Платок

– …непотребство этакое творить? Видано ли дело, девок политесу учить? Да и что за политес такой: на потеху чужеземцам плясать, срамом потрясая? И без бороды нам, боярам, нельзя. Никакого сурьезу, мужик без бороды, почитай, что младенец. А парики, батюшка? Не благочестивое это дело – чужие волосы на свою голову натягивать, да и муки на них проклятых изводится несть числа! Воевода бил челом, не замечая, что с каждым словом, больше похожим на хулу, нежели на жалобу, царь темнел лицом, а взор его становился все бешенее. Наконец, царь не выдержал, и с криком: «Дурак бородатый!», бросился душить челобитца. Воевода, не ожидавший такого конфуза, пучил глаза и тоненько верещал. Бояре, что пришли с ним, в ужасе жались к стене, истово крестясь. Лишь Меньшиков, не убоявшись гнева государева, кинулся на помощь несчастному воеводе. Обняв царя со спины, Меньшиков осторожно, но настойчиво принялся разжимать его пальцы, вкрадчиво уговаривая: – Мин херц, прикажи дураку восвояси убираться, и бояр вонючих в шею гони. Пошто ироды здесь столпилися? – Вон! – заорал дурным голосом Петр, и бояр будто метлой вымело. С белыми зенками, раздувшимися ноздрями и трясущимися губами, царь казался им посланником сатаны. Воевода же получивший свободу стараниями Меньшикова, упал на четвереньки. И стремительно пополз прочь, не поднимая головы и шепча молитвы всем святым. А Меньшиков Петра не оставил, продолжая крепко его обнимать, удерживая на месте. – Мин херц, не серчай. Пошли в опочивальню, – певуче соблазнял он царя, – я девку какую пришлю, ладную да статную. Покувыркаешься с ней на перинах. Самое оно то, для успокоения мужского. Но привычные ласки-посулы больше не помогали: Петра заколотило крупной дрожью, как всегда бывало перед падучей. И чтобы она снова не приключилась, царя нужно было умиротворить немедля. «Эх, была не была!» – ловко расстегнув кафтан Петра, Меньшиков сунул руку ему в штаны. – Экий у тебя елдак, мин херц! Прямо царский, аж завидно… Такого красавца и не приголубить – грех! Потом сам меня на конюшне выпорешь, но сейчас, Христом-богом прошу, не мешай, – горячо бормотал он в шею государю, с наслаждением сжимая в руке возбужденно подрагивающий член. Петра сильно тряхнуло, и Меньшиков похолодел, не в силах угадать, что сие значило. Но в следующий миг царь уже сам толкнулся в руку своего фаворита, бесстыдно понуждая действовать. – Друг сердечный, – ошалев от вседозволенности, Меньшиков уже и не сторожился: целовал взахлеб, не жалея ни ласк горячих, ни слов постыдных. Худое, нескладное тело Петра оказалось слаще спелой девичьей плоти, да и от мысли, что он, простой денщик Алексашка, самого российского царя за яйца держит, кружилась голова и в животе горячо делалось. Надолго Петра не хватило, вскорости он, запрокинув голову и издав гортанный стон, выплеснул мужское семя, щедро забрызгав им пол. Немного погодя царь опомнился и неловко отпрянул. Глаза он прятал, и его круглое лицо выражало не присущую ему самоуверенность, а некоторое смущение. – Вот, мин херц, не побрезгуй, – Меньшиков протянул платок, который всегда носил на случай припадка царя. Тогда платок скручивался в жгут и вставлялся в царский рот безо всякого на то согласия. Теперь же он понадобился для другой царской потребы. «Почти как я, – усмехнулся про себя Меньшиков, – пустяк грошовый, а всегда надобен, всегда под рукой, и без него никак». Утеревши капли, попавшие на кафтан и штаны, Петр исподлобья глянул на своего нечаянного аманта: – Чего зубы скалишь? Али и вправду на конюшню захотел? Ступай-ка ты, Алексашка, позови Голицына, мне с ним переговорить надобно. Сказав это, Петр отвернулся, не заметив, как сияющий взгляд Меньшикова сменился лукавой ухмылкой. «Ничего, мин херц, дураков в России много, а я вот он. Как тот платок, да только меня не выбросишь. Нет, друг сердечный, мы с тобою теперь до смертного часа повенчаны». Меньшиков пару раз сжал кулак, вспоминая как гонял царский хер, и замер: вместе с ехидным торжеством в душу закралась странная щемящая тоска, а почти девичья стыдливость Петра вызывала чувство похожее на нежность.