H for Heroine

Не бечено У Хакёна в квартире пахнет потом и старыми яйцами. Воншик распинывает разбросанные по полу вещи и морщится, меняя свою первоначальную цель со спальни на ближайшее окно. Терпеть застоявшийся в квартире запах - невозможно. -Шикки? У Хакёна четвертый день отходняка, с него всё ещё льётся пот градом, под глазами чернеют синяки от недосыпа (боль не даёт уснуть по двое суток и это, наверное, самое хуёвое в ломке Хакёна) и он самым отвратительным способом сокращает имя Воншика, пытаясь быть милым. -Обдолбыш, - отзывается младший, прикрывая нос рукавом и продираясь сквозь завалы вещей. В распахнутые настежь створки окна на кухне пробивается свежий весенний ветер и путается в бесконечных шкафах, стеллажах, пуфиках и столах, натыканных то тут то там в несоразмерно большой квартире Хакёна. -У тебя есть что? Хакён путается в промокших простынях, спелёнывая себя самостоятельно точно едва родившегося младенца, и смотрит умоляющими глазами. Воншик не хочет даже предполагать, насколько Хакёну больно и где, и сколько он не ел, и как долго будет продолжаться его персональный ад. Он достаёт из кармана куртки бутылку с четвертью литра чистой артезианской и пачку антигистамина. -Что за херня? - ноет Хакён, расстроенно глядя на щёлкающие ячейки пластикового блистера. Воншик протягивает две таблетки на ладони и молча ждёт, пока Хакён их возьмёт. Тот ждёт явно не веселеньких круглобоких красавцев с чуть сладковатой оболочкой, но молча глотает и жадно присасывается к минералке, осущая её фактически одним глотком. -Чтоб тебе в аду гореть, мелкий пиздюк. Хакён матерится ещё долго, пока действует лекарство. Постепенно боль становится достаточно терпимой, чтобы распутать трясущимися руками клубок из двух (почему двух?) простыней и одного свалявшегося пухового одеяла и сползти с кровати, гремя выступающими отовсюду костями. Воншик прикрывает устало глаза рукой, уважая не столько физическую наготу Хакёна, сколько его моральное обнажение кровоточащих ран, которые загноились и отказываются затягиваться где-то глубоко внутри его тела. -Я до душа и обратно. Речь Хакёна становится менее связной после противоаллергических препаратов, он пошатывается, пока идет в ванную, придерживая себя за все доступные поверхности, но Воншик не боится, что Хакён утонет где-нибудь по дороге: если он пережил первые три дня ломки, то переживет и остальные. И Воншик правда постарается, чтобы джанк больше не попался на глаза старшему, даже если это будет стоить заточения Хакёна в темнице его собственной квартиры. Пока Хакён моется, Воншик меняет белье (у него за плечами рюкзак в котором лежит свежий комплект, утянутый из дома), хоть это и не сильно помогает: матрас, кажется, промок насквозь и ещё не скоро просохнет. Но со свежими простынями европейская кровать кажется не такой жалкой и отвратительной. В квартире начинают играть гулкие сквозняки, стоит Воншику распахнуть все имеющиеся оконные рамы. Запах выветривается практически мгновенно, но, кажется, каждая вещь в чужом доме пропахла потом, мочой и тухлыми яйцами так сильно, что вполне успешно исполняет роль изощрённого "освежителя" воздуха, заполняя выветренные пустоты ароматов по-новой. Воншик разгребает валяющийся вокруг мусор, заталкивая его без разбору в большой холщовый мешок для строительного мусора, шугает ползающих в поисках пропитания тараканов, слоняющихся из одного конца комнаты в другой, и мечтает о том, чтобы уйти отсюда как можно скорее. Можно без Хакёна. Старший "выплывает" из ванной минут через сорок. На его предплечье наливается чёрный синяк (плаксивое "Упал" именно то оправдание, которого ждёт Воншик), а на серой коже подсыхают капельки воды. От него пахнет грейпфрутом и мятой и синяки под глазами кажутся значительно бледнее, чем раньше. -Шикки, я тебя люблю. Хакён улыбается широко, висит на косяке, цепляясь за него костлявыми пальцами, и щурится на яркий солнечный свет. У него, наверняка, болят глаза и ломит кости, но Воншика это особенно не волнует. Он затолкал свою жалость в свою же задницу где-то между второй и третьей попыткой старшего слезть с героина. -Не называй меня, блять, так. Хакён ноет что-то, падает на подставленные руки и упирается ладошками в чужие предплечья, чтобы не упасть. Он ноет что-то про боль, обвиняет Воншика в жестокости и что-то несет про планы на будущее. Воншик слушает в полуха, одевает старшего в чистые вещи и сбрасывает на свежую постель. У него ещё целая квартира уборки и много-много злости. К самому себе и ко всему в целом. -Шикки, прости меня. Хакён рассматривает свои руки (поджившие дырки от уколов, жёлтые синяки от повреждённых сосудов, серая кожа и несколько случайных шрамов), часто моргает слезящимися глазами и поджимает искусанные потрескавшиеся губы. Воншик вздыхает тяжело, завязывает уже второй мешок и пинает мягкое кресло куда-то в сторону стены. -Я люблю тебя, Шикки. Хакён почти плачет, истерика меняет полюс, а Воншик заталкивает поглубже в жопу все свои чувства к старшему. Вся шутка в том (Воншик знает это точно), что бывших джанки не бывает. Хакён не колется месяц, два, год. А потом слетает с катушек на какой-нибудь вечеринке и всё начинается снова: бесконечные бессонные ночи, вечное отсутствие денег, исколотые руки, пристальное внимание полиции. Воншик просто устал вытаскивать старшего из притонов и с квартир мелких барыг, едва сводящих концы с концами на продаже героина и прочей гадости таким безнадёжным как Хакён. Воншик чувствует себя виноватым, потому что сам всё начал. -Одевайся. Поедешь ко мне. Здесь жить невозможно. Воншик старается не смотреть, как Хакён натягивает сваливающиеся джинсы, раз за разом стараясь пропихнуть в тугую петельку железную пуговицу, как мешком укутывает костлявое тело чёрная мятая футболка, а старая толстовка забраковывается как непригодная, потому что на спине подсохло желтоватое пятно чьей-то блевоты. -Через десять минут вернусь. Воншик забирает единственные ключи, закрывает Хакёна наедине с тараканами и сквозняками и тащит до ближайшей мусорки пакеты. Телефон разрывается от звонков (он никого не предупредил на подработке, что не появится, да и вообще, давно пора бросать эту работу), а голова - от мыслей. Конечно, ему хочется спасовать. Конечно, хочется оставить всё как есть, отдать старшему ключи и отпустить в свободное плавание (послать нахуй раз и навсегда), чтобы завести какую-нибудь бабу, сделать ей ребенка и жить нормальной ячейкой общества. Не связанной с наркотиками, и наркоманами, и пидорасами, из-за которых, как в шестнадцать, тянет в паху и щемит сердце до невозможности дышать. "Ты мне нужен, Шикки". Сообщение Воншик открывает уже в лифте, матерится на ненавистное "Шикки" (кто это, блять, вообще придумал) и перебирает в свободной руке ключи. Хакён сидит в тёмном коридоре своей квартиры, когда Воншик натыкается на его костлявое бедро дверью. Сидит - точно молится. Упирается лбом в сложенные вместе ладони, чуть подрагивает (наверняка, ломит кости или сводит мышцы), шумно медленно дышит. Втягивает воздух носом, выдыхает ртом. -Я на машине. Пошли. Хакён цепляется за протянутую руку, держится за подол чужой куртки, пока Воншик запирает дверь, хлюпает носом и утирает со лба пот. Лихорадит и покоряется, всем своим естеством желая убедить Воншика в том, что не сбежит. А Воншик проклинает мироздание за то, что вообще связался с Ча Хакёном. -Шикки, я тебя люблю. -Я тебя тоже. И прекрати меня так называть, блять.