Being in hades

Вечно искать и никогда не найти – как это похоже… Случайные тени на стенах пустых комнат, тихий шелест шагов в напряженной тишине коридоров, белые сполохи силуэта в темных углах и переулках – манят, зовут за собой, заставляют гнаться, увлекая своей неизведанностью на путь, которым никто прежде не ступал. Веришь ли, будто Яблоко и правда способно развращать даже самые ясные умы своим сиянием? Веришь ли, будто оно действительно не дает покоя всякому, кто дотронулся хоть раз до исчерченной древними рисунками поверхности бронзового шара? Но Яблоко ли свело его с ума? Заставило ли неделями зарываться в книги и карты, циркулем прокладывая пути по выцветшей голубой бумаге морей и желтому пергаменту шершавых пустынь? Бросило ли мчаться сквозь шторма и волны, бесстрашно глядя в черные зеницы алчной и яростной стихии, рваться вперед через горы и пески, не позволяя себе устать или отступить? Он смачивает обветренные губы теплой водой с привкусом ила и затхлости и запоздало начинает понимать, что будь оно хоть орудием судного дня – без направляющей руки любое оружие все равно останется куском металла. Он уже совсем не молод, но это вовсе не заботит. Колкие звездочки снежинок оседают благородной сединой на темных волосах и липнут к длинному ворсу греющего плечи меха. Свежее дыхание ранней зимы в Масиафе колет щеки и пальцы, он зачерпывает горсть чистого снега и наполняет легкие морозным воздухом, как делал до этого призрак, ввергший в его в эту безумную погоню. Призрак, что растворялся в толпе людей, которых он спрашивал, топтал старые следы на пыльной земле каплями ликующего в пляске дождя, смеялся ветром в безрадостных ущельях, вырывая из рук старые карты. В глубине души Эцио знает – это всего лишь игра, и как бы ни старался охотиться, здесь он всего лишь жертва, а вся загадка только в том, насколько далеко ему позволят зайти. Вечно гнаться и никогда не достичь – как это близко… Что он ищет здесь? Кого? Руины мрачной крепости молчат, забились пылью трубы и истрепались флаги, истлели все хроники, истории, и последний из рассказчиков покоится под ногами в промерзшей земле. Что он ищет здесь? Ответы – не все, ответы породят в его душе новые вопросы. Он не был счастлив от того, что узнал кусочек правды, так что будет, когда он познает истину целиком? Яблоко – больше чем все, потому что искомое было найдено еще раньше, чем начаты поиски, желаемое обретено еще раньше, чем его успели возжелать. Он всматривается в отполированную бронзовую поверхность, и не видит в ней того, кто делал это так же за три столетия до него. Он не видит… Кого? Аккуратные белые кости в рассыпающейся от прикосновения ткани одежд мастера. Устал, запыхался и присел отдохнуть в деревянном кресле да так и уснул, не заметив, как сзади к спинке кошачьими шагами незаметно подкралось тихое забвение. Он смотрит в черные провалы глазниц и благодарно принимает ключ из высохших кистей. Покойся с миром, Альтаир… Взмах руки, удар наотмашь. Череп с глухим стуком падает на каменные плиты и катится, замирая у дальнего стеллажа, но эхо еще долго разносит звук под мрачными сводами подземелья. Эти кости – больше не он сам. Он – желтые глаза и исказившиеся горечью губы, перечеркнутые тонким шрамом, сильное тело и кипящая в жилах восточная кровь. Он дышит запахом гнили и смерти, но не верит в то, что видит. Он сомкнул тяжелые веки дряхлым восьмидесятилетним стариком и ему приснилось, что когда-то он был юн и красив, или же он задремал в саду на крыше под остывающим небом Дамаска, чтобы увидеть долгий тревожный сон о собственной жизни, слабости и старости, и проснуться все тем же юношей, и остаться им навеки? Эцио в изумлении роняет на пол книгу… Он уже совсем не молод и дышащая в лопатки старость дает знать о себе, когда он копает могилу во внутреннем дворике возле одной из полуразрушенных колонн. Это не легко – заледеневший грунт не поддается и пальцы немеют на морозе, но он продолжает работать лопатой до тех пор, пока не достигает нужной глубины. Альтаир молча стоит над последним пристанищем собственного праха, глядя как его потомок старательно выбивает ножом надпись на замшелом булыжнике. Он зажмуривается и позволяет отголоскам воспоминаний захватить себя целиком: здесь, на этом самом месте – женский вскрик, два тела и два багровых пятна на траве посреди пышного сада. Следов уже не найти: земля впитала её кровь, земля приняла его тело. Имя и кости – вот все, что осталось. Годы обглодали его скелет и вместо плоти выточили сотни гранитных фигур. Годы пролетели, как искры, поднимающиеся от костра в темное звездное небо и без следа растворились в холодной пустоте, ослепительно яркие и неуловимо быстрые. Годы пытались их разделить, но вот они рядом, греют руки у трескучего огня и говорят, говорят до самого рассвета. Только они вдвоем у очага в опустевшем сердце древней крепости, что оживает в речах величайшего из мастеров. Он видел дни, когда Масиаф был гордым и могущественным, видел яркие стяги на бастионах и сотни воинов, готовых защищать свой орден до последнего вздоха. Он видел и дни, когда Масиаф пребывал в упадке и запустении, видел голод и страдания, что отпечатались в его душе неизгладимым рубцом. Его рассказ долог и запутан – целых триста лет умещаются в повествовании. Он видел страны, о которых не напишут, и события, о которых не прочтут. Смотрел, как появлялись на свет и уходили во тьму забытья его сыновья и сыновья его сыновей, как родился и вырос Эцио, наблюдал за тем, как он учится и как обучает других, как строит мир и ведет войну, как дарит надежду и отнимает жизни… Утром нужно отправляться в обратный путь, и Альтаир прощается с родными стенами прежде, чем покинуть это место навеки. Эти руины и эти кости – больше не он сам. Он оставит их здесь, а имя возьмет с собой. Они снова вернутся в Италию, и Эцио будет старательно делать вид, что ничего не случилось. Расскажет любопытным ученикам, что не нашел ни гробницы, ни даже места на кладбище, горько вздохнет и сложит свой клинок, а с ним титул, и, сославшись на почтительный возраст, уйдет на заслуженный покой. Женится, заведет детей и переедет на живописную виллу за городом, будет работать на собственном маленьком винограднике и выбираться на выходных навестить свою прекрасную Клаудию и свою обожаемую Флоренцию. Спокойная обыденная жизнь, из тихого омута которой – ярче золотого солнца в синем небе Тосканы – желтые глаза, желаннее молодой красавицы-жены – искривленные в ухмылке губы, перечеркнутые тонким шрамом. Все прочее, что не вписывается в размеренный ритм нормального людского бытия становится их игрой: София обеспокоенно сообщает мужу о незнакомце в белых одеждах, которого видела перед рассветом на дальнем краю поля, а тому остается лишь врать, что это Макиавелли посылает приглядывать за ними не слишком-то умелых новобранцев, и тешить себя ожиданием новой встречи с наставником. Вечно тянуться и никогда не достать – совсем рядом… Он никогда не знает, в какую из ночей вздрогнет от невесомого касания прохладной ладони к щеке, сядет на постели, глотая ртом воздух, как свежевыловленная из канала рыба на рыночном прилавке. Он не понимает: то ли он смыкает веки седовласым старцем и ему снится, что когда-то был юн и красив, то ли он, вечно юный, спит и видит долгий тревожный сон о собственной жизни, слабости и старости. Он не различает грани, переступая которую, реальность облачается искрящейся серебряной дымкой иллюзии, но каждое из этих странных свиданий на границе миров сводит его с ума своей невыносимой быстротечностью и сжигающей, всепожирающей страстью. Когда они пересекли черту? Зачем? Теперь это не имеет значения, потому что нарисованная мелом на мостовой Стамбула линия уже скрылась из виду – слишком давно Эцио пустил демона через порог собственного дома и собственного сердца, и с той поры оно бьется чаще только по велению своего темного господина. В его взгляде блик солнца на золоте турецких мечетей, в нем бездонная тоска и мудрость, рядом с которой невольно чувствуешь себя неумным ребенком. Его черты – те, что старательно воссозданы скульптором в величественном изваянии – флорентинец когда-то выучил наизусть взглядом и подушечками пальцев, но все же запнулся, стоило холодному шероховатому камню смениться горячим живым телом. Так странно было впервые вырывать друг друга через хрупкую стеклянную преграду между мирами, но после остановиться стало уже нереально: невинное развлечение обернулось опасной зависимостью от последствий их греховной связи. Яблоко – больше, чем все, оно словно ключ от любых замков, за которыми желание становится искушением. Яблоко – самое страшное оружие в руках Альтаира, потому что он всегда знает, чего хочет. Он отдает себя целиком, доверяясь куда более умелому и опытному в любовных утехах ученику, и получает взамен принесенный им кусочек жизни, глоток свежего воздуха для истлевших легких, тепло нежных прикосновений на давно сгнившей коже, влажные поцелуи на иссохших губах. Тело Эцио в руках наставника – то же, каким было добрых тридцать лет назад, словно и не менялось вовсе. Он уже совсем не молод, и это тяготит каждый раз, когда, проснувшись, он видит отражение собственного постаревшего и осунувшегося лица в зеркале дождевой воды, когда морщинистыми слабыми руками опрокидывает бочку, когда воет от сжимающего грудь отчаяния. Твердить себе, что он просто сходит с ума, все тяжелее. Все тяжелее поднимать груз смятения и беспокойства с кровати по утрам, носить, словно камень на шее, весь день и прятать за вымученной улыбкой от жены и детей, но всего ужаснее – ощущать этот вес, придавивший шелковое покрывало к его нагой груди, когда время переваливает за полночь, а он уже который час неспособен сомкнуть век и провалиться в блаженное забытье сна. Какая это мука – выживать днями и неделями от встречи до встречи, чтобы жить короткими мгновениями. – Забери меня, – шепчет он, прижимаясь губами к бьющейся жилке на шее Альтаира. – Забери меня к себе. Я так устал бежать за тобою вслед. Я приму любую смерть, только не оставляй меня здесь одного. Альтаир устало качает головой и целует в лоб ученика: ему нельзя вмешиваться, но и остановить это безумие он уже не в силах. Так и проходят месяцы и года в ожидании, в надежде однажды утром не увидеть больше ненавистного лица в отражении. Избавление приносит яд – оружие труса, что решил отомстить немощному старику, а Эцио плевать, кем был его убийца, ведь он же и его спаситель. Веки смыкаются, дышать становится все труднее, но эта боль – последняя, он знает, и принимает её с благодарностью. Не плачь, прекрасная София, его жизнь оборвалась, чтобы началось его бессмертие. Суматоха на площади стихает, замолкают все голоса, осыпаются в бездну тишины, царящей в странном мире, где теперь только они вдвоем. На губах Альтаира играет победная ухмылка, он прячет в сумку на поясе сверкающее неземным светом Яблоко и будит задремавшего на скамейке под остывающим небом Флоренции Эцио.