки. И единственным утешением, которое могло заставить его воздержаться от решительных мер, стал мягкий выдох «Спасибо», застывший на бледных губах.